- Я не спешу. Куда?
- Электричества-то нет. Три процента, - и, не дожидаясь вопроса, разъяснил:
- три процента деревень не было электрифицированы при советской власти. Не
успела. Теперь жди-дожидайся. У вас какой размер ноги?
- Сорок второй.
- Очень удачно, - он раскрыл стенной шкаф, наклонился. -
От союза переселенцев новоприбывшему товарищу.
Сапоги, черные, высокие, пахнули свежей резиной.
- Местные Золушки носят и одобряют. Переобувайтесь, и я провожу вас.
Я послушно переобулся, заправил брюки в голенища.
Я в сапогах! Шляпу и шпагу, живо!
С чемоданом в одной руке, с туфлями в другой я шел за проводником по пустой
деревенской улице. Звук мотоцикла не стихал, словно почтальонша колесила
вокруг по пахоте.
- Наши истоки, - развлекал меня учитель. - Покой, знаете ли.
Благорастворение воздухов. Колокольный звон из Емного слушаем, а это
семнадцать верст по прямой.
Избы лепились одна к другой, узкие проходы меж ними вели на огороды, сейчас
пустые, лишь засохшие подсолнухи пытались подманить воробьев
полуобсыпанными головками, крохотными, в ладонь.
Я смело хлюпал вослед В.В., минуя очередной дом, деревня казалась
нескончаемой. Унылый лабиринт нищеты и убогости.
- Угля на зиму хватит, вам повезло. Здесь мы берем керосин, - он показал на
врытую по горло в землю цистерну. - Поначалу, конечно, скучно, никто никого
вечерами в телевизоре не чавкает, но зато лучше чувствуешь настоящее. Вот
мы и пришли, - он распахнул низкую калитку, косо висевшую на гнилом столбе.
- Сие владение ваше. Нравится?
Я не решался ступить во двор.
- Привыкните, Петр Иванович, - легонько потянул меня за рукав учитель. -
Привыкните.
* * *
Этого я и боялся - привыкнуть. Принять, как обязательное, непременное, то,
что есть - мешанину лиц, городов, газет. Неуправляемость жизни, хаос. Я и
бежал - сюда, в глушь.
Возможно, не лучший выбор. Можно было побарахтаться на миру - звали в
Гастингс, Ван-Зее, Тилбург, турниров много, хватило бы на пару лет.
Как-никак, чемпион мира по версии федерации прогрессивных шахмат. Полно,
наигрался, с ярмарки не идти надо - лететь, иначе понесут. Ногами вперед.
Шопен, глазет и с кистями. Безвременно, безвременно.
А здесь - простор. Истоки, как говорит учитель. Где и силы вернуть, где и
сгинуть, как не на родимой сторонке. Она, родимая, велика, плюс-минус
тысяча верст для брата-славянина ништо.
Жилье мое - низенький маленький домик, пропахший эфиром, карболкой и
куриным дерьмом, домик со скрипучей дверью серого некрашенного дерева и
щелястыми полами, по которым ночами взапуски гоняли мыши, с рукомойником в
комнате и сортиром на задах, с окошками в школьный альбомчик, деленными
рамой на четвертушки, приучавшими к потемкам и смирению. Да и лампа,
подвешенная на крюк к потолку, светила неярко, полуприкрученный фитиль
скупо тратил ценный покупной керосин, растягивая время от заправки до
заправки.
Первые дни город не отпускал меня, я суетился много и, большей частью, зря
- побелил потолки, отмыл, отскоблил полы, поправил крохотную баньку,
вычистил погреб, надеясь ссыпать мешок-другой картошки, а, главное,
сработался с плитой.
Плита была - перестроенная, правый бок ее, крепкий, капитальный, местами
хранил на себе изразцы, простенькие, товарищества Беренгеймъ из далекого
Харькова. Все же остальное, подстроенное к этому боку, давно обогнало его в
дряхлении, потихоньку крошилось, отпадала глиняная обмазка, обнажая дрянной
кирпич, и даже чугунная дверца болталась на одной петле, другая треснула и
раскололась. С трудом несла плита в себе котел отопления, духовку и четыре
жерла, прикрытые чугунными кольцами.
Брякали они - до души пробирало, взбулгачивало заиленные воспоминания,
которым бы лучше и совсем окаменеть, сцементироваться. Тогда на меня падала
хандра. Я ложился на скрипучую кровать, железную, с шишечками, и смотрел в
потолок. Порой солнце заглядывало в окошко, отражалось в позабытом на
подоконнике щербатом зеркале, и тогда зайчик составлял мне компанию.
Зеркало постепенно пылилось, и зайчик серел: отсутствие электричества
отучило меня от каждодневного бритья, и зачем? земской доктор просто обязан
иметь бороду. Зайчик прятался на потолке, выдавая себя медленно осыпавшейся
побелкой, хлопья которой кружили редкими рождественскими снежинками.
А до рождества - далеконько.
Избыть тоску помогала лопата. Метр за метром я вскапывал землю вокруг
медицинского пункта, вытирая третьегодные засохшие цветы, чувствуя себя
покорителем целины. В уголке рисково посадил чеснок, все-таки срок прошел.
Ужо весной по-настоящему обустрою садик, полью потом и слезами, расцветет
тысяча цветов и вырастет большая-пребольшая репка.
Дурашливость моя была дешевой, второсортной, как и жизнь, да с нас и этого
довольно.
С меня и зайчика.
* * *
Кипяток, злой, крутой, терзал заварку в третий раз.
Опивки. Писи сиротки Марыси. Ему крепче и нельзя, какой стакан за день,
шестой? седьмой? Да и годы не те чифирем баловаться. Годы и сердце. Сейчас
об этом думалось даже со злорадством. На-кось, выкуси - мобилизовать. Хотя
Гитлер не слаще хрена, тоже сволочь, - перед сторожем лежала вчерашняя
газета, невольно направляя мысли.
Война, дождались, накаркали.
Все песни о ней, все разговоры. А и ему поговорить не с кем. Оно неплохо,
болтун ошибается единожды.
Нервно, дергано задребезжал звонок. Нанесла нелегкая.Война ведь.
Воскресенье, в конце концов. Инспекция пожарная?
Он поспешил ко входу.
- Ворота отворяй, - скомандовал кто-то, просовывая в окошечко
удостоверение.
- Слушаюсь, - сторож не посмел коснуться документа, досадуя на дрожь рук,
отпер замок, бегом распахнул ворота.
Во двор музея вкатил "воронок", из нутра его вышли трое. Двое - в форме, а
между ними... сторож заморгал, не зная, как отзываться, увидя старого
директора, директора, под которым работал с тех пор, как устроился в музей,
с двадцать пятого, значит, и по тридцать седьмой. Вернулся директор, или
как?
Признать? Не заметить?
- Не узнаешь, Семеныч? - директор робко улыбнулся, и робость эта подсказала
ответ.
Сторож неопределенно хмыкнул.
- Прикрой ворота, - скомандовал, выходя из кабины "воронка", бритый наголо
крепыш в штатском. Старший, догадался сторож.
- Семеныч, в порядке музей? - спросил бывший директор.
Сторож посмотрел на бритого, тот едва заметно кивнул.
- Вроде без происшествий.
- И кладовая... шестая кладовая... в порядке?
- Что ей сделается.
- Тогда веди.
Сторож опять посмотрел на крепыша, спрашивая.
Они шли по полутемным коридорам, спускаясь в цокольный этаж, а оттуда,
отомкнув кованную дверь, совсем уже в подземелье, глубоко, тридцать две
ступени. Воздух не затхлый, сухой, умели раньше строить, место выбирали.
Ход привел к новой двери.
- Опечатано, - сторож показал на сургучные бирки. Бритоголовый молча сорвал
их. Сторож лихорадочно искал ключ, страшась, что не окажется такого. Или
замок заест.
Страхи оказались пустыми - дверь раскрылась. Они прошли на порог комнаты,
нет, зала. Десятисвечевая лампа едва разгоняла мрак.
- Здесь, здесь, - засуетился директор. - Семьсот четвертый, тунгусский, -
он наклонился к ящикам, сколоченным из занозистых досок. - Вот, вот он.
Парни, сопровождавшие директора, вытащили ящик на свет, топором с пожарной
стены сорвали крышку. Число семьсот четыре, выведенное на боку коричневой
краской странно выгорело. В темноте-то?
- Сейчас, минуточку, - директор вытащил серый тюк, - свинцовая резина, - он
разворачивал ткань слой за слоем. - Видите?
- Заверни, - прикрикнул, отступая, старший. Сторож и не разглядел толком,
что это было. Темное, шершавое...
- Он, феникс, безопасен, пока... Чтобы это проснулось, нужна подкормка.
Радий, или еще что-нибудь... Питательное...- сбивчиво объяснял директор,
пытаясь заглянуть бритоголовому в лицо.
- Питание готово. Ждет. Несите в машину, - распорядился старший.
- Нужно бы акт составить, об изъятии, - в спину уходящим проговорил сторож.
- Завтра составим, завтра, - отмахнулся крепыш.
- Но...
- И смотрите - никому не слова!
- Я понимаю... Слушаюсь...
Его не дожидались, и когда сторож запер последнюю дверь,
"воронок" съезжал со двора.
- Никому! - пригрозили из кабинки.
Что мы, совсем без ума. Сторож вернулся на пост. Чай основательно остыл, но
в горле пересохло, и греть наново не было сил. Старый чай, что змея,
утешая, жалит. Восточная мудрость.
Он отхлебнул. Действительно, чай оказался горьким, он успел еще подумать -
удивительно горьким....
* * *
Стук в окошко негромкий, но пробирает, что набат. Кровать еще звенела
панцирной сеткой, а я наощупь продевал руки в рукава халата, хрустящего,
жесткого. Сам крахмалил. За таким стуком бывает всякое. Что хочешь бывает,
и, особенно, чего не хочешь. От занывшего не ко времени зуба до синего,
остывающего трупа: "тятенька вчерась городской водки откушали..." . Хотя,
ели не для проверяющих, деревенские меня не особенно теребили, я для них
был чем-то вроде ОСВОДа, заплатил понуждаемо взнос, получил марку, наклеил
куда-то и забыл.
Вместо марки был доктор Денисов П.И., невелика разница, разве без клея.
С поспешностью я откинул крюк, выглянул.
Разлетелся.
На пороге стоял учитель.
- Хлебушко приехал, - поприветствовал он меня. Душа-человек. Пестун. Другой
бы сам отоварился и будет, а он за мнойзашел. Заботится.
Пока я снимал халат, вешал его на плечики в шкаф и облачался в мирское, он
вещал из сеней, пересказывая новости мира. У него "Панасоник", на
батарейках.
Выстланный марлей саквояж, казенное имущество, голодно зевал на табурете.
Сейчас, сейчас! Сейчас. Сейчас...
Лабиринт, что пугал меня в день приезда, исчез. Осталось несколько домиков,
чаща из трех сосен. Неделя выдалась скупой на дождь, и сапоги напрасно
топтали землю. Ничего, я грязь найду. Или она меня.
- Подморозит, снегу насыпет, истинная краса станет, - расписывал мне
будущее учитель. - По полям километров двадцать на лыжах, а потом - банька!
Да водочка! Помидоры у меня чудные выйти должны, две бочки засолил,
помидоров и огурцов. Сорт - нигде больше не растут. Но это второе, а
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг