шея, в которую с остервенением упирались тугие белые воротнички крахмальной
сорочки.
Злобой бешеною пышет.
Берегись, крещеный мир!
удивительно отчетливо и чисто произнес он заключительные строки и отложил
листок.
Гробовая тишина наступила в комнате. Слышно было, казалось, как
пролетела муха... Церни откинулся на спинку стула и злобно-торжествующими
глазами обводил класс... И каждой из нас стало неловко, в каждой из юных
головок не могла не мелькнуть мысль: "Уж не слишком ли далеко зашла наша
шутка?"
Протянулась минута, показавшаяся нам вечностью. Молчал класс, молчал
Церни. Злополучный листок снова красовался в его руках.
"Уж разразился бы скорее, - томительно выстукивали наши сердца, - все
равно - помилования не жди, так уж скорее бы! У-у! вампир противный".
Но он не разразился, против ожидания, а, наоборот, сладчайшим голосом
обратился к классу:
- Не правда ли, остроумное произведение, mesdames? Горю нетерпением
познакомиться с именем талантливого автора. Надеюсь, он не замедлит
назваться.
Но все молчали... Это была жуткая тишина, от которой становилось
горько во рту и больно-больно ныло под ложечкой.
- Ну-с, если сам автор не желает назваться и прячется за спины подруг,
- так же неумолимо-спокойно продолжал Церни, - то, делать нечего, приступим
к допросу. Кстати, входя в класс, я кое-что заметил. Надеюсь, у виновной
хватит достаточно смелости не отпираться?
Что это? Злые и холодные глаза вампира уставились на меня с
неподражаемым выражением скрытой насмешки... Неприятно и неловко
становилось от этого взгляда.
"Что ему надо? - мучительно сверлило мой мозг. - Что он смотрит?"
Снова тишина воцарилась в классе... Снова противный, слащавый голос
прозвучал нежнейшими нотами:
- Не будете ли любезны назваться сами? - И снова выпуклые, гневные
глаза неопределенно-водянистого цвета остановились на мне.
Я почувствовала, как вся кровь то приливала, то отливала в моем лице,
как вдруг похолодели мои дрожащие пальцы, и я уже не могла отвести взгляда
от злых и пронизывающих меня насквозь глаз учителя.
И вдруг случилось то, чего никто из нас не ожидал: Таня Покровская
вскочила со своей парты и, молитвенно сложив руки, прокричала на весь
класс, давясь тщетно сдерживаемыми слезами:
- Monsieur Церни, миленький, ей-Богу, мы не нарочно...
Учитель нахмурился. Я видела, как побелел кончик его длинного носа, а
глаза стали еще злее, выпуклее и бесцветнее.
- Госпожа Покровская, успокойтесь, - холодно-сдержанно произнес он и
пристально посмотрел на забывшуюся и сконфуженную девочку, - нарочно или
нечаянно сделано это, мне все равно. Я желаю знать, кто это сделал?
- Господи! миленьким назвала - ничего не помогает, - сокрушенно
произнесла бедная Таня и прибавила громким шепотом, так, чтобы слышали
соседки:
- Аспид бесчувственный, не хочу обожать его больше... Вампир!
Никто из нас, однако, не обратил внимания на ее слова. Нервы наши были
напряжены донельзя. Многие девочки искренно раскаивались теперь в своем
поступке. Всем было не по себе.
А Церни все еще смотрел на меня, чуть не доводя меня до слез этим
немигающим, пристальным взглядом.
- Итак, виновная упорно не желает сознаться? - еще раз услышали мы его
неприятный, звенящий голос.
Новое гробовое молчание воцарилось в классе.
- Я жду.
После новой паузы он неожиданно вытянулся на кафедре во весь свой
громадный рост и, подойдя к моей парте, неожиданно произнес невыносимо
противным голосом:
- Княжна Джаваха, это сделали вы!
Я вздрогнула и подняла на него вопрошающий взгляд. Обвинение было
слишком неожиданно и нелепо, чтобы я могла им оскорбиться.
- Это сделали вы! - еще раз невозмутимо произнес Церни, - я видел, как
вы положили листок около чернильницы, когда я входил в класс.
И, нервно вздрагивая от волнения или злости, он большими шагами
вернулся на кафедру.
- Я требую, чтобы вы признались в поступке сами, - продолжал он уже
оттуда, - и потому спрашиваю вас еще раз: вы ли, княжна Джаваха, положили
на кафедру стихи?
Я оглянулась... Бледные, встревоженные личики с молящим выражением
смотрели на меня.
- Не выдай Запольскую, не выдай Краснушку, - казалось, говорили они.
Я сама знала, что Запольской не простят такого проступка: она худшая
по арифметике; Церни и без того ее ненавидит, да и по шалостям она на
замечании у начальства.
И я поняла их, эти взволнованные, испуганные лица моих недавних
врагов. Поняла и... решилась.
Поднявшись со своего места, я твердо и внятно проговорила:
- Monsieur Церни, простите. Это сделала я.
- А! - как-то жалобно вырвалось у него, точно он пожалел, что не
ошибся в своем предположении; но тотчас же, как бы спохватившись, добавил:
- Я очень доволен, что вы сознались. Раскаяние должно послужить вам
наказанием. Что касается меня, то я не хочу заниматься с девочками, у
которых нет сердца. Завтра же меня здесь не будет.
И сказав это каким-то новым, опечаленным и размягченным голосом, он
поспешно сошел с кафедры и исчез за дверью.
Класс дружно ахнул.
Не знаю почему, но последние слова ненавистного вампира больно
ущипнули меня за сердце.
"Может быть, - мелькнуло у меня в мыслях, - бросив уроки в институте,
он должен будет бедствовать... может быть, у него больная жена... много
детей, которые его любят и ценят и для которых он не злой вампир-учитель, а
добрый, любимый папа. И для этих детей, вследствие его ухода из института,
наступит нужда, может быть, нищета... голод".
И чего еще только не представляло мое пылкое, удивительно послушное
воображение!.. Какие только раздирающие душу картины не представлялись моим
мысленным взорам!..
Не вполне сознавая, что делаю, я опрометью бросилась из класса.
Церни невозмутимо шагал по коридору своими длинными ногами, и я едва
успела настичь его у дверей учительской.
- Monsieur Церни, - прошептала я, краснея, - monsieur Церни,
пожалуйста, не уходите от нас! ради Христа!
Он насмешливо пробормотал сквозь зубы:
- Запоздалое раскаяние, г-жа Джаваха. Впрочем, лучше поздно, чем
никогда.
- Ах, нет! ах, нет, monsieur Церни... - не помня, что говорю, лепетала
я, - не уходите... Зачем бросать место из-за глупой выходки глупых
девочек... Простите меня, monsieur Церни... Это было в первый и последний
раз. Право же... это такая мука, такая мука... - и, совсем забывшись в моем
порыве, я закрыла лицо руками и громко застонала.
Когда, отняв руки, я взглянула на Церни, то не узнала его
преобразившегося лица: до этой минуты злые и насмешливые глаза его страшно
засветились непривычной лаской, от которой все лицо перестало казаться
сухим и жестким.
- Госпожа Джаваха! - несколько торжественно произнес он, - я вас
прощаю... Ступайте объявить классу, что я и вас и всех их прощаю от души...
- Ax, monsieur Церни, - порывисто вырвалось у меня, - какой вы
великодушный, милый! - и быстрее стрелы я помчалась назад по коридору
обратно в класс.
Там все по-прежнему сидели на своих местах. Только Краснушка -
виновница печального случая - и еще две девочки стояли у доски. Краснушка
дописывала на ней белыми, крупными буквами последнюю строчку.
Надпись гласила:
"Княжна Ниночка Джаваха! Мы решили сказать тебе всем классом - ты
душка. Ты лучше и честнее и великодушнее нас всех. Мы очень извиняемся
перед тобою за все причиненное нами тебе зло. Ты отплатила за него добром,
ты показала, насколько ты лучше нас. Мы тебя очень, очень любим теперь и
еще раз просим прощения. Княжна Ниночка Джаваха, душка, прелесть, простишь
ли ты нас?"
После слова "нас" стояло десять вопросительных и столько же
восклицательных знаков.
Могла ли я не простить их, когда кругом улыбались детские дружеские
личики, когда четыре десятка рук потянулись ко мне с пожатием и столько же
детских ротиков - с сердечным, дружеским поцелуем. Я засмеялась тихо и
радостно, быстро схватила мел и подписала внизу такими же крупными
каракулями:
"Да, да, прощаю, забываю и люблю вас также всех ужасно!"
И потом, внезапно вспомнив только что происшедшее, подмахнула ниже:
"И Церни простил: он остается".
В ту же минуту дружное "ура!" вырвалось из груди сорока девочек.
Соседняя дверь отворилась, и в нее просунулась седая голова классной
дамы соседних с нами шестых.
- Вы с ума сошли, mesdames! рядом уроки, а вы кричите, как кадеты, -
прошипела она. - Я пожалуюсь m-lle Арно.
Мы, действительно, сошли с ума. Мы целовались и смеялись, и снова
целовались... Вся эта маленькая толпа жила в эту минуту одной жизнью, одним
сердцем, одними мыслями. И я была центром ее, ее радостью и гордостью!
Преграда рушилась... Я нашла мою новую семью.
Глава VI
Ложь и правда. Люда Власовская
Моя жизнь в институте потекла ровно и гладко. Девочки полюбили меня
все, за исключением Крошки. Она дулась на меня за мои редкие успехи по
научным предметам и за то исключительное внимание, которое оказывал мне
теперь класс. Еще Маня Иванова не взлюбила меня потому только, что была
подругой Крошки. Остальные девочки горячо привязались ко мне. Равнодушной
оставалась разве только апатичная Рен - самая большая и самая ленивая изо
всех седьмушек.
Теперь мое слово получило огромное значение в классе. "Княжна Нина не
соврет", - говорили девочки и верили мне во всем, как говорится, с
закрытыми глазами.
Мне была приятна их любовь, но еще приятнее их уважение.
"Радость-папа, - писала я, между прочим, в далекий Гори, - благодарю
тебя за то, что ты выучил меня никогда не лгать и ничего не бояться..."
И я рассказала ему в письме все, что со мною произошло.
Как удивился, должно быть, мой папа, получив такое письмо от своей
джанночки, - удивился и... обрадовался.
Классные дамы - не только милая, снисходительная и добродушная Генинг,
но и строгая, взыскательная Арно - относились ко мне исключительно хорошо.
- Вот ученица, на которую можно положиться вполне, - говорила
последняя и в первый же месяц моего пребывания в институте занесла меня на
красную доску.
Я не понимала, чем я заслужила подобное расположение. Я делала только
то, что диктовало мне мое сердце. "Разве не обязанность каждого человека
говорить правду и поступать правильно и честно?" - думала я.
Ложь была мне противна во всех ее видах, и я избегала ее даже в
пустяках. Как-то раз мы плохо выучили стихотворение немецкому учителю, и в
этот день журнал наш украсился не одним десятком двоек и пятерок. Даже у
меня, у Крошки и Додо - лучших учениц класса - красовались нежелательные
семерки за ответ.
- Schande!* - сердито, уходя из класса, бросил нам, вместо прощального
приветствия, рассерженный немец.
______________
* Стыдно! (нем.).
Пристыженные сошли мы в столовую к обеду и еще больше смутились, увидя
там maman в обществе нашего почетного опекуна и министра народного
просвещения. Последнего мы дружно боготворили со всею силою нашей детской
привязанности.
Небольшой, очень полный, с седыми кудрями, с большим горбатым носом и
добродушными глазами - он одним своим появлением вносил луч радости в
институтские стены. И любил же детей на редкость, особенно маленьких
седьмушек, к которым питал особенную нежность.
- Уж вы меня простите, - обратился он к старшим, у которых было уселся
за столом, чтобы разделить с ними скудный институтский завтрак, - а только
вон мои "моськи" идут! (маленьких воспитанниц он почему-то всегда называл
"моськами") - и, спеша и переваливаясь, он опередил нас и, встав в первой
паре между Валей Лер и Крошкой, прошел так через всю столовую к нашему
великому восторгу.
- Что ж вы на урок к нам не заходите, Иван Петрович? - бойко выскочила
вперед Бельская.
- Некогда было, мосенька, - отечески тронув ее за подбородок, ответил
министр. - А какой урок был?
- Немецкий.
- Ну, и что же?.. Нулей, поди, не оберешься в журнале?
- Вот уж нет, - даже оскорбилась подобным замечанием Кира Дергунова,
получившая как раз единицу в этот урок.
- Так ли? - забавно-недоверчиво подмигнул шутивший министр.
- Вот уж верно. Я десять получила.
- Ну? - протянул он, высоко подняв брови. - Молодец, мосенька! А ты? -
обратился он к Запольской.
- Двенадцать, Иван Петрович, - не сморгнув, соврала та.
- А ты, Крошка? - зная все наши не только имена, но и прозвища,
продолжал спрашивать он.
- Тоже двенадцать, - солгала Маркова и даже побледнела немножко.
- Ну, это куда ни шло... хорошая ученица, а вот что Белка-Разбойник и
Кирюша отличаются - не сказка ли, мосеньки, из тысяча и одной ночи? А?
- Нет, нет, правда, Иван Петрович, - запищали девочки хором, - сущая
правда!
И к кому бы ни обращался с вопросом наш любимец - отметки выходили на
редкость отличными.
- Счастлив же должен быть сегодня Herr Hallbeck, - произнес он не то
насмешливо, не то задумчиво.
- Ну, а ты, принцесса Горийская (меня так прозвали институтки), тоже,
поди, двенадцать получила? - неожиданно обратился ко мне министр.
Словно что ущипнуло меня за сердце, и оно забилось быстро, быстро.
- Нет, Иван Петрович, - твердо произнесла я, - я получила сегодня
семерку.
- Вот тебе раз! - произнес, разведя руками, он и скорчил такую
потешную гримасу, что весь стол дружно прыснул со смеха, несмотря на
неловкость и смущение.
- А ведь я знал, что эта не солжет, - снова уже серьезно проговорил
Иван Петрович, обращаясь ко всем вместе и ни к кому в особенности. - Не
солжет, - повторил он задумчиво и, подняв пальцами мой подбородок, добавил
ласково: - Такие глаза лгать не могут, не умеют... Правдивые глаза! Чистые
по мысли! Спасибо, княжна, спасибо, принцесса Горийская, что не надула
старого друга!
И прежде чем я опомнилась, старик поцеловал меня в лоб и отошел к
прежнему месту за столом первоклассниц.
- Ниночка, зачем ты нас не поддержала, - капризно-недовольно протянула
Додо, не желавшая падать со своей высоты классной парфетки во мнении
любимого начальства.
- Да, да, зачем, Нина? - подхватили девочки.
- Принцесса Горийская не может не сунуть свой длинный носик, где ее не
спрашивают, - прошипела ядовитая Крошка.
- Ах, оставьте меня, - произнесла я с невольным приступом злости, -
всегда говорила и буду говорить правду... Лгать для вашего удобства не
намерена.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг