- Очень похвально идти против класса! - продолжала язвить меня
Маркова.
- Молчи, Крошка, - прикрикнула на нее Дергунова. - Нина знает, как
быть, и не нам учить ее.
На этом разговор и оборвался. Правда восторжествовала.
Выходя из класса в тот же день, я столкнулась с Ирэн, выписавшейся из
лазарета.
- А, принцесса Горийская, воплощение правды! - воскликнула она весело.
- А, фея Ирэн! - вырвалось у меня с неудержимым порывом восторга, -
наконец-то я вас вижу!
Она была не одна. Черная, угреватая девушка опиралась на ее руку и
смотрела на меня смеющимися и веселыми глазами.
- Это моя подруга Михайлова. Будьте друзьями и не грызитесь,
пожалуйста, - засмеялась Ирочка, взяв мою руку, и вложила ее в руку своей
подруги.
- Друзья наших друзей - наши друзья, - торжественно-шутливо ответила
я, прикладывая руку ко лбу и сердцу по восточному обычаю.
Ирочка засмеялась. Она уже не казалась мне больше прозрачною лунною
феей, какою явилась мне в ту памятную ночь в лазарете, - нет, это была уже
не прежняя, немного мечтательная, поэтичная фея Ирэн, а просто веселая,
смеющаяся, совсем земная Ирочка, которую, однако, я любила не меньше и
которую решила теперь "обожать" по-институтски, чтобы и в этом не отстать
от моих потешных, глупеньких одноклассниц...
Часы сменялись часами, дни - днями, недели - неделями. Институтская
жизнь - бледная, небогатая событиями - тянулась однообразно, вяло. Но я уже
привыкла к ней. Она мне не казалась больше невыносимой и тяжелой, как
раньше. Даже ее маленькие интересы заполняли меня, заставляя забывать
минутами высокие горы и зеленые долины моего сказочно-чудесного Востока.
Уроки, приготовление их, беготня за Ирочкой на половину старших,
схватки с Крошкой и соревнование в учении с самыми лучшими ученицами -
"сливками" класса, - долгие стояния по праздникам в церкви (которые я
особенно любила благодаря торжественной таинственности службы), воскресные
дежурства в приемной за отличие в поведении - все это шло заведенной
машиной, однообразно выстукивающей свой правильный ход.
И вдруг неожиданно эта машина перевернулась. Случилось то, чего я не
могла предвидеть: я нашла то, чего не ожидала найти в скучных институтских
стенах.
Стоял октябрь. Гадкая петербургская осень налегла на чахлую северную
природу, топя ее потоками своих дождей, нудных и беспрестанных,
производящих какое-то гнетущее и тяжелое впечатление. Мы только что
вернулись с садовой галереи, на которой гуляли в продолжение всей большой
перемены. В сад идти было немыслимо. Дожди превратили его в сплошное
болото, а гниющий на последней аллее лист наполнял воздух далеко не
приятным запахом. Голодные вороны метались с громким карканьем между
вершинами оголенных деревьев, голодные кошки с неестественно увеличенными
зрачками шмыгали здесь и там, наполняя сад своим пронзительным мяуканьем.
Все кругом было серо, холодно, пусто... Мы вернулись с воздуха хмурые,
недовольные. Казалось, печальная картина гнилой петербургской осени
отразилась и на нас.
Безучастно сбросили мы капоры и зеленые платки, безучастно сложили их
на тируарах. Я уселась на парту, открыла книгу французского учебника и
принялась повторять заданный на сегодня урок. От постоянной непогоды я
кашляла и раздражалась по пустякам. А тут еще подсевшая ко мне Краснушка
немилосердно грызла черные хлебные сухарики, зажаренные ей потихоньку
девушкой Феней в коридорной печке.
- Сделай милость, не грызи! - окончательно рассердилась я, бросив на
Запольскую негодующий взгляд.
- Фу, какая ты стала злючка, Ниночка, - удивилась Маруся и, желая меня
задобрить, прибавила: - поговорим о Мцхете, о Грузии.
Краснушка совсем еще маленькой девочкой была на Кавказе и видела Мцхет
с его поэтичными развалинами и старинными крепостями. Мы часто, особенно по
вечерам, болтали о Грузии. Но сегодня мне было не до этого. Грудь моя ныла,
петербургская слякоть вселяла в душу невольное отвращение, и рядом с
картинами ненавистной петербургской осени поднимать в воображении чудесные
ландшафты далекого родного края мне казалось теперь чуть ли не кощунством.
В ответ на предложение Маруси я только отрицательно покачала головой и
снова углубилась в книгу.
Постепенно, однако, былые воспоминания потянулись бесконечной
вереницей в моих мыслях... Мне вспомнился чудесный розовый день... шумный
пир... возгласы тулумбаши... бледная, тоненькая девушка... мой храбрый
красавец папа, бесстрашно несшийся на диком коне... И надо всем этим море
цветов и море лучей...
Я так углубилась в мои мысли, что не заметила, как внезапно стихло
пчелиное жужжанье учивших уроки девочек, и только опомнилась при виде
начальницы, стоявшей в трех шагах от меня с какой-то незнакомой скромно
одетой дамой и маленькой потешной чернокудрой девочкой, похожей на
цыганенка. Меня поразил вид этой девочки, с громадными, быстрыми, наивными
и доверчивыми черными глазками.
Я не слышала, что говорила maman, потому что все еще находилась в
сладком состоянии мечтательной дремоты. Но вот, как шелест, пронесся говор
девочек, и новость коснулась моего слуха:
- Новенькая, новенькая!
Maman поцеловала девочку, как поцеловала меня два месяца тому назад
при моем поступлении в институт, так же перекрестила ее и вышла в
сопровождении чужой дамы из класса.
Новенькая осталась...
Пугливыми, робкими глазками окидывала она окружавшую ее толпу девочек,
пристававших к ней с одними и теми же праздными вопросами, с какими
приставали еще так недавно ко мне.
Новенькая отвечала застенчиво, стесняясь и конфузясь всей этой
незнакомой толпы веселых и крикливых девочек. Я уже хотела идти ей на
выручку, как m-lle Арно неожиданно окликнула меня, приказав взять девочку
на мое попечение.
Я обрадовалась, сама не зная чему. Оказать услугу этой маленькой и
забавной фигурке с торчащими во все стороны волосами, иссиня-черными и
вьющимися, как у барашка, мне показалось почему-то очень приятным.
Ее звали Люда Власовская. Она смотрела на меня и на окруживших нас
девочек не то с удивлением, не то с тоскою... От этого взгляда,
затуманенного слезами, мне становилось бесконечно жаль ее.
"Бедная маленькая девочка! - невольно думалось мне, - прилетела ты,
как птичка, из далеких стран, наверное, далеких, потому что здесь, на
севере, нет ни таких иссиня-черных волос, ни таких черных вишенок-глаз.
Прилетела ты, бедная птичка, и сразу попала в холод и слякоть... А тут еще
любопытные, безжалостные девочки забрасывают тебя вопросами, от которых
тебе, может быть, делается еще холоднее и печальнее на душе... О! я понимаю
тебя, отлично понимаю, дорогая; ведь и я пережила многое из того, что
испытываешь ты теперь. Но, быть может, у тебя нет такой сильной воли, как у
меня, может быть, ты не в состоянии будешь пережить всех тех невзгод,
которые перенесла я в этих стенах..."
И, грубо оборвав начинавшую уже поддразнивать и трунить над новенькой
Бельскую, я постаралась приласкать бедняжку, как умела.
Она взглянула на меня благодарными, полными слез глазами, и этот
взгляд решил все... Мне показалось вдруг, что ожил Юлико с его горячей
преданностью, что Барбале послала мне привет из далекого Гори, что с
высокого синего неба глянули на меня любящие и нежные очи моей деды...
Маленькая девочка с вишневыми глазками победила мое сердце. Я смутно
почувствовала, что это друг настоящий, верный, что смеющаяся и мечтательная
Ирочка - только фея и останется феей моих мыслей, а эту смешную, милую
девочку я точно давно уже люблю и знаю, буду любить долго, постоянно, всю
жизнь, как любила бы сестру, если б она была у меня.
Счастье мне улыбнулось. Я нашла то, чего смутно ждала душою во всю мою
коротенькую детскую жизнь... Ждала и дождалась. У меня теперь был друг,
верный, милый.
Глава VII
Принцесса Горийская показывает чудеса храбрости
Гнилая петербургская осень по-прежнему висела над столицей,
по-прежнему серело небо без малейшей солнечной улыбки, по-прежнему
кончались одни уроки и начинались другие, по-прежнему фея Ирэн, всегда
спокойная, ровная, улыбалась мне при встречах, а между тем точно новая
песенка звенела в воздухе, веселая весенняя песенка, и песенка эта
начиналась и кончалась одною и тою же фразой:
"С тобою Люда! твой друг Люда! Твоя галочка-Люда!"
Я назвала ее галочкой потому, что она, по-моему, на нее походила,
такая смешная, черненькая, маленькая, с такими круглыми птичьими глазками.
Ее все полюбили, потому что нельзя было ее не любить, - такая она была
славная, милая. Но я ее любила больше всех. И она мне платила тем же. Одним
словом, мы стали друзьями на всю жизнь.
Когда ей было тяжело, я уже видела это по ее говорящим глазкам, в
которых читала, как в открытой книге.
Она привязалась ко мне трогательной детской привязанностью, не
отходила от меня ни на шаг, думала моими мыслями, глядела на все моими
глазами.
- Как скажет Нина... как пожелает Нина... - только и слышали от нее.
И никто над нею не смеялся, потому что никому и в голову не приходило
смутить покой этого кроткого, чудного ребенка.
И потом ее охраняла я, а меня уважали и чуточку побаивались в классе.
Одна только Крошка временами задевала Люду.
- Власовская, где же твой командир? - кричала она, завидя одиноко
идущую откуда-нибудь девочку.
Я узнавала стороной проделки Марковой, но прекратить их была
бессильна. Только наша глухая вражда увеличивалась с каждым днем все больше
и больше.
Люда приехала из Малороссии. Она обожала всю Полтаву, с ее белыми
домиками и вишневыми садами. Там, вблизи этого города, у них был хутор.
Отца у нее не было. Он был героем последней турецкой кампании и умер как
герой, с неприятельским знаменем в руках на обломках взятого редута. Свою
мать, еще очень молодую, она горячо любила.
- Мамуся-кохана, гарная мама, - постоянно щебетала она и вся дрожала
от радости при получении писем с далекой родины.
У нее был еще брат Вася, и все трое они жили безвыездно со смерти отца
в их маленьком именьице.
Все это рассказывала мне Люда, после спуска газа, в длинные осенние
вечера, лежа в соседней со мною жесткой институтской постельке. Не желая
оставаться в долгу, я тоже рассказывала ей о себе, о доме. Но о тех
страшных приключениях, которые встречались в моей жизни, я умолчала. Я не
хотела пугать Люду - робкую и болезненно-впечатлительную по природе.
Довольно было с нее и тех рассказов, которые с таким восторгом слушались
институтками в вечерний поздний час, когда классная дама, поверившая в наш
притворный храп, уходила на покой в свою комнату. Тут-то начинались
настоящие ужасы. Киpa Дергунова отличалась особенным мастерством
рассказывать "страсти", и при этом рассказывала она "особенным" способом:
таращила глаза, размахивала руками и повествовала загробным голосом о том,
что наш институт когда-то был женским монастырем, что на садовой площадке
отрыли скелет и кости, а в селюльках, или музыкальных комнатах, где
институтки проходили свои музыкальные упражнения, бродят тени умерших
монахинь, и чьи-то мохнатые зеленые руки перебирают клавиши.
- Ай-ай, - прерывала какая-нибудь из более робких слушательниц
расходившуюся рассказчицу, - пожалуйста, молчи, а то я закричу от страха.
- Ах, какая же ты дрянь, душка! - сердилась возмущенная Кира, - сама
же просила рассказывать...
- Да я просила "без глаз", - оправдывалась перетрусившая девочка, - а
ты и глаза страшные делаешь, и басишь ужасно...
- Без глаз и без баса не то! - авторитетно заявляла Кира и
окончательно разражалась гневом. - Нечего было просить - убирайся,
пожалуйста!
Рассказ прерывался. Начиналась ссора. А на следующий вечер та же
история. Девочки забирались с ногами на постель Киры, и она еще больше
изловчалась в своих фантастических повествованиях.
Временами я взглядывала на Люду. Ее ротик открывался, глаза
расширялись ужасом, но она жадно слушала, боясь проронить хоть одно слово.
Как-то за обедом серьезная Додо сказала, что ей привелось встретить
лунатика. Девочки, жадные до всего таинственного, обрадовались новому
предмету разговора.
- Какой лунатик? где ты его встретила? чем это кончилось?.. -
набросились они на Додо, но, к большому разочарованию любопытных, девочка
могла только сказать, что "он" был во всем белом, что шел, растопырив руки,
что глаза у него были открыты и смотрели так страшно, так страшно, что она,
Додо, чуть не упала в обморок.
- А что всего ужаснее, душки, - добавила Додо, заставив вздрогнуть
сидевшую рядом с нею Люду, - Феня говорит, что тоже видела лунатика на
церковной паперти.
- Ну, милая, и ты и твоя Феня врете! - рассердилась я, видя, как
зрачки Люды расширились от ужаса и вся она лихорадочными глазами впилась в
рассказчицу.
- Ну, у тебя все врут! а пойди-ка на паперть и сама увидишь, -
недовольно заявила Кира.
- Mesdam'очки, на паперти по ночам духи поют, - неожиданно вмешалась в
разговор Краснушка, - стра-а-шно!
- Трусихам все страшно! - насмешливо улыбнулась я.
- А тебе не страшно?
- Нет.
- И пошла бы...
- Пойду.
- Что?! - и девочки даже привскочили на своих местах.
- И пойду! - еще упрямее возразила я, - пойду, чтоб доказать вам, что
вы все это сочиняете.
В ту же минуту Люда незаметно толкнула меня под локоть. Я повела на
нее недовольными глазами.
- Что тебе?
- Ниночка, не ходи! - шепнула она мне тихо.
- Ах, оставь, пожалуйста, чего ты боишься? Пойду, разумеется, и докажу
всем вам, что никакого лунатика, ни духов нет на паперти.
- Ну, и отлично! - крикнула на весь стол Иванова, - пусть Джаваха идет
сражаться с лунатиками, черной монахиней, с кем хочет. Только, светлейшая
принцесса, не забудьте оставить нам ваше завещание.
- Непременно, - поспешила я ответить, - для тебя и для Крошки: тебе я
завещаю мой завтрашний обед, а Крошке - все мои старые тетради, чтобы она
продала их и купила себе на вырученные деньги какой-нибудь талисман от
злости.
Девочки фыркнули. Маркова и Иванова презрительно улыбнулись, и
разговор перешел на другую тему.
По возвращении в класс из столовой Люда робко подошла ко мне и тихо
прошептала:
- Ниночка, если не ради меня, то ради Ирочки не ходи на паперть.
- Вздор, - отвечала я, - вот ради Ирочки-то я и пойду туда. Ведь я
ничего еще не сделала, чтобы доказать ей, что я ничего не боюсь, и
заслужить ее любовь. Ну, вот пусть это и будет моим подвигом во имя ее. И
ты не мешай мне, пожалуйста, Люда!
Наступил вечер. Нас отвели в дортуар и до спуска газа предоставили
самим себе. Девочки, очевидно, забывшие о моем решении идти на паперть,
разбившись на группы, разговаривали между собой. Только маленькая Люда
ежеминутно устремляла на меня свои вопрошающие глазки.
Лишь только дежурная Fraulein Генинг скрылась за дверью, я быстро
вскочила и начала одеваться.
- Куда? - испуганно шепнула приподнявшаяся на локте Люда.
Я не ответила, сделав вид, что не слышала ее слов, и бесшумно
выскользнула из дортуара.
Длинный полуосвещенный коридор, тянувшийся вплоть до церковной
паперти, невольно пугал одним своим безмолвием. Только неопределенный, едва
уловимый шум газа нарушал его могильную тишину. Робко скользила я вдоль
стены по направлению к церкви.
Вот уже темная церковная площадка, словно сияющая черная пропасть,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг