безутешно оплакивали его. Одна я не плакала и не молилась...
Похороны Арбатова прошли торжественно и пышно. Его белый глазетовый
гроб товарищи-актеры несли на руках до самой могилы...
Целый дождь цветов посыпался в яму, где суждено было лежать
талантливому артисту. Яму зарыли, весь могильный холм обложили венками.
Зазвучали речи.
Выдающиеся лица города и труппы входили на холмик и превозносили
оттуда достоинства покойного.
Истомина слушала и лила лицемерные слезы. Ее сын, Поль, юлил тут же.
- О, это был человек! - восклицала Маргарита Артемьевна и прикладывала
кружевной надушенный платок к глазам.
А рядом горячо, искренно плакала Зиночка, по-детски комкая весь
промокший носовой платок.
Марта... 190... г.
Третья неделя поста. На улице грязно и скользко. Пахнет весною. Уже
прошло четыре дня с похорон Арбатова. Эти четыре дня был траур в театре, и
мы не играли. Сегодня был назначен первый спектакль после перерыва. Место
Арбатова, как режиссера, заняла теперь Истомина, которая стала уже
распоряжаться одна.
Зиночка спешно чинила что-то по костюмной части, торопилась закончить
до театра свою работу, так как она была занята сегодня в пьесе. Валя и Зека
взгромоздились ко мне на колени. У бедных мальчуганов глазки вспухли от
слез. Еще бы! Они так горько плакали, когда узнали, что умер милый,
ласковый дядя Сережа и что никогда, никогда он не будет более сидеть здесь,
в этой комнате у шипящего самовара, ласкать их, рассказывать им сказки.
- Ах, как он умел рассказывать сказки, дядя Сережа! - с детским
восторгом проговорил Валя. - Не хуже тебя, тетя Китти, право не хуже! -
заключил мальчик печальным голоском.
- Право не хуже, - вторил ему и Зека, привыкший повторять каждое слово
брата.
- Ну, слушайте, я вам расскажу про лесную девочку еще раз, - и тут же,
с целью позабавить детишек, я начала рассказывать то, что раз десять уже
рассказывала им.
Жила-была на свете маленькая-маленькая девочка, ее звали Ксаня Марко.
Она жила в большом, старом лесу со своей мамой, с тетей, маминой подругой,
с мужем тети и с их маленьким сынком Васей. Когда Ксане минуло три года,
мама Ксани уехала куда-то, поручив дочку семье лесничего, то есть дяде
Николаю и тете...
И слово за словом я развертывала перед обоими мальчуганами всю сложную
повесть моего необычайного детства.
Они слушали меня, затаив дыхание, с широко раскрытыми глазенками,
блестевшими восторгом, несмотря на то, что знали мою сказку про девочку
Ксаню всю наизусть.
Зиночка уехала в театр... А я (я была свободна в этот вечер) все еще
досказывала мою сказку...
Я довела свой рассказ до того времени, как попала в Розовую усадьбу.
- Ну, а теперь моя сказка не интересна, и вам надо вдобавок идти
спать, милые мои! - заключила я неожиданно и стала укладывать детей.
Лишь только они уснули, я прошла в маленькую столовую и села поджидать
Зиночкиного возвращения из театра.
На улице темнело. Редкие фонари скупо освещали окраину города.
Прохожие отсутствовали в этот поздний час.
Долго ли прождала я так у окна, не помню. Опомнилась я, внезапно
услыша чье-то тихое, жалобное всхлипывание. Неужели Долина? Когда она
успела приехать? Я подняла голову. Да, это была Зиночка. Но в каком виде!..
Слезы градом текли по ее щекам... Веки были красны и вздуты. На бледное
лицо, искаженное страданием, жалко было смотреть.
- Зиночка! Что с тобою?
Я бросилась к ней, схватила ее руки. Она зарыдала.
- Выгнала... выгнала... как собачонку выгнала из театра!.. И за что?
За что? "Мне, говорит, бездарности не нужны. Театр не богадельня и не
странноприимный дом. Никто не виноват, что у вас двое детей и никаких
средств после мужа... Очень грустно, но держать вас в труппе я и мой сын
Поль не можем. Вы нам не нужны..." Так и сказала, как отрубила... Господи,
да за что же? За что? Что я сделала ей? Бедные дети! Бедные Валя и Зека,
что будет с ними!..
Что она сделала Истоминой? О, этого никто не знал и не знает...
Дела театра шли превосходно, и не было никакой необходимости сокращать
труппу. Если Зиночка и не обладала выдающимся талантом, она считалась все
же очень полезною и прилежною артисткою и не раз выручала труппу, то играя
за других, то исполняя самые ничтожные роли. И Арбатов очень ценил ее! Не
то новая наша директриса - Истомина. Она с первого же дня дала
почувствовать Зиночке, что недовольна ею. Но никто все-таки не мог
предвидеть, что она поступит с ней так жестоко.
"Не надо много унывать. Бог с нею, - подумала я. - Не умрут Зиночка и
ее дети, пока я служу в театре. Но не поступит ли Истомина так же и со
мною? Нет, нет, ведь все в труппе знают, что публика меня любит, что меня
принимают с восторгом, что я нужна для успеха театра. Поэтому, хотя - я
знаю - Истомина меня ненавидит, она все же будет меня терпеть. Ей просто
невыгодно расстаться со мною. А моего жалованья вполне хватит на маленькую
семью".
- Зиночка... успокойся... Не все еще потеряно, - заметила я. - Мы с
тобой друзья, а помощь друга не может быть помехой. Я же рада работать на
тебя и на твоих детей, как...
Она не дала мне договорить, схватила мои руки и порывисто поднесла их
к губам.
- Ты ангел, Корали! И Господь вознаградит тебя.
Марта... 190... г.
Так вот оно что!
Как низко, как подло была разыграна вся эта гнусная история!
О, какая мука, какая пытка!
Старый лес! Ты чуешь, что они сделали с твоим ребенком, старый лес?!
Сегодня суббота, и спектакля не было, зато Истомина назначила
репетицию новой пьесы "Дикарка", предложенной для постановки еще покойным
Арбатовым. В этой пьесе Сергей Сергеевич назначил мне лучшую роль. Я
заранее работала над нею, заранее обдумывала каждое слово, каждый штрих,
прошла ее раз пять с моим благодетелем и бесконечно радовалась, когда он
хвалил мою читку, мой тон.
Когда я пришла на репетицию, все были уже в сборе. Недоставало только
старухи Ликадиевой, папы-Славина и Миши. Я вспомнила, что они не заняты в
пьесе, и безотчетная тоска сжала мне сердце.
- А-а, госпожа знаменитость! - встретила меня Истомина, и
саркастическая улыбка заиграла на ее крашеных губах.
Я смутилась. Такое обращение не предвещало добра.
Истомина долго и пристально смотрела на меня злыми сощуренными глазами
и молчала. Потом, глядя все так же на меня в упор, заговорила с
расстановкой, отчеканивая каждое слово:
- Послушайте, Корали, я должна серьезно сказать вам, перед тем как
разрешить вам играть роль, которую поручил вам покойный Арбатов: боюсь, что
вы не справитесь с нею. Обижать я вас не хочу, но и провала спектакля не
могу допустить тоже, а поэтому, прежде чем приступить к репетиции,
присядьте сюда и прочтите эту роль нам вслух... А мы все прослушаем вас и
решим, можно ли вам играть ее.
Что это? Экзамен?
Вся кровь бросилась мне в голову. Я хотела наговорить грубостей,
дерзко швырнуть моей мучительнице тетрадь в лицо...
"А Зиночка и ее дети? - вихрем пронеслось в моих мыслях. - Что будет с
ними, если я уйду из труппы!.. Ведь отныне я единственная поддержка и
кормилица маленькой семьи". И подавляя в себе приступ бешенства и гнева, я
храбро развернула тетрадь и прочла первые фразы. Увы! мой голос дрожал, мое
сердце сжималось от незаслуженного оскорбления... Я не могла сразу войти в
роль. Слишком много посторонних волнений угнетало меня, чтобы я могла
забыть все окружающее и увлечься ролью.
- Ах, не то это! Не то! - услышала я дребезжащий, брезгливый голос
Истоминой. - Вы совсем не то делаете, что надо! - проговорила она, и лицо
ее приняло презрительно-недовольное выражение.
- Не мудрено, - подхватил Кущик, - эта роль не может быть исполнена
госпожою Корали. На эту у нее не хватит ни опытности, ни дарования. Нет,
эта роль точно создана для вас, Маргарита Артемьевна! Для вас одних!
- Или, вернее, вы созданы для нее! - любезно поправил товарища
Гродов-Радомский.
О, низкие, низкие льстецы! Так вот чем они задумали доконать меня!
И опять мне захотелось швырнуть в них ролью и уйти, но опять
воспоминание о Зиночке и ее детях вовремя промелькнуло в моих мыслях.
О, если бы мне забыться!..
Между тем Истомина сухо произнесла:
- Прочтите еще одну сцену, Корали.
И я снова принялась за чтение. Кровь прилила мне в голову, стучала в
виски. Голос звенел и рвался. Не глядя, я видела, как несколько пар глаз с
открытой враждою впивались в меня.
Они ненавидели меня, эти люди, они завидовали моему успеху, они готовы
были каждую минуту смять, уничтожить меня. И все-таки я решила бросить
вызов.
Сделав над собою невероятное усилие забыться, я разом вообразила себя
действующим лицом, продолжала читать слова моей роли, и порыв вдохновения
неожиданно захватил меня. Мой голос окреп, мои щеки запылали...
Ни Истомина, ни ее приверженцы не существовали для меня в эту минуту.
Экстаз овладевал мною все больше и больше. Я была, как безумная... Я вся
горела, как в огне, но все же чувствовала, что читаю превосходно, так
именно, как указывал мне Арбатов.
- Ха, ха, ха, ха! - услышала я вдруг над собою зловещий хохот. - Да вы
уморить нас хотите, душенька! Разве так можно играть эту роль!.. Это чудище
какое-то... Весь театр напугаете... Публика разбежится со страху... Да и
вообще я убедилась, что вы не можете играть ничего, кроме, пожалуй, феи
Раутенделейн да Снегурочки, то есть роли, которые вам помог заучить
Арбатов... Но нельзя же нам играть все одну фею Раутенделейн да
Снегурочку... Арбатов относился очень снисходительно к вам, но без этого
учителя вы никуда не годитесь... Вероятно, вы и сами это сознаете... Вы еще
слишком неопытны, дитя мое... Вам надо поучиться... Когда подготовитесь
вполне, мы вам дадим дебют на нашей сцене, а пока вам нечего делать у нас,
Корали... и вы можете покинуть нас - вы свободны!
Мне показалось в первую минуту, что Истомина шутит. Я подняла на нее
глаза. Ее лицо было бледно. Только два багровых пятна у висков - признак
плохо скрытого волнения - выдавали ее. Ее торжествующий, злорадный взор,
как змеиное жало, впился в меня с выражением непримиримой ненависти и
мести.
Тогда я поняла все. Злая женщина жестоко мстила мне за недавний мой
успех, за мое торжество, за мой талант, за все, за все разом. Мстила и
наслаждалась своей недостойной местью. Ни пощады, ни великодушия от нее
нечего было ждать.
Моя голова горела, мой мозг едва не отказывался мне служить. Гром
небесный грянул, казалось, и оглушил меня... Точно грозовая молния
пронизала меня насквозь. Я встала. Должно быть, я была очень бледна, потому
что кто-то произнес подле меня нетвердо:
- Воды бы. Ей, кажется, худо!
Неимоверным усилием воли я заставила себя идти. У выхода со сцены мне
попался Поль. Он был в новом модном пальто и в высоком цилиндре. Увидя
меня, он криво усмехнулся, взбросил стеклышко в глаз и процедил сквозь
зубы:
- М-lle Ксения Марко, вас постигла моя участь: удаление с позором. Да?
А ведь из-за вас и меня лишили было места... Ха! Что вышло из этого? Вы
очутились без заработка, я же... Я поступаю в труппу на место Арбатова...
Ага! Что, взяли?.. Желаю вам всего лучшего! Только вряд ли что-либо будет
лучшее для вас впереди... Я слышал, что наставницы монастырского пансиона
разыскивают беглую пансионерку... и кажется, напали на ее след... Сожалея
вас, я даже помог им в этом, послав им письмо. Надеюсь, вы не рассердитесь
за это на меня.
И, приподняв свой новенький цилиндр, он окинул меня презрительным
взглядом и затем с гордою улыбкою прошел на сцену.
Я чуть ли не бегом кинулась домой.
- Все кончено, Зиночка, все кончено! Мне отказали! - произнесла я
глухо, вбегая в маленькую квартирку, где Долина металась из угла в угол,
поджидая меня.
- Ксаня! Бедная Ксаня!
Она невольно назвала меня моим настоящим именем. Мы обнялись, как
сестры, по-родственному, нежно, горячо...
- Мы нищие теперь... нищие обе и дети тоже! - вырвалось у меня.
- Стой, не все еще потеряно... - прошептала она, - ступай к
папе-Славину и к Ликадиевой... Может быть, они помогут тебе и мне
устроиться где-нибудь в другом городе, в другой труппе... Бог милостив,
Ксаня! Ступай, ступай! А я позову Мишу, пусть придет, посоветует... Две
головы хорошо, три лучше...
Она разом вернула мне надежду. Ну, конечно, к Ликадиевой и к
папе-Мите! Они научат, помогут, устроят... Ведь они верят в меня.
Марта... 190... г.
Вот она судьба!.. Думали ли мы с Зиночкой сутки тому назад о том, что
все так случится?..
Я бросила вчера перо с тем, чтобы бежать за помощью к нашим друзьям.
Теперь, через полсуток, открываю мой дневник в чужом месте в плохоньком
номере гостиницы крошечного уездного городка.
Это настоящая дыра этот городок, куда нас забросила судьба.
Но все, все по порядку.
Я вышла в тот вечер из дому с воскресшей было надеждой в душе. Я чуть
ли не бегом пустилась по направлению того дома, где квартировал Славин.
На улицах стояла поздняя весенняя полумгла. Фонари казались
белесоватыми глазами в этих синеватых сумерках, еще не перешедших в полную
тьму. Я бежала, мысленно перебирая все, только что случившееся со мною.
Погруженная в думы, я вдруг заметила, что две темные фигуры следуют за
мною. Одна - высокая, другая - пониже, обе мелькающие, как две черные
птицы, по захолустным улицам городка.
Но вот и дом, где жил папа-Славин, общий друг и отец арбатовской
труппы. Я, задыхаясь, вбежала в подъезд.
- Дома Дмитрий Павлович? - поспешно спросила я малолетнего
казачка-лакея.
- Только что в театр отъехали! - услышала я громом поразивший меня
ответ.
Но на этот раз мое смятение длилось недолго.
"К тете Лизе!.. К Ликадиевой надо теперь!.." - мысленно заторопила я
себя, как в лихорадке, и, почти выбежав из подъезда, бодро зашагала опять.
На повороте в глухой переулок две черные фигуры неожиданно загородили
мне дорогу.
- Ксения Марко! - услышала я хорошо знакомый мне голос. - Остановись!
Тебе приказываю, остановись!
И мать Манефа в сопровождении Уленьки нежданно-негаданно появились
предо мною.
Я замерла на месте, впрочем, скорее от недоумения, нежели от испуга.
Манефа!.. Уленька!.. Они - здесь!
Минуту я стояла, не веря своим глазам. Мне казалось, что я сплю с
открытыми глазами.
Бог знает, к чему бы привело мое замешательство, если бы сладенький,
скрипучий голос Уленьки не затянул у меня над ухом и окончательно не
разбудил меня:
- Ай, и стыдно же, девонька!.. Из пансиона бежали!..
Матушку-благодетельницу сокрушаться заставили, беспокоиться, себя
искавши... Слушайте, Ксанечка, ведь вы мне первый друг, девонька моя
миленькая. Век не забуду вашу милость, как вы меня, рабу недостойную, от
лютой смерти спасли и с пожара вынесли... И вот что я вам скажу: грех
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг