- Ведь пойми, узнал я, что пансионерки в час на променаж изволят
выползать... А они, перекати их телеги, в три выползли!..
- Да у нас урок был пустой, - оправдывалась Ксаня.
- А мне какое дело до вашего пустого урока, когда у самого у меня в
животе так пусто, что хоть весь ваш пансион туда умещай.
- Да как же ты попал сюда, Викторинька?
- А так и попал... Взял у нашего гимназического трубочиста амуницию
напрокат за "рупь целковый", лицо сажей вымазал, как видишь, добросовестно,
черт-чертом стал и через пустошь, да через забор сюда махнул... Сначала,
конечно, разузнал все ваши там порядки, разузнал, когда в саду гуляют
"ваши", из-за забора подглядел как ты сюда, в этот ледник-беседку заходишь,
подглядел, что ты тут частенько посиживаешь... Вот и решил явиться...
Ничего, вышло все удачно, ни на кого не напоролся... Только вот ждать-то
здесь, бррр, холодно было... Пальто-то я, видишь, не прихватил. Теплую
тужурку под низ подсунул, да она не греет, каналья, ни на тройку с минусом
даже - дурища! А в своем виде нельзя было явиться. Еще трубочистом
туда-сюда. Спросит какая-нибудь длиннохвостая ряса: "Вы что?" - "А я, ваше
молитвенное смиренство, трубы почистить". - "А-а! Ну, чисти, голубчик, во
славу Господню". Ну, я же и начищу им так, что век не забудут!
- Да ты зачем же сюда-то? - недоумевала Ксаня.
- Зачем сюда? Ах, ты, странная! Зачем сюда? И она еще спрашивает!
Голубчики! Весь свой разум, все свои умственные пожитки промолила, видно,
Ксанька! Для тебя все это, пойми ты, Христа ради, лесное чучело! Для тебя!
- Для меня?
Ее черные глаза изумились.
- Для меня?
Сказав все это, Виктор скроил невероятную физиономию, которой бы
позавидовал любой чертенок, а потом как-то странно встряхнулся и как
подкошенный ринулся к ногам Ксани.
- Прости! Прости! В жизни ни у кого в ногах не валялся, а у тебя земно
молю: прости ты меня! Отпусти душу на покаяние!
Ксаня вскочила.
- Что ты? Шутишь? Смеешься? Что с тобой?
Он схватил ее руку и прежде, нежели она успела отдернуть, почтительно,
почти благоговейно приложился к ней губами.
- Вот! - произнес он торжествующе. - В жизнь мою ни у одной девчонки
рук не лизал, а у тебя целую! Ксаня! Царевна ты моя лесная! Хочу этим
прощение у тебя заслужить за то, что вместе с другими чуть было не поверил
Василисе и в воровстве тебя заподозрил... Правда, я усомнился сразу, но все
же не так уж, чтобы совсем, грешный. А во всяком случае недостаточно тебя
защищал. И я дурак, трижды, четырежды, миллион раз дурак...
- Ага... ты про бриллиантовую бабочку все? - произнесла она холодно.
- Слушай, Ксаня, накажи ты меня как-нибудь, - продолжал Виктор. - Мне
тогда будет легче. Ну, вот что, возьми ты эту почтенную даму, что Венерой
зовется, и тресни ты ею меня по-хорошему. Ей-Богу же, мне легче будет.
- Полно, Виктор. Я уж забыла! - ответила спокойно Ксаня, махнув рукою.
- Забыла! - воскликнул он и быстро вскочил с колен. - Неужели забыла?
Значит, простила и меня, и графиню, и Нату, и... и всех, всех, кто причинил
тебе столько горя?.. Значит, вернешься?.. Да, вернешься и будешь снова с
нами... Милая! Милая ты Ксаня! Друг ты! Настоящий друг!
Он кинулся к ней, схватил ее руки и крепко сжимал их своими сильными
юношескими пальцами. Но чем оживленнее становилось его лицо, тем мрачнее и
печальнее делались ее тонкие, красивые черты.
- Вот и отлично, вот и отлично! - лепетал он. - Вместе поедем на
рождественские каникулы в Розовое... Отец за мной приедет, и тебя
захватим... Ах, славно, Ксаня, славно!.. А теперь, айда в гимназию! Ведь я
удрал, попросту удрал. Что еще будет-то!.. Ведь не суббота сегодня! В
субботу я к знакомым в отпуск хожу. Как-нибудь и к тебе явлюсь. Только не в
своем виде, конечно... В своем-то не приведи Господи: тебя подкачу. Ваша
Манефа ведь мужского духа не терпит. Правда?
- Правда. Мужчинам в наш пансион вход воспрещен.
- Ну, вот видишь, а я ведь, как гимназист, мужчиной считаюсь. Но, -
прибавил он, - когда что понадобится, писульку мне черкни и сюда в беседку
под мышку этой мраморной Венере и сунь. Я раз в неделю сюда забегать
буду... А ты к святкам готовься. Ведь там, в Розовом, бал будет.
Mademoiselle, позвольте вас тогда просить на все кадрили, польки, вальсы,
всякие миньоны и шакони, словом, на все...
И он шаловливо расшаркался перед девочкой.
Окончив свою горячую речь, пылкий, честный, но необузданный мальчик
взял за руку Ксаню и заглянул ей в глаза.
- Так едем, Ксаня, едем? - ласковым призывом сорвалось с его губ.
В сгустившихся сумерках ему трудно было различить ее лицо. А лицо это,
между тем, было бледно и уныло. И на этом лице Виктор мог бы прочитать
ответ "лесовички" - ответ, конечно, отрицательный.
- Нет, Виктор, - глухо произнесла Ксаня, - нет, я с вами не поеду, я
останусь здесь.
- Что?! - воскликнул Виктор. - Почему?
- Там у вас поверили небылице, что украла я... Меня, которую знали
хоть малость, все-таки заподозрили... А тут, тут... Викторинька! пойми, тут
чужие, неведомые девочки, в первый раз увидевшие меня, поняли, что не
воровка я, что не преступница, и сердечно, дружески отнеслись ко мне. Так
мне и оставаться, стало быть, с ними... мне и жить здесь... А в Розовое к
вам и вообще никуда я не поеду... Так и скажи там графам твоим... А тебе
спасибо, что пришел. Спасибо, Викторинька!
И махнув рукой, она быстро выбежала из беседки, оставив опешившего и
растерянного Виктора одного.
- Когда понадобится, черкни и записку сюда доставь! - послал он ей
вдогонку, в то время как ее черная фигурка то появлялась, то исчезала среди
сугробов, быстрыми скачками спеша домой...
Глава X
Горе королевы. Так она решила.
Змейка кружится. Рассказ маркизы
- Девицы! Радость! Матушка Манефа сегодня после всенощной в обитель
снаряжается!
Ольга Линсарова, как добрый гений в черной ряске, своим звонким
шепотом точно пробудила подруг от унылой задумчивости.
Девочки, сидевшие за чтением жития святых в этот праздничный морозный
вечер, живо повскакали с мест.
Если бы радостную весть им принесла другая пансионерка, они бы не
поверили. Но Ольга Линсарова была настоящим воплощением истины. "Правда в
ряске", как ее шутя называла Игранова. Ольге верили всегда, верили каждому
ее слову.
- Господи, да неужто ж уедет? - боясь радоваться неожиданному счастью,
шепотом переговаривались девочки. - Вот-то радость! Скорпионша в отпуску. В
Новгород укатила к сестре "мирской". Манефа сегодня уедет. Остается
Уленька... Но Уленька не так страшна! Донесет, правда, матушке, но пока
донесет, сколько дел наделать можно...
- Девочки, и пир же мы устроим нынче! Косолапихе отец пропасть всякой
снеди прислал... Поделимся, головиха?
И Игранова мячиком подкатилась к толстушке Маше.
- Поделюсь, девочки! Тятенька, Бог ему здоровья пошли, целую лавку
доставил сюда с нашими молодцами! - заключила она, облизываясь.
- И мне отец с денщиком посылку прислал, у сторожа в передней стоит, -
объявила Игранова.
- И ты, институтка, поделишься?
Катюшу иначе не называли теперь, узнав о ее переводе из пансиона в
институт.
- Поделюсь, девочки... А и пир же мы устроим! - чуть не на весь класс
рявкнула Катюша.
- Ко всенощной! Ко всенощной стройтесь, девочки! - словно из-под земли
выросла Уленька, - матушка торопит. Бурнусы велела новые ради праздника
надеть.
- Ладно, знаем!
И девочки, охотнее чем когда-либо, выстроились в пары. Еще бы! Им ли
не радоваться! Целые сутки впереди на Свободе, без надзора двух строгих,
суровых, ничего не прощающих инокинь.
Весело и бодро шли черные фигурки по знакомой дороге к городскому
собору. Снег хрустел под ногами. Крещенский морозец пощипывал щеки.
Вызвездевшее небо умильно сияло детским глазам золотыми, чуть мигающими
очами. Собор, освещенный по-праздничному, казался особенно торжественным в
этот вечер Рождественского кануна. И суровые лики святых, и светлые ризы
священников, и без единой улыбки мрачное лицо Вадима, строгого духовника
пансионерок, все сегодня получало какой-то особый светлый отпечаток. Печать
грядущего праздника виднелась на всем. И сами клирошанки пели как никогда.
Казалось, ангелы спустились на землю, чтобы голосами этих скромных черных
фигурок приветствовать родившегося в дальнем Вифлееме младенца Христа...
После всенощной "монастырки", несмотря на утомление, шли по городским
улицам бодрые, веселые. В пансионе их встретила с подогнутым подолом
Секлетея, мывшая полы в отсутствие девочек. Сторож Нахимов, ветхий
белобородый старик, накрыл стол, поставил кутью, рис с медом, пироги с
вязигой и заливное. Вифлеемская звезда глядела в окно. Пост разрешался.
Поужинав и получив напутствие от уезжавшей матушки, девочки пришли в
спальню.
Одну Ливанскую матушка задержала у себя.
Охотно и быстро раздевались "монастырки" в этот вечер. Они знали, что
лишь потушит лампу Уленька и уйдет в свою комнату, отстоящую далеко от их
спальни, как все встанут со своих жестких постелей. И начнется тогда пир
горой, начнется полная детская радость. Будут лакомиться домашними яствами,
будут гадать и рассказывать страхи в эту таинственную святочную ночь...
Хорошо будет!.. Ах, хорошо!..
Уже одиннадцать девочек покорно, по первому сигналу Уленьки, улеглись
в постели, скрестив на груди руки, как это требовалось пансионским уставом.
Уже уходя, костлявая рука Уленьки протянулась к лампе, чтобы завернуть в
ней свет, как неожиданно хлопнула дверь спальни и, рыдая навзрыд, Лариса
ворвалась в комнату.
- Что? Что ты? Что с тобой? Ливанская! Королева! Ларенька! Что
случилось?
Девочки, не помня себя, не слушая Уленьки, повскакали со своих
постелей и окружили рыдающую красавицу.
Лариса даже не могла совладать с собою. С распустившимися вдоль спины
косами, вся бледная, с трясущеюся челюстью, она бросилась, распростершись,
на постель и рыдала, рыдала, рыдала.
Растерянные, взволнованные, босые, в одних длинных ночных сорочках,
девочки стояли вокруг любимой подруги.
- Ларенька, милая, да скажи ты, что с тобой, Ларенька!..
Она все рыдала, не будучи в силах произнести ни слова.
Но вот, протиснувшись с трудом через толпу девочек, к ней пробралась
Уленька.
Положив свою желтую, крючковатую руку на плечо королевы, послушница
затянула своим приторно-слащавым голоском:
- Полно убиваться... Грешно плакать так-то, девонька... Матушка
отличает... Матушка, можно сказать, из целого сонма выбрала... а вы так
неистовствуете, красавица вы моя! О Господи!.. слез откеда берете-то!
Словно не на безгрешное, ангельское празднество, не на радость духовную, а
на смертное дело вас ведут... Опомнитесь, Ларенька, опомнитесь, краля моя
писаная... Христовой невестой будете... Госпо...
- Не хочу в обитель! Не хочу быть монахиней! Не хочу! Слышишь? Не
хочу! Не пойду в обитель. Умру лучше, а не пойду! Так пусть и знают! Умру!
Да! Да! Да!
Теперь уже Лариса не лежала, захлебываясь в слезах. Высокая, стройная,
она выросла перед послушницей. Красивые глаза ее горели злым, неприязненным
огнем. Обычно рассудительная и спокойная девушка, она вся теперь кипела
возбуждением.
- Что вы, Ларенька, что вы, царевна моя распрекрасная, что вы
раскричались так? - затянула было снова Уленька и вдруг осеклась.
Прямо ей в лицо уставились два с лишним десятка таких жгучей
ненавистью горящих глаз, что она запуталась, смолкла и, подхватив для
чего-то свою черную ряску рукою, поспешно пробормотала что-то и юркнула за
дверь.
- Ушла! - вздохом облегчения вырвалось из груди девочек. - Теперь,
Лариса, говори.
Королева села. Вокруг нее сели остальные. Маркиза Соболева пробралась
к "королеве" ближе других и, положив на колени королевы свою белую
головенку, смотрела ей в лицо полными скорби и участия глазами.
Верный рыцарь - Игранова - поместилась у ног Ларисы и, судорожно
подергивая ртом, кусала губы, чтобы не дать воли охватившему ее волнению.
Остальные девочки плотнее окружили их.
- Говори, Ларя, говори.
- Да что говорить, девочки, что говорить-то! - с тоскою и озлоблением
вырвалось из груди Ларисы. - Позвала "она" меня сейчас и говорит: -
"Знаешь, зачем я в обитель еду?" - Не знаю, говорю, а у самой сердце
екнуло, недоброе словно что-то чуяла душа. Не знаю, говорю, матушка. А она
ухмыльнулась да и говорит: "Готовься предстать перед праведные очи матушки
игуменьи... После праздников и елки у княгини отвезу тебя я туда"... Как
услыхала я это, так и бухнула ей в ноги... - Матушка, не губи! Матушка,
оставь у себя, не неволь! Не гожусь я в монахини. Грешница я. Мирская душа
во мне... А она мне на это: - "Душа что воск. Разогреешь ее молитвами, и
станет она топиться и таять от жизни иноческой. Так мы решили с матушкой
игуменьей, - так тому и быть. Готовься стать инокиней!"
- Все кончено теперь! - заключила, зарыдав вновь и заламывая руки,
Лариса.
Примолкли, притихли девочки. Горе было велико.
Трудно было помочь такому горю. Мраком и безнадежным отчаянием
наполнились детские души. Помочь нельзя.
- Ларенька, милая! Отнимут от нас тебя, Ларенька! - прокричала
маленькая Соболева.
- Маркиза, молчи! Не рви душу... И без того тошно... О, если бы только
силу мне!
И "мальчишка" довольно недвусмысленно погрозила кому-то кулаком в
пространство.
- Бодливой коровке Бог рог не дает, - съехидничала Юлия Мирская,
выставляя из-за чьей-то спины свою черную голову.
- Юлька, молчи, девушка-чернявка... А то, ей-Богу, кусаться буду...
Убирайся к своей Уленьке... Вы с ней пара! - бешено крикнула Игранова и
топнула ногой.
- Сама убирайся к уличным мальчишкам, там твоя компания! - огрызнулась
Юлия.
- Девицы, не ссорьтесь!.. Тут надо думать, как Лареньке помочь, а они
грызутся! - вмешалась Паня Старина.
- Да как помочь? Как помочь-то! Если написать Ларисиной бабушке
письмо, мать Манефа перехватит... а самим в кружку опустить нет
возможности. О, Господи! Затворницы мы тюремные! Заживо погребены от людей!
И "правда в ряске" злобно ударила кулаком по ночному столику.
- Ничего не поделаешь! Смириться надо, Ларенька!
И серебряная голова маркизы прилегла на плечо Ливанской.
- Бедная! Бедная Ларенька! - присовокупила она нежным печальным
голоском. И вдруг заплакала. Заплакали и остальные.
В болезненно настроенном воображении вырисовывались перед каждой из
них суровые стены обители, молчаливо-угрюмый сонм монахинь, карающая за
малейший недочет неумолимая игуменья и весь ужас монастырского заточения,
который, как им казалось, неизбежно ждал их общую любимицу Ларису.
Слезы усилились и перешли в рыдание. Стонами горя, первого молодого
горя, наполнился мрачный пансионский дортуар.
И вдруг свежей струею влилось нечто в это общее беспросветное отчаяние
юных подруг.
- Тише! Не плачьте! Горю можно помочь! - раздался сильный, молодой
голос за их плечами.
В один миг поднялись опущенные головки, и залитые слезами лица
обратились в ту сторону, откуда послышалась твердая и смелая речь.
- Ксаня! Лесовичка! Что придумала ты?
Ксаня молча выдвинулась вперед. Ее черные глаза горели мыслью.
Ей дали дорогу, расступившись, пропустили к Ларисе, усадили рядом на
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг