ее, сколько выгребли всего, побелили...
Самовар сопел, не обращая внимание на чаевничающих.
- Подумаем. Осенью. Сейчас не до того, - ответил, отметая назойливых мух.
- Осенью, то само собой. Сейчас бы для начала хоть трошки - литературу,
книг приобрести, всякую мелочь.
Хозяин сделал вид, что не слышит.
- Чай вот добрый, Никитинский. Из города куплен. Пейте, пейте, и сахару не
забывайте, - сахар был - вприкуску. Сколы, белые, хрупкие, лежали в
сахарнице. Голубая, тонкого фарфора, сахарница меж грубой фаянсовой посуды
казалась институткой на трудовой повинности.
- Благодарствуем. Пора нам, - и Василь откланялся. То есть, он не
кланялся, просто встал, повел неопределенно рукой - и все.
- Спасибо, - Никифоров поставил недопитое блюдце на стол. Уходить не
хотелось, но он здесь - не главный.
- Я не копейки просить зашел, - объяснял Василь, когда они отошли
подальше. - Прощупывал. Как он чувствует себя.
- Зачем?
- Убили-то на его земле. Любой бы волновался. А он - спокойствие
выпячивает, не причем-де я.
- Ведь Костюхин на свадьбе был.
- Так-то оно так, а все же... Ничего, пусть знает, что мы не простачки,
поволнуется. Чай Никитинский пьет, подумать...
- А богатое у вас село, - переменил тему Никифоров. - Дома какие...
- Немалые, - охотно согласился Василь. - Что дома, дома - это снаружи.
Подвалы под ними - поболее будут.
- Подвалы?
- Конечно. Вино где хранить? От века село виноделием промышляет. Бочки -
на заказ, стоведерные встречаются. Думаешь, по земле идешь, а под тобой
винища - море разливанное. Правда, ненадежный нынче промысел.
- Отчего же?
- Вино, особенно дорогое, оно для дворцов, а у нас дворцам война. Нэпманов
поприжмут, кто ж станет по целковому за бутылку платить? Рабочему человеку
водочка милее, она без обману хлопнешь стопку, и тепло, и весело. Ты как,
употребляешь?
- Иногда, - вчерашняя отвальная выглядела сейчас иначе, но повторять все
еще не хотелось.
- Отец твой меру знал. А вот здесь товарищ Купа живет. И я с ним,
по-родственному.
Дом был не менее других, но - несвежий, неряшливый, дом - на время.
Дырявая плетеная корзина, валявшаяся на земле, вольный бурьян у загороди,
беспрестанно трепыхавшиеся на веревке тряпки, повешенные, верно, для
просушки и забытые до нужды в них.
Василь приоткрыл калитку, скрипнувшую на сухих петлях.
- Тебя не зову. Товарищу Купе, сам понимаешь, не до гостей.
- Понимаю, понимаю, - забормотал Никифоров.
- Теперь, ежели что, знаешь, где меня найти. Погуляй, а мне пора.
Никифорову гулять не хотелось. Да и вечереет. Он повернул назад, к
знакомым местам. Потихоньку, не разом все село в друзьях станет. А
молодежи много. Он видел, как бойко бегала детвора, а те, кто постарше,
переговаривались, поглядывая в его, Никифорова, сторону.
К церкви он поднялся, когда солнце стало большим и красным. Красивое время.
Внутри было, как в паровозной топке, огненно. Просто пожар. Но на пожаре
жарко, а здесь огонь холодный, бабий. Он передернул плечами, больше от
нервов, не замерз же он, в самом деле, не так уж тут и холодно. Прохладно,
вот верное слово: прохладно. Градусов восемнадцать, девятнадцать. Ну, а
снаружи все тридцать, оттого и кажется - мороз. Никифоров окинул взглядом
стены, вверх, до купола. Пришлось потрудиться не на шутку - забелить все.
Леса, должно быть, ставили, иначе не достать ведь. Впрочем, работа
спешная, неважнец.
Он поспешил в свою келью студента, так назвал он каморку, в которой
предстояло провести лето. Сейчас Никифоров жалел, что не знает
архитектуры. Нефы, порталы, алтарь, хоры, притвор - вертелись в голове
названия, вычитанные из книг, рыцарских романов. В них, правда, про другие
церкви писали, католические. А кельи - это в монастырях, кажется. Пусть.
Каморка показалась тюрьмой. И так все лето - в одиночке просидеть?
Шлиссельбургский узник, а не практикант. Отчаянно захотелось домой.
Нечего, нечего нюнить, погоди, день-другой минует, обзаведешься дружками -
представил он реакцию отца.
От стука в окошко он вздрогнул, но и обрадовался тоже. Не иначе, проведать
пришли. Никифоров откинул крючок, распахнул окошко во всю ширь. Нет, это
всего-навсего малец, что обед приносил.
- Ужин, - коротко буркнул малец, протягивая в окно торбу.
- Ты заходи, чего так-то, нехорошо.
- Не, - малец мотнул головой. Как уши не оторвались.
Никифоров опорожнил торбу. Брынза, хлеб, зелень. Сложил вовнутрь посуду
с обеда, отдал мальчонке. Тот подхватил торбу и - поминай.
Ладно, а сам-то? На стены глядел, купол, побелку оценивал, нефы вспоминал
- затем лишь, чтобы на мертвую не смотреть. С собой лукавить ни к чему.
Суеверие, пережитки.
Окно Никифоров закрывать не стал - тепло снаружи, теплее, чем здесь. Есть
не хотелось, сыт. Нечего тянуть. Он вернулся в зал.
Закат отбушевал, лишь поверху розовело, и то - самую малость. У гроба
возился один из недавно приходивших, Никифоров его не запомнил, да не
беда, перезнакомится.
- На кузне сделали, - встретил Никифорова парень.
На подставке у гроба стоял каркас звезды, пятиконечной, из тонких, с
карандаш, металлических прутьев. Парень прилаживал к звезде материю,
красный тонкий ситец.
- А внутри свечу зажжем, получится огненная, - пояснил он. Потом,
приладив, наконец, лоскут, сказал:
- Меня Еремой кличут, ты, небось, позабыл?
- Позабыл, - признался Никифоров.
- Понятно. Я бы тоже. Сколько вон нас-то. Ты садись, - Ерема подвинулся,
освобождая место на скамье. - Сейчас свечи запалю, стазу светлее станет.
Действительно, темнота сгущалась быстро, что в дальнем конце зала - и не
разглядеть. А ничего там нет, совсем ничего.
Языки на кончиках фитилей замигали, заплясали, разгораясь.
- Красиво будет, - Ерема поставил одну из горящих свечей внутрь звезды.
- Не загорится? - сказал Никифоров, чтобы хоть что-нибудь сказать.
- Не должно, не впервой.
Теперь свечи горели спокойно, ровно. Странно, стало как-то темнее, за
исключением небольшого круга - скамья, подставка, гроб.
- Она акробатические этюды любила, - длинное слово "акробатические"
деревенский паренек произнес неверно, но Никифоров его понял. Физическая
культура приветствовалась, была обязательной, а этюды эти составляли едва
не основу всех праздничных шествий. Каждая школа, училище неделями
готовились, стараясь построить фигуру посложнее, на шесть человек, на
десять, на двадцать. К осени физрук обещал разработать новый этюд,
"Индустриализация", на двадцать шесть физкультурников.
- Согреться нужно, - Ерема достал откуда-то небольшую бутылочку,
мерзавчик. - Выморозки.
Он сделал глоток, другой, потом протянул мерзавчик Никифорову. Пришлось
отпить. Оказалось, совсем не тяжело. Действительно, сразу стало теплее,
уютнее. Никифоров прошелся вокруг гроба, разглядывая мертвую девушку безо
всякой неловкости, затем, вернувшись на место, поинтересовался:
- Ты тут до утра будешь?
- До утра, потом меня Клавка сменит.
- Клавка?
- Клава, из сельсовета что. На тебя все поглядывает. Увидишь! А мне в
Шуриновку идти, сразу, пособить нужно дядьке. Он крышу латать надумал.
- Я пойду, что ли.
- Погоди, давай еще ... согреемся.
Второй раз пошло еще легче.
- Ты допивай, если хочешь, - предложил Ерема, - мне хватит. Все бы отдал,
лишь бы не писать, - паренек открыл тетрадь. - Какой из меня писарчук?
Пять страниц!
- Да, - протянул Никифоров. Потянуло в сон. Полночь, поди, скоро.
Он вышел наружу, освежиться. Полночь, не полночь, а огоньков в селе мало.
С курами ложатся. Где-то вдали отчаянно, разудало играла гармонь, но
после, после... Поспать нужно.
Возвращаясь, он в потемках едва нашел путь внутри церкви. Свечу одолжить
нужно.
Ерема перевернул страницу.
- Четыре осталось. А свечу бери, их у нас полно.
Сейчас, в неровном свете колеблющегося пламени, стены выглядели и вовсе
странно - сквозь свежий мел проступали какие-то пятна. Лики святых? Он
поднес свечу поближе к стене. Пятно вроде бы исчезло. А отойти шага на три
- вот глаза, рот, нос. Хари клыкастые, а не святые.
Пошатываясь, крепки, однако, выморозки, он нашел родную келью и поспешил
улечься. Но, прежде чем заснуть, накинул на двери крюк. Все же чужое место.
Уснул, как упал - разом. Виделось странное - качались стены, волокли
что-то под полом, ломились в дверь, причитали и скулили за стенами,
неспокой, а не сон. Сил просыпаться не было. Под утро стало легче,
беспамятнее, и, проснувшись, Никифоров не сразу понял, что он и где. Голые
стены, петухи истошно орут, во рту скверно - зачем?
Он сел, соображая. Ага, практика, келья студента. Который, интересно, час?
Опять переходы, сумрак. А в зале светло. Ерема, видно, ушел уже, нигде не
видно. Никифоров прошел мимо, не до того. Роса обильная, ноги от нее
зудились, брезентовые тапочки стали темными.
Покончив с делами неотложными, он стал искать рукомойник. Не то, чтобы
Никифоров был чистюлей, но хоть раз в день руки сполоснуть нужно?
Пришлось идти к колодцу. Вода глубоко, вертеть пришлось долго, пока
вытянул ведро. Даже кружки нет, неловко, но он справился и, освеженный,
захотел пробежаться, покрутиться на турнике, просто расправить плечи. А
плечи - ничего, мускулатуру он наращивал регулярно, отец за этим следил,
утверждая: "кем бы ты не был, бойцом быть обязан". Надо бы в саду место
выбрать, где отжиматься. Пятьдесят раз утром, пятьдесят раз вечером. С
вечера и начнет.
Солнце едва поднялось. Отсюда, сверху, видно было, как выбегали на двор
люди, все по нужде, и колодезные вороты перескрипывались каждый на свой
лад. А он рано встал, едва не раньше всех. Знай наших! Стало еще веселей,
и вкус поганый во рту прошел совершенно от листа щавеля, что нашелся
неподалеку. Огородик поповский. Захирел, зарос чертополохом, а все-таки
польза.
От щавеля захотелось и поесть. Со вчерашнего много, много чего осталось.
В зале он первым делом поглядел Ерему. Нет парня, не видно. Ушел в эту,
как ее? Шуриновку? И ладно.
Остатков хватило на сытный, тяжелый завтрак. Жаль только, сухомятка. Что
ж дальше делать?
В дверь постучали.
- Еремки нет у вас, студент? - девица из сельсовета заглянула,
любопытствуя.
- Да он собирался уйти, вроде, - Никифоров оправил на себе одежку, смахнул
за окно крошки.
- Должен был меня сначала дождаться, - Клава и сердилась, и улыбалась.
Чему? Ничего смешного. Сажа у него на носу, что ли? По простоте улыбается,
по глупости, из бабьего интересу.
- А вы тут один ночью спали?
- С кем же мне спать еще? - сказал и покраснел, вышло двусмысленно. Клавка
так и прыснула.
- И не боялись?
- Чего?
- Некоторые боятся. Ночью прийти сюда - самый страшный спор раньше был.
Кто из парней решался, полгода потом хвастал.
- Суеверия, - хотелось говорить и говорить, но вот о чем?
- Вы городской, с понятием, а у нас темных много. Комсомольцы боролись с
предрассудками, Аля... - она запнулась. - Мне к ней надо, а то придет дядя
Василь.
- Он вам... он тебе дядя?
- Троюродный. В селе каждый, почитай, кому-нибудь да родня. Так я пойду, -
сказала она полувопросительно но и как-то... нехотя? дразняще?
Никифоров подумал немножко и пошел вслед за ней.
- Куда он ее задевал? - Клава искала что-то, больше глазами.
- Что задевал?
- Да тетрадь, писать в которую.
- Дайте, я посмотрю, - Никифоров подошел к гробу, дыша осторожно, еле-еле.
Тетрадь лежала рядом, около матерчатой звезды, сейчас выглядевшей довольно
невзрачно.
- Вот она.
- Ой, спасибочки, - она непритворно обрадовалась. Или притворно? - Вы
дышите, дышите, здесь покойники не пахнут долго.
- Да я... я ничего... От холода?
- Воздух такой. Знаете, тут раньше даже мощи были, потом их выбросили, а в
раку героя гражданской войны положили, и он неделю пролежал, тоже летом, и
совсем-совсем никакого запаха не было. От сухости, и селитра в воздухе
растворена, нам объясняли. Только потом оказалось, что он совсем не герой,
а как раз наоборот, беляк.
- Правда?
- Да, а раку в подвалы спрятали. Или еще куда, не знаю.
- Подвалы?
- Да, под нами. Только глубоко. Видите, какая она?
Пришлось посмотреть. Действительно, будто спит. Даже кажется, что вчера
бледнее была.
- Ну, молодежь, настроение боевое? - Никифоров вздрогнул, Василь подошел
тихо, совсем неслышно.
- Ты, Клавка, оставайся здесь, а нам с товарищем Никифоровым потолковать
нужно. Дело есть, - они прошли под яблоньку.
- Какое дело? - Никифоров спросил бодро, как и должно молодому комсомольцу.
- Да так я, нарочно сказал. А то уболтает она тебя. Хорошая девка Клавка,
но... Ты-то как?
- Я... я хорошо, а что?
- Спалось на новом месте нормально, клопы не мучили, блохи?
- Нет, ничего.
- Ну и хорошо. А Еремка где?
- Ушел, наверное, он мне говорил...
- Насчет дядьки, знаю. Пойдем, позавтракаем.
Завтракали они в доме товарища Купы.
- Сам он спозаранку в сельсовете. Не такой товарищ Купа человек - о долге,
о работе забыть, - завтрак был скудный, кружка кислого молока да черствый
хлеб, но Василь и это ел в удовольствие. Пришлось из вежливости подобрать
до крошки.
- А дело вообще-то есть. И людей поближе узнаешь, - Василь достал
планшетку, повесил на плечо. - По коням, молодцы.
Делом оказалась подписка людей на Индустриальный заем. Приходили на
виноградники, и Василь начинал обстоятельную беседу. До середины мало кто
выдерживал, хмуро, невесело, но - подписывались. Заминка вышла на
четвертом селянине.
- Ну как, будем подписываться на сто, или пожлобимся, остановимся на
восьмидесяти?
Мужик, большой, степенный, продолжал работать работу.
- Чего призадумался, Николаич?
- Ты, Василь, у нас вроде как барин. Барин Дай-дай. Ходишь и оброки
выколачиваешь. Только оброки эти нигде не записаны. Что положено по
закону, то отдаю, а лишнего - шалишь.
- Сам шалишь, братец. Генеральной линии не понимаешь, или так...
придуриваешься?
- На то времени нет. А линия такая - обогащайтесь, не слыхал? Кто работать
не ленив, жить по-людски должен. У меня твоих бумажек заемных - по горло.
Хватит, пора и честь понять.
- Эх, Николаич, Николаич, не я ж те займы придумываю. Их сверху
спускают, - Никифоров видел, что Василь зол, но крепится.
- В кулак пусть спускают, коли приспичило, а мне тот заем без надобности.
- Как хочешь. Неволить не могу. Страна и без твоих денег проживет, а вот
ты... Пожалеешь, грызть землю будешь, да поздно.
- Ты не пугай, не пугай. Возьму, не возьму - едино, как повернется, так и
выйдет. Сможете, так все заберете, но сам я вам не поддамся.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг