старых студенческих времен, с которыми он любил иногда встретиться, но и то
- всегда с определенной, как и положено мерзавцу, целью. И даже если на
поверхности никакой определенной выгоды не наблюдалось, то и в этом случае
он умудрялся проведенное с ними время как-нибудь в свою сторону
использовать, хотя бы, на худой конец, просто для воспоминания дней
далеких, прошедших, и оживления каких-нибудь прошлых сладостных картин.
Причем все это с весьма мерзкой физиономией. И вчера другу-сотоварищу с
приторным лицом пошло намекал на некую амурную связь, на отсутствие
человеческих условий для полного раскрытия чувств, сально подмигивал, цыкал
зубом, причмокивал, мол, такая необходимость, что, в общем, просто некуда
деться и что нужны апартаменты. Да, именно, подлец, использовал такое
слово, и с двусмысленной интонацией, и уж, конечно, ему бы и в голову не
пришло признаться в своем одиночестве, в своем последнем терзающем чувстве
к этой святой женщине Марии, без которой вот уж десять лет он не мыслил
своей бестолковой жизни.
А может, наоборот, был Верзяев человеком неначавшимся, или точнее сказать,
только вот-вот начинающимся. Ведь если я скажу, что под утро он, как
маленький брошенный мальчик, даже заплакал, то вы, скорее всего, не
поверите или даже сочтете это отчаянным преувеличением, или, того хуже,
подумаете, что я пытаюсь из вас выдавить жалость, так как на следующий
вечер суждено господину Змею-Искусителю погибнуть. Но ведь это было бы
действительно так, если бы был Верзяев действительно заслуживающим внимания
человеком, а не эпизодической фигурой в этих реально происшедших событиях.
Какой же смысл сопереживать случайному человеку, появившемуся здесь ради
одной чистой истины? Ведь и у вас так иногда бывало - встретишь человека,
немножко с ним поживешь, может быть, всего часок, на вокзале или в купе,
поговоришь, почувствуешь другую кровинушку, другое брожение судеб,
заинтересуешься, ан смотришь - все уже, приехали, пора расставаться. И
получается, что как бы его и не было вовсе на этой земле, вроде он не живой
человек с болячками и мечтами, а так, одно попутное словечко - мертвый
пассажир на нашем поезде под названием планета Земля.
Все-таки происшествие было довольно странным. Ведь и об одно место дважды
не спотыкаются, тем более, что сам Змей-Искуситель был опытный водитель, с
честью выходивший и не из таких передряг, а здесь - на тебе: объезжая ту же
самую оранжевую церковь возле дома Марии, прямо из-за поворота врезался в
металлическое чудовище. Железный монстр, передвинутый по сравнению с
последним разом еще глубже в слепой участок, как меч, как секира или,
скорее, лезвие гильотины, распорол старенький жигуль, а вместе с ним и
Верзяева попалам. Все это произошло где-то совсем рядом с домом Марии, и
она даже слышала, какой-то металлический скрежет, но не связала его со
Змеем, а лишь зря ждала его после условленного времени.
А пока она ждала, Змей-Искуситель, повергнутый металлическим чудищем, лежал
некоторое время, упершись окровавленным лицом в холодное нержавеющее
лезвие, уже ничего не ощущая и ни о чем не мечтая. Он как бы спал, но не
видя снов, и потом, позже, через час-другой, когда скорая помощь отвезла
его в морг, он продолжал спать неподвижным слепым сном. Правда, он и раньше
никаких снов не видел, как будто душа его была совершенно спокойна, как у
людей, живущих на все сто, т.е. живущих совершенно правильной и полной
жизнью, не требующей дополнительных ночных похождений для неудовлетворенных
днем надежд и желаний, и совесть которых тиха и спокойна и не ворошит по
ночам прошлого. Так что Змей-Искуситель как бы и не погиб, а только уснул
своим необычайно крепким долгим сном.
* * *
Доцент философии Иосиф Яковлевич Бродский устало склонил поседевшую
голову, разглядывая черное окно Петербургской гостиницы, никак не решаясь
закончить письмо Марии. Перед ним стоял литровый пакет кефира, который он
долго и неумело распечатывал, сначала руками вдоль линии обреза, потом
безуспешно зубом, чуть не сорвав коронку, и наконец, совершенно отчаявшись,
вспорол проклятый угол рабочим бритвенным лезвием, предварительно отмытым
от засохшей мыльной пены и мелких седых щетинок, налипших на его
нержавеющие бока. Срезая, Иосиф Яковлевич корчился, как от боли, но на
самом деле от противного скрежета картона и металла и еще от досады за
единственное захваченное в командировку лезвие, портящееся от неправильного
применения.
И теперь, наливая в граненый стакан белую меловую жидкость, все это
вспоминал и тоже корчился, как от боли, а еще от стыда за нерешительный и
слабый характер. Ведь он только для того и ехал сюда, в призрачные сети
каналов, чтобы побыть с ней в подходящей для более решительных объяснений
обстановке. Как долго он готовил это мероприятие, с каким трепетом и какой
надеждой он рассылал письма, печатал тезисы их совместного доклада "Идея
естественно-научно открываемого Бога как результат современной метафизики",
даже навязался, со всевозможными унизительными виляниями, в члены научного
оргкомитета, - и все это ради одной только возможности побыть с Марией
Ардалионовной, как он выражался про себя, на нейтральной территории.
Впрочем, почему нейтральной, почему он? Как раз словечко - нейтральная
территория - он перенял у Марии, слыша, как она с сарказмом употребляла его
при разговоре по телефону с некоторым неизвестным мужчиной, который часто
нахально названивал прямо на кафедру философии и просил Машу, именно Машу,
а не Марию Ардалионовну, и она потом очень менялась, и от этого так Иосифу
Яковлевичу становилось больно, что готов был удавить назойливого абонента.
А Ленинград он любил всеми фибрами тонкой интеллигентной души, до того
сладостно и трепетно, как, быть может, его знаменитый однофамилец, даже,
может быть, более того, потому что часто сравнивал себя с тем далеким
кривоногим мальчиком из шестидесятых и часто примерял на себя его чужое
платье, да к нему еще добавлял свою душевную философию. И вот в это
сердечное место он пытался ее заманить, а она не согласилась, сославшись на
вечную занятость, и он, как последний неудачник, был все-таки вынужден
поехать на конференцию один и теперь изнывал от пронзительного
изматывающего одиночества в любимом месте и, кажется, сейчас ненавидел до
последней степени отвращения и его, и себя, и даже ее. Впрочем, последнее
вряд ли. Иначе чем еще объяснить его долгое сидение за неоконченным письмом
любимому предмету?
Кстати, доклад их совместный прошел совершенно успешно и вызвал несколько
вопросов и небольшую дискуссию, из которой Иосифу Яковлевичу запомнилась
лишь одна мерзкая рожа, ехидно вопрошавшая докладчика: отчего в программе
конференции слово Бог из названия доклада написано с маленькой буквы, а в
тезисах, отпечатанных к открытию, наоборот, с большой? Кажется, он от
смущения не успел отшутиться, и кажется, аудитория это почувствовала, и он
сконфузился, как-то извиняясь, развел руками и сошел с трибуны. А на самом
деле это была никакая не опечатка, а именно результат его личных сомнений.
Трудно сказать, отчего еще люди в конце второго тысячелетия, после
известных событий, сомневаются в таком пустяковом вопросе, но конкретно у
Иосифа Яковлевича дело было так. По сути, речь в его метафизических
изысканиях шла, конечно, о Боге всемогущем религиозном, т.е. вполне с
большой буквы, но поскольку все это было именно под необычным углом и с
неожиданной естественно-научной стороны, и следовательно, вполне
рационалистически, то и бог мог начинаться так же, как некоторая аксиома -
с малой литеры. Кроме того, Иосиф Яковлевич и сам сомневался иногда в Его
существовании, и следовательно , хоть теперь это было вполне в духе
времени, он, как бывший преподаватель марксистско-ленинского учения, еще
пока стеснялся. Вообще же, эти колебания с буквой были сродни его
колебаниям в употреблении названия города на Неве. Здесь Иосиф Яковлевич
тоже очень стеснялся. Например, в душе, конечно, продолжал называть этот
город Ленинградом, в официальных документах, в частности, на конвертах,
отосланных в оргкомитет конференции, он употреблял узаконенное вновь -
СанктПетербург, а вот Марию Ардалионовну приглашал съездить в Питер. И
прозвучал этот "Питер" в устах его до того ненатурально, до того не
соответственно, что, вспоминая сейчас, Иосиф Яковлевич конфузился и злился
на то, что уж очень хотелось ему понравиться, или, по крайней мере,
приблизиться путем всяческого пошлого жаргона.
* * *
Прождав лишний час, Маша заподозрила неладное и, не одеваясь, выбежала
на улицу с недобрым предчувствием. За углом, в метрах ста от дома, она
обнаружила остатки происшествия в виде искореженного автомобиля со знакомым
номером и с большим мокрым пятном под брюхом ископаемого, в темноте
неразличимого цвета, но от этого казавшимся еще более жутким. Она все
поняла сразу и действия ее стали резкими и определенными. Не возращаясь
домой, заставила постового обзвонить по рации скорую и узнала адрес морга,
а позже, в холодном помещении со сладковатым запахом, под лампой дневного
света опознала лицо Змея-Искусителя, какое-то детское и удивленное, и
передала органам телефон и адрес потерпевшего. Потом пришла домой и, не
говоря ни слова ни матери, ни матери-матерей, улеглась у холодной, по осени
еще не включенной в систему отопления батареи, и заболела.
Пришла в себя только через неделю от шарканья матери-матерей. Она еще не
открывала глаза, но уже знала, что старуха стоит над ней и держит в руках
конверт (та хрустела паркинсоновскими пальцами).
- Тебе письмо, Маша, - прошамкала мать-матерей и положила на грудь белый
прямоугольник, в одном из углов которого святая божья матерь шлепала Христа
по розовенькой попе.
- Прочти сама, - неожиданно попросила Маша.
Старуха, давно разуверившаяся в собственной необходимости, с радостью
согласилась.
Третье послание старой деве Марии
Змей-Искуситель повержен волиею нашею, и путь из чрева твоего чист и
непорочен, ибо иного пути для мессии не дано.
За восемь месяцев до рождества.
На каждой букве "с", а их Маша насчитала восемь штук, раздавался высокий
шипящий свист, как будто прокалывали наполненный воздухом резиновый объем.
Маша спросила равнодушным голосом число, и едва дождавшись ответа,
принялась проверять тут же подтвержденную ужасную догадку. Впрочем, так ли
уж подтвержденную? В конце концов, и раньше бывали задержки, а здесь еще
такое происшествие и болезнь. Она вспомнила, как ее не выбрали в школьный
комитет, и месячные запоздали на две недели. Да она вообще в смысле
периодов и сроков была подвержена всяким внезапным колебаниям.
- Бабушка, - вдруг каким-то жалобным детским голосом Маша обратилась к
матери-матерей, - у нас селедочки нет?
- Есть, есть, - как-то обрадовавшись, просвистела старуха, - вставай-ка,
сейчас поедим, я тоже посолиться хочу.
Маша полежала еще некоторое время, бессмысленно теребя краешек одеяла и
разглядывая бронзовую люстру. После потянулась белой рукой к телефону и
позвонила, и когда на том конце ответил чуть холодноватый, незнакомый
женский голос, продолжала молчать.
- Вы - Маша? - вдруг донеслось с того конца света, где раньше обитал
Змей-Искуситель.
Да, я Маша, я старая дева Маша, я любила вашего мужа всю свою сознательную
жизнь, и любила бы еще дальше, но его не стало, и теперь нам обеим суждено
оплакивать свое одиночество. Впрочем, конечно, он был мерзавец, но вас
называл святой женщиной, и всегда серьезно, и никогда не употреблял почем
зря, но любил-то он меня, потому что мы хотели иметь ребенка. Впрочем,
этого Маша, конечно, не сказала, а сказала, что сочувствует горю ближней
сестры и, конечно, не вправе вмешиваться, но тоже очень страдает, впрочем,
и этого она не сказала, но имела бы право. И они просто попрощались,
кажется, даже как бы родственно, по-женски, так прощается сестра со снохой,
но кто из них сестра, а кто жена - того совершенно определить было
невозможно. И Маша еще была не вполне здорова, поэтому ее обычно сильный
голос подрагивал, особенно в конце, а супруга Змея сказала, что они могли
бы встретиться, и наверное, даже по-женски обняться и поплакать, но Маша
неопределенно отказалась и хотела оставить номер телефона, но, оказалось,
не нужно, потому что записная книжка была с почестями возвращена
родственникам покойного. Потом они попрощались, и потом Маша встала и они с
бабушкой ели селедку, а после она пошла в больницу.
Ничего подозрительного, сказал гинеколог, едва скрыв свое удивление по
поводу ее девственности и посоветовал не волноваться и поесть каких-то
витаминов. Нет, в принципе, оказывается, девственница может даже родить,
утверждал доктор, т.е. как бы девственница, и даже такие случаи весьма
распространены в наше отравленное техническим прогрессом время, и связаны
они со всеобщим нашим недержанием и неумением терпеть. Вообще же, говорил
добрый доктор, дети появляются от сырости, а сырость - такое тонкое дело,
что понимаете ли, во все тонкие щели проникнуть норовит, так что в
принципе-то это вполне осуществимо, но конкретно в вашем случае, раз вы
говорите, что никаких контактов в последнее время не было, то и нет никаких
причин для беспокойства, так что заходите к нам через недельку, тогда
окончательный диагноз и поставим.
Да этого просто не может быть. Это абсолютно невозможно, и даже если что и
совпало до такой степени, то это еще не значит... хотя для кого-то другого,
может быть, и нет, но для ее светлой головушки, - ведь не зря же она
готовила диссертацию, - для ее логического ума совершенно ясно, что все
должно быть чистым совпадением. Да, именно совпадением, подтвердила себя,
ступая на эскалатор. Тот довольно шуршал, заглатывая москвичей и гостей
столицы в теплое мраморное чрево. Маша беспорядочно прыгала с одной крайней
мысли на другую, не замечая, как за ней все время поспевает коренастый
брюнет с грустными голубыми глазами. Ей вдруг пришла в голову неожиданная
идея: она где-то слышала, что люди иногда падают под вагоны метро, случайно
или, может, кто толкал этих люей, но результат всегда был надежный - уж
очень много железа, и что проще всего без ущерба для окружающих покончить с
жизнью именно таким неромантическим путем.
Она шла по самому краешку, гранитному, холодному, - высокая, пышущая
материнским здоровьем, умная женщина, - и люди, вовремя замечая ее, давали
ей узкий проход по этой земной жизни. Старый электропоезд только что
отошел, а новый где-то в километрах двух гнал впереди себя шумную воздушную
волну, и перрон потихоньку заполнялся пассажирами.
Она была так близко к краю, что задень ее кто-нибудь даже случайно - и все
бы вмиг оборвалось. Ушли бы в прошлое Петербургские страдания Иосифа
Яковлевича, угасла бы мимолетная искорка зависти отца Захария, высохли бы и
потеряли устрашающую предсказательную силу послания старой деве Марии.
С рокотом, со скрежетом, появился голубой состав, и Маша приблизилась к
глупому неповоротливому увальню, который, может быть, был вполне безобидным
человеком, но сейчас стоял к ней спиной и должен был повернуться и
столкнуть Машу с перона. Так все, наверное, и произошло бы, если бы
благодаря какому-то странному совпадению, ровно за шаг до последнего шага,
молодой брюнет, вот уже несколько часов преследовавший ее по городу, не
подхватил ее под руку и, как лунатика, осторожно не увел под мраморные
своды.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг