Владимир Фирсов
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Й_________________________________________________________________________»
є Авт.сб. "Звездный эликсир". - Москва, Знание, 1987, 192 с. є
є OCR and spellcheck by Andy Kay, 04 October 2001 є
И_________________________________________________________________________ј
Из приказа по Институту времени: Росина Владимира - временно, до слушания
его дела Трибуналом Чести, - от полетов отстранить.
1
Он прекрасно понимал, что жить ему осталось несколько минут, потому что
чудес не бывает, и пытался сохранить последние душевные силы на то, чтобы
этот свой смертный путь пройти перед односельчанами твердо, с поднятой
головой. Но голова то и дело опускалась, словно шею ему оттягивала фанерка с
надписью "Партизан", и тогда он видел свои босые ноги, медленно разгребающие
свежевыпавший снег. Когда же он поднимал голову, то видел все приближающуюся
к нему желтую букву П, с перекладины которой свисала петля из толстой
веревки. Избитое тело болело, но эта боль воспринималась как-то странно,
словно во сне, когда тебя мучает кошмар, понимаешь, что он только снится
тебе, но проснуться не можешь.
Петля закачалась прямо перед лицом, а под ногами заскрипел шаткий ящик, и
он понял, что сейчас, через несколько секунд, жизнь оборвется. И тут его
охватило удивительное чувство, какое, наверно, бывает в жизни у человека
лишь единожды, в минуты высочайших свершений - таких, что превыше жизни и
смерти и других величайших ценностей на свете. Ощущение было ошеломляющим,
оно разом высветлило измученный ожиданием смерти мозг, сняло боль с
отмороженных ступней, со скрученных проволокой рук, прояснило зрение и слух.
Тогда он взглянул на своих палачей, и под его взглядом железное каре
дрогнуло, попятилось, побежало. Но взгляд был быстрее бега тяжелых
солдатских сапог, которые совсем недавно беспощадно били его в лицо, грудь,
живот, и он с радостной ненавистью видел, как настигнутые его взглядом
фашисты опрокидывались на снег и замирали, царапая коченеющими пальцами ту
землю, которую пришли поработить. Он хотел что-то крикнуть, но петля сдавила
горло, дыхания не хватало, и он вдруг подумал, как обидно умирать в тот миг,
когда свершилось величайшее в его жизни событие. И с этой мыслью он
проснулся.
Над его головой был белый потолок, за открытым окном шелестели под теплым
ветром березы, и от их дрожания по стене плясали веселые солнечные зайчики.
Боль в перехваченном веревкой горле исчезла. Он несколько секунд лежал
неподвижно, пытаясь осмыслить кошмарное видение, а когда память подсказала
ему, что это был вовсе не сон, резко сел на кровати, откинув одеяло.
В том, что приснившиеся ему события происходили на самом деле, он был
теперь уверен на сто процентов - ну, может быть, на девяносто девять с
половиной. Но раз он жив, не повешен, а лежит в удобной одноместной палате
госпиталя или больницы, значит, чудо все-таки случилось, и его спасли и даже
вывезли в тыл, потому что в прифронтовых госпиталях, где ему уже пришлось
побывать в самом начале войны, таких условий быть не может.
Его трезвый крестьянский ум деятельно заработал. Он внимательно оглядел
комнату. В ней не было ничего, кроме кровати да тумбочки рядом. Тумбочка
была не фанерная или деревянная, а неизвестно из чего - стекло не стекло,
металл не металл. На ней стоял графин с водой и стакан. Непривычным
показалось ему и окно - без рам, стекол и ставен, словно здесь никогда не
бывает холодов, дождей или ветров. Не иначе в Среднюю Азию отвезли, подумал
он, но тут же засомневался, потому что березы за окном выглядели совсем
по-русски. Тогда он оглядел себя: вначале пижаму, которая показалась ему
очень уж легкой и удобной (он снова не мог понять, из чего она сшита),
расстегнул пуговицы и увидел поперек своей груди цепочку шрамов от пуль и
еще какую-то белую пуговку, прилипшую к коже напротив сердца. Он попытался
отколупнуть ее, но в это время бесшумно открылась дверь и в комнату вошел
высокий загорелый человек в белом халате.
- Доброе утро, - произнес он неторопливо и сел на уголок кровати. - Я ваш
лечащий врач, зовут меня Сергей Иванович. Как вы себя чувствуете?
Голос у врача был красивый и певучий, но звучал слегка непривычно -
словно с каким-то иностранным акцентом.
- Хорошо, - коротко ответил раненый. Странные интонации в голосе врача
вызвали в нем затаенное чувство тревоги, причин которой понять он не мог, и
смотрел на своего собеседника во все глаза, еще не разделив ощущений сна и
пробуждения.
- Ну и замечательно, - улыбнулся врач. - Ранения у вас были тяжелые, но
сейчас все позади, опасности для жизни никакой. Функции мозга тоже, судя по
всему, не нарушены. Тем не менее, я задам вам несколько вопросов, главным
образом для проверки памяти. Итак, имя, отчество, фамилия?
- Дедом меня кличут, - буркнул в ответ раненый. Странный, словно не
русский певучий голос врача мешал ему отвлечься от кошмаров недавнего сна.
Ему в голову вдруг пришла дикая, сумасшедшая мысль, которая объяснила все
странности, - он все еще в плену, и все эти немецкие вежливые штучки -
только способ втереться в доверие и разузнать что-то об отряде. Ему
показалось подозрительным и не наше белье - он всю жизнь носил исподнюю
рубаху и кальсоны с завязками, а о пижамах и не слыхивал, - и сверкающая
тумбочка, словно не русскими руками сделанная, и такая просторная палата,
какой не может быть у армии, понесшей огромные потери, и странное, нерусское
окно без рам.
- Да, - согласился врач. - Дед - ваша партизанская кличка. Вы командир
Столбовского партизанского отряда. Нам рассказал об этом Владимир Росин - вы
его помните?
- Не знаю такого, - ответил Дед. Он действительно слышал эту фамилию
впервые и не знал, что так зовут летчика, прилетевшего к ним на чудной
секретной машине.
- Росин - это тот человек, которого вы отбили у немцев, из- за которого
попали в плен. Вы видели его мельком, в горячке боя, и имени его не знаете.
Поэтому пока не будем о нем говорить. Но мне неудобно называть вас Дедом, к
тому же, по-моему, вы моложе меня, а мне сорок лет. Скажите, вы помните, как
вас зовут?
"Ишь, как завертывает, - подумал с внезапной яростью раненый. - Хрен я
тебе скажу хоть слово. Три дня, три ночи терзали - не добились, так теперь
лаской хотите?"
- Не помню! - закричал он с ненавистью. - А вот что помню хорошо - что
вас, гадов, разбили под Москвой, и драпаете вы теперь без порток по русскому
морозу, и будете драпать аж до самого Берлина! И больше ничего я тебе,
фашистская сволочь, не скажу!
Сердце у него бешено колотилось. Он откинулся на подушку и даже не
обратил внимания на странную, не то металлическую, не то стеклянную, змею,
которая поднялась из-за кровати и на миг прижалась к его плечу. Он глядел на
врача ненавидящим взглядом, а тот... тот растерянно хлопал глазами, затем
рассмеялся - прямо закатился от смеха, потом вдруг посерьезнел, вытер слезы.
- Мы все могли предположить, - сказал он, поднимаясь с кровати, - но что
вы примете нас за фашистов... - Он развел руками. - Я пока вас покину, вы
поспите, успокойтесь. Через несколько дней вас отвезут в Москву, и тогда мы
сможем снова побеседовать. И с Росиным вы повидаетесь - в лицо-то вы его,
надеюсь, помните?
В дверях он остановился и повернулся к раненому.
- У меня нет сомнений в полном вашем выздоровлении. Память ваша в
порядке, поскольку вы прекрасно помните о разгроме фашистов под Москвой. Так
что мои вопросы об имени теперь, наверно, не нужны. Отдыхайте, Николай
Тимофеевич... И еще прошу вас - не снимайте пока датчики. - Он показал
пальцем себе на грудь.
Раненый хотел остановить врача, спросить, откуда тот вызнал его имя, как
дела на фронте - ведь сейчас уже лето, а за полгода многое могло измениться,
но тело сделалось каким-то воздушным, невесомым, мысли ленивыми, язык
неповоротливым. Он покосился на змею, которая опять замаячила над его
плечом, и закрыл глаза.
2
Последующие дни он много размышлял, пытаясь осознать происходящее. Память
его работала превосходно, он в деталях вспомнил и свой плен, и свою казнь, и
многое другое. Не мог он только понять одного: откуда ему стало известно о
разгроме фашистов под Москвой. Почему-то ему казалось, что он слышал об этом
по радио, но здесь явно концы с концами не сходились, поскольку в их деревне
не только радио - электричества не было с самого прихода немцев.
Врач Сергей Иванович появлялся совсем ненадолго, щупал пульс, спрашивал
об аппетите и исчезал, не отвечая на вопросы. Кормили его превосходно - в
соседней комнате две смешливые девицы, обе в белом, словно невесты, ставили
перед ним тарелки с такими разносолами, что аж слюнки текли. Что было плохо
- так это полное отсутствие курева, да и стопку выздоравливающему никто
поднести не догадался. Николай Тимофеевич хотел попросить девиц принести ему
хотя бы махорочки, да застеснялся, понимая, что без денег нынче курева не
достанешь, а денег у него, естественно, не было.
Девицы были хохотушки, но какие-то чудные, на вопросы не отвечали и лишь
твердили, что ему волноваться вредно, а надо гулять, дышать воздухом да
побольше кушать. Николай Тимофеевич никак не мог понять, действительно они
такие бестолковые или только притворяются перед ним - вроде обе красивые,
собой ладные, высоченные, все у них на месте, есть на что поглядеть, обе
чистюли и старательные: он как-то зашел в комнаты, когда они там убирались,
так поразился - они словно не полы протирали, а танцевали какой-то
диковинный танец. В этот момент они были как кошки бенгальские, правда,
всего на миг, пока на него не оглянулись, а так были девки как девки, но
даже на самый пустяковый вопрос ответить не могли. Он спросил их как-то,
какое сегодня число, так и то захихикали, фыркнули сквозь смех: "Десятое" -
и мигом шастнули за дверь. Вот тебе и вся информация. Десятое! Ему не число,
а месяц было интересно знать, сколько он в беспамятстве провалялся, потому
что вешать его вели в декабре, а сейчас в саду березы вовсю зеленели, птицы
чирикали, да шмель толстый, мохнатый с гудением по цветам елозил.
Сад был очень большой, скорее даже не сад, а кусок леса, отгороженный
высоким забором, за которым тоже виднелся лишь лес. Николай Тимофеевич гулял
по тропинкам, отдыхал на удобных скамейках, читал - газет ему не давали,
ссылаясь на запрещение врачей, но на книги не скупились. Девицы приволокли
ему две охапки классиков - Пушкина, Гоголя, Бальзака. В детстве и юности
читать Николаю было некогда, потом сельские заботы, женитьба да дети и вовсе
времени не оставили, и сейчас он с радостью решил наверстать упущенное и
первым делом взялся за "Войну и мир" - четыре опрятных, чистеньких томика,
выпущенных совсем недавно - на титульном листе был обозначен 1941 год. В
школе, он помнил, они Толстого проходили, но тогда он этого романа не читал
- вся их деревенская библиотека умещалась в сельсоветовском шкафу, и были
там, как запомнилось Николаю, воспоминания челюскинцев, роман Вальтера
Скотта "Ивангое" и множество стихов, которыми парень по молодости пренебрег.
Сейчас делать было нечего, как только копить здоровье, и Николай Тимофеевич
целыми днями читал или думал. Думал он в основном о войне.
О том, что происходит на фронтах, ему ничего не говорили, сколько он ни
расспрашивал. Единственное, что ему сообщили, это то, что фашисты повсюду
разбиты, а о подробностях умалчивали, ссылаясь на запрещение медицинской
науки. Сергей Иванович в свои короткие визиты от всех вопросов отмалчивался,
говорил, что еще не время. Сильными пальцами мял живот и грудь, не очень
внимательно выслушивал через трубочку сердце и легкие, девицы ставили ему
градусник - тем все и ограничивалось. Ни таблетками, ни уколами Николаю не
докучали:
видимо, все шло хорошо и без них. Чувствовал он себя вполне здоровым,
только слабым, но и это с каждым днем проходило.
Обратил внимание Николай Тимофеевич на удивительную способность врача
сразу успокаивать любую боль - потрогает, помнет руками, иногда слегка,
иногда очень сильно, а иной раз и не прикоснется вовсе, а только поводит
ладонями, словно паутину в темноте собирает, и боль становится тише, тише и
вот уже уходит совсем, а доктор проведет перед лицом, словно погладит,
скажет "спите", и глаза сами закрываются. К счастью, боли появлялись все
реже и очень ненадолго, да и доктор словно в воду смотрел - стоило начаться
боли, он уже тут как тут, хоть днем, хоть ночью. Николай Тимофеевич
поудивлялся вначале такому совпадению, а потом удивляться перестал и понял,
почему нигде нет даже кнопки, чтобы позвать на помощь в случае чего, - в
хороших больницах, он слышал, обязательно должны быть звонки в каждой
палате. Но тут прекрасно обходились и без них.
Вскоре произошел странный случай. Однажды Николай Тимофеевич попросил
бумагу и карандаш, чтобы отписать в свою деревню о здоровье и прочем, - он
надеялся, что семья его уже вернулась из эвакуации или хоть весточка пришла
от них. Это простое требование вызвало на миг тихую панику у девиц, потом
они опять фыркнули, словно он им анекдот рассказал, и умчались галопом. Ни
бумаги, ни карандаша ему так и не принесли. На следующий день он спросил об
этом доктора - тот сделал круглые глаза, обещал накрутить девкам хвосты,
чтобы не забывали, однако дело так и не сдвинулось. Ничего не понимая,
Николай Тимофеевич решил не уступать - он не мог поверить, чтобы ученые
медики не сыскали в своих научных институтах завалявшегося листочка, и
пригрозил, что вырвет страницу из какой-нибудь книги. Тогда ему принесли
наилучшей бумаги, а вместо чернил или карандаша дали заостренную палочку все
из того же неизвестного материала - не то стекло, не то металл. Однако
писала эта палочка не хуже той довоенной авторучки фабрики "Сакко и
Ванцетти", которой он подписывал ведомости в своем колхозе, - не кляксила,
не пачкалась, не засыхала. Случайно Николай Тимофеевич обнаружил у нее
замечательное свойство - оказывается, тупым концом можно было одним
движением бесследно стирать написанное, не причиняя ни малейшего ущерба
бумаге. При очередном визите доктора он выразил ему свое восхищение
качеством заграничной новинки.
- Подумаешь, новинка, - фыркнул тот. - Древние греки называли это
"стило". Одним концом писали на восковой дощечке, другим стирали - работали
над стилем. А это лишь новое техническое решение...
Так или иначе, но письмо в родную деревню было написано, сложено
треугольничком и передано для отправки в собственные руки лечащего врача.
Правда, на вопрос об обратном адресе тот замялся, а потом сказал, что
напишет его сам.
- Да вы, наверно, там раньше письма очутитесь, - сказал он, разглядывая
адрес. - Здоровье уже в полном порядке, так что завтра- послезавтра мы с
вами съездим в Москву, покажем вас ученым, а потом вы свободная птица...
Сможете поехать домой - это ведь совсем рядом... - Он задумался, глядя
прозрачными глазами на своего пациента с какой-то внутренней тревогой, а
потом спросил словно невзначай: - Вы ведь небось на фронт сразу запроситесь?
- А можно будет? - Николай Тимофеевич думал об этом постоянно, но не
знал, берут ли теперь в Красную Армию после тяжелых ранений. Первый раз он
был ранен под Вязьмой, провалялся в госпитале до морозов, после чего был
направлен в родные места для формирования партизанского отряда, однако едва
добрался до места, как нагрянули немцы.
- Почему же нельзя... - медленно произнес врач, словно к чему-то
прислушиваясь. - Вам теперь все можно будет... Даже на фронт...
Николай Тимофеевич еще раз взглянул на своего собеседника - мужик что
надо, ростом под два метра, хотя и тонкий в бедрах, ручищами лом может
согнуть, а прикоснется мягко - любая боль уходит. Как говорится, врач от
бога. Такому в медсанбате цены нет. Видно, не раз просился, да не пускают -
ишь, глаза какие грустные.
- А вам что - нельзя? - тихо спросил, почти шепотом.
- А мне нельзя. - Доктор сразу подобрался, сделался колючим, как еж, и
тут же ушел, унося в своих чудодейственных руках треугольник солдатского
письма.
В неторопливой больничной жизни было два странных обстоятельства, над
которыми Николай Тимофеевич подолгу размышлял. Первым фактором был
ежедневный дождь, который начинался почему-то всегда в три часа, когда глаза
после обеда так и слипались. Кончался он тоже словно по расписанию - ровно
через час. Большие часы с бегающей секундной стрелкой висели напротив
кровати, и Николай Тимофеевич довольно скоро заметил, что дождь начинается и
кончается минута в минуту. Вначале он решил, что это искусственное
поливание, вроде того, что до войны пробовали на полях в соседнем колхозе,
но однажды дождь был даже с громом и молнией, небо почернело, березы под
окном согнулись от ветра. Задремавший было Николай Тимофеевич спросонок
поплелся закрывать окно, забыв, что оно без рам, и тут проснулся
окончательно, потому что сразу за подоконником дождь рушился стеной, а в
комнате и на подоконнике не было ни капли. Он осторожно высунул руку - ее
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг