Через день зазвенела пила, застучал топор на берегу Лесного озера. Там
стал Петр дом рубить. Вот тут и охватило деревню смятение. С одной стороны
- радовались за бедную Светлану: растопил лед в душах ухватистый Петр,- с
другой же... Зачем он на Лесном - заветном - селится?! Неужто плевать ему
на устои постнические?!
Вредить им не стали, но и в подспорье молодым никто не пошел, хоть это и
не в тутошних правилах было. Словно решили, не сговариваясь: все равно не
выдюжит Петр в одиночку, кликнет толоку - тут его и пристыдят, образумят.
Не пришел, однако, Петр. Избенка получилась крохотная, с одним оконцем -
на озеро, с низенькой дверью - прямо на тропку из деревни. Но была она
чистенькая, аккуратненькая - прямо теремок на берегу. А враз похорошевшая,
повеселевшая Светлана порхала по избушке и вокруг, пела-щебетала без
умолку. Улыбчиво глядел на ее Петр, и словно светился теремок тихим ровным
счастьем.
* * *
Но еще до окончания строительства постнические бабы, видя, что не
собирается Петр идти в деревню с покаянием, послали к нему ту самую
Агафью, когда-то им спасенную. И поручили разузнать: какой такой умысел
держит Петр, почему против мира пошел, нарушив заповедность Лесного озера?
Зачем такая неблагодарность деревне, приютившей его?
Посланница явилась на Лесное и без обиняков поставила вопрос. А Петр
улыбнулся добродушно-наивно и как-то неловко, даже виновато повел плечами:
- Да хорошо тут... Опять же - земля ничейная... И больно нравится
Светлане...
Ничего на то Агафья возразить не смогла. И то правда - хоть малы Постничи,
а земли свободной - с гулькин нос. А Петр не со зла, стало быть, так
поступил - по доброте душевной. Не хотел коренных постничай стеснять, а
жене угодить старался. Агафья только предупредила для порядку:
- Гляди, Петр, не откусывай боле, чем проглотить можешь. Худом может
кончиться...
Но слишком безмятежны были молодые, чтоб откуда-то беду ждать. Освоились
они потихоньку и зажили - тихо, мирно, уединенно. Петр в деревне почти не
появлялся. Лишь пару раз зашел к Филиппу - мотыгу сделал, крючья, еще
кой-какие мелочи. И все дни проводил у Лесного - рыбу ловил, петли на дичь
ставил, клочок лужайки кое-как у травы отбил, но не росло там ничего. Так
и жил Петр - промышляя. Светлана помогала ему - варила, стирала, шила
что-то. Она в деревню чаще бегала - то выменять что-нибудь на дичь, на
рыбу, то одолжить что-то, просто посудачить с бабами.
Она заметно изменилась, и в Постничах все удивились даже, услышав ее
звонкий голосок, увидев быструю, легкую походку. Бесцветные волосы
обратились золото-соломенной косицей, личико округлилось, на щеки румянец
вышел... Как тут можно было обиду на нее таить? Ей помогали, поддерживали,
советовали, хотя о Петре говорить избегали. Она чувствовала эту
отчужденность, и сама помалкивала о муже. Только если засидится, вдруг
вскинется: "Ой, Петр!" - и вскочит тут же, убежит.
Постнические же стали все-таки Лесное обходить. Ведь ясно было, что и
дичи, и рыбе, и ягодам Петр теперь там хозяин, и нечего остатки подбирать.
И праздничные хороводы, конечно, там прекратились. Обезлюдели берега
Лесного озера, поскучнели обитали деревни. Зла Петру, правда, никто и не
думал чинить. Вывод устоявшейся деревенской морали был прост: раз так
случилось - значит так и надо, а если не прав Петр - бог его накажет.
* * *
Бог, однако, временил.
* * *
Минули лето, осень, зима. А ранней весной, под Благовещенье, когда,
радуясь первому пригревшему солнцу, деревенские скинули с себя тяжелые
зимние одежды, стало ясно, что собирается Светлана подарить Петру
наследника...
И в то же время объявилась на деревне цыганка.
На ней, как тому и должно быть, красовались цветастые юбки, яркая атласная
блузка, меховой, вполне приличный тулупчик и пестрый платок на плечах.
Аспидно-черные до неестественности, гладкие волосы резко оттеняли черты
ее; бледного и красивого лица - черные стреловидные брови, большие
темно-карие глаза, прямой, словно вырубленный, тонкий нос. Когда она
улыбалась, меж алых губ сверкали голубовато-белые зубы. На шее цыганки
густо бряцали ожерелья, на пальцах поблескивали перстни, в ушах
покачивались золотые кольца-серьги. Говорила она приятным мягким голосом,
с шутками-прибаутками. Все в ней было до того цыганское, словно напоказ.
Словно специально, чтобы прикрыть нечто, не ускользнувшее все же от
наблюдательных постничай.
Во-первых, пришла цыганка совершенно одна: ни табора, ни даже отдельных ее
соплеменников в округе не было слышно. Во-вторых, по-цыгански она не
говорила, даже когда перемежала речь прибаутками. И сам язык ее был
несколько странный: с одной стороны, нет-нет да и проскакивали мудреные
или слишком книжные слова, с другой - были в нем звуки какого-то
гортанного, но явно не цыганского выговора. Кроме того, в руках ее был не
тряпичный узелок, а баул из кожи, а на ногах высверкивали из-под длинных
юбок "городские" ботинки. Правда, по поводу последних мнения постничай
разделились. Одни говорили, что ботинки "барские", другие уверяли, что
именно в таких цыгане теперь и ходят. Так или иначе, но все сошлись на
одном: если она и взаправду цыганка, то странная какая-то. И это еще более
насторожило. Бабы, едва завидев ее, позагоняли детей в избы, мужики, хотя
и продолжали работу, косились на пришелицу острым оком.
Цыганка же ходила по дворам, предлагала погадать, как того и ждали -
попрошайничала. Но главное - зорко все оглядывала, ко всем словам
прислушивалась. "Гляди, стащит чего-нибудь",- переговаривались бабы, пряча
подальше скарб да тряпки, встречали гостью настороженно, а то и вовсе
прогоняли сразу. Цыганка не обижалась, скорей всего и не рассчитывала на
иной прием, переходила к другому двору. Кое-кто все же выходил ей
навстречу, что-нибудь выносил - картошки ли, хлеба ломоть, кусочек сала.
Она ни от чего не отказывалась, все/аккуратно складывала в свой баул и
заводила разговоры. Егору, у которого четыре девки были, она мальчонку
предсказала; Прасковье, у которой в зиму бычок околел, пообещала телку к
осени; пропившемуся намедни Митрофану-клад найти посулила.
Первую ночевку цыганка провела неизвестно где, на вторую ее пустил-таки в
кузнецу Филипп. А на третий день она исчезла, удивив всех тем, что так
ничего и не стащила. Кое-кто вроде видел, что подалась она к Лесному
озеру...
С тех пор цыганка в деревне не появлялась. Но детишки, ходившие в лес,
говорили, что слышали бархатистый и грудной - явно не Светланин - голос и
смех на озерке и в бору. А плутоватый Митрофан, однажды поперший хмельным
в лес клад искать и там уснувший, рассказывал, что видел, как любилась
цыганка с Петром. "Эх, пригожа ж, ох, красива баба!.." - восклицал он,
округляя глаза и разводя руками. Мужики посмеивались: "Тебе спьяну и не то
привидится...", бабы отмахивались, как от мухи, и пробовали выведать
что-нибудь у Светланы. Но та в последние свои приходы в деревню была
молчалива, озабоченна, болезненна. Видать, тяжко давалась ей беременность.
А вскоре она и вовсе перестала приходить. Так и осталось все с цыганкой
неясным пересудом...
А перед самым Возненсением - заканчивали уже последние посевы - к Агафье
заявился поздним вечером Петр. Схватки начались у Светланы. Агафья не
мешкая метнулась за бабами - и к Лесному.
Ох, и мучилась бедная Светлана, мальчонку уже мертвым родила и, видно,
смилостивился бог - принял и ее. Так и схоронили потом рядом...
В избе - клялись после бабы - следов цыганки не видать было, а вот вокруг
вроде как ходил кто-то все время... И в ту же ночь еще большая верба,
которая стояла на самом берегу Большого озера, напротив Прокопова дома,
вдруг в воду упала...
* * *
Петр так и не казался в деревню - отшельничал на Лесном. Хотя парни,
ходившие перед Троицей в лес за березками, слышали от озера азартный и
развеселый бабий смех, так и не нашлось в Постничах настырных, чтоб точно
выяснить - один Петр живет или с цыганкой.
А после Иванова дня, когда перед петровскими праздниками стоял пост,
грянула буря.
Сорвалась она вечером, неожиданно и свирепо. Всю ночь дождь лил как из
ведра, молнии терзали небеса, гром катался по земле. Ярый ветер с треском
валил на землю деревья. Многие из постничай в ту бурную ночь слыхали
сквозь вой ветра лютое рычание и жалобные вопли о помощи. А когда утром
стало сразу тихо-тихо и заблестело солнце, сошлись бабы и с замиранием
делились ночными страхами. Поскольку дул ветер со стороны Лесного, так и
решили, что в ту ночь Петр цыганку мордовал.
Теперь уж бояться стали ходить на Лесное, прокляли Петра и вбили кол в
тропинку, ведущую к нему.
Увидели Петра в деревне лишь через месяц.
* * *
В Постничах уже отаву косили, когда появились там урядник из волости и с
ним двое с ружьями. Заволновались деревенские. Мало кто из них в жизни
видел чинов таких... И свары здесь бывали, и драки - по-деревенски
жестокие, но сами разбирались во всем.
Прибывшие, однако, никого не тронули, явно заранее все решив, сразу
направились к Лесному озеру. Ввечеру провели по деревне Петра - без обуви,
расхристанного. И увели, ничего не объяснив.
И снова забурлили Постничи, обсуждая. Так ему и надо - каторжнику беглому,
- приговаривали бабы. Мужики покряхтывали в бороды: "Вот и селись
незаконно..." И только Митрофан, опять напившись, вопил во все горло:
"Утопил!.. Утопил, нечестивец, цыганку! Она ж мне клад обещала! Иде ж
искать яво теперича?!." Пытались бабы его успокоить: "Уймись, Митрофан.
Почем ты знаешь про то?" А он лишь пуще завывал: "Знаю! И-зна-а-ю-у!"
А еще через неделю - уже рожь жали - сгорела изба Петра на берегу Лесного.
* * *
Случился пожар глухой ночью, и отблески его были видны далеко в округе.
Кое-кто из постнических бросился было на сполохи, но никто не подошел -
постояли неподалеку, посмотрели, да и разошлись, перекрестившись.
Никто сразу и не заметил, что с той ночи на три дня пропал одинокий
Митрофан. А на четвертый его - забившегося в беспамятстве в стог сена,
подобрал Егор. Митрофан был здорово чем-то напуган. У него дрожали руки,
тряслись губы, и он, хотя был совершенно трезв, не мог сперва вымолвить ни
слова. Только когда отпоил его Егор квасом и самогоном, Митрофан сбивчиво
рассказал, что с ним произошло.
* * *
Выходило так, что в ночь пожара, когда все разошлись, Митрофан, будучи
изрядно выпивши, остался у Лесного. И тогда вышла к нему цыганка.
Была она в одном исподнем белье, вся мокрая, как из воды. Она то истерично
хохотала, выплясывая вокруг пожарища, приговаривая: "Вот так-то, Петр, вот
и сквиталась я с тобой!" То вдруг рыдания начинали душить ее: "Петр, Петр!
Иди ко мне!" Она бросала в Митрофана головешки, кричала: "Сгори,
несчастный! Не смотри на меня!" Потом неожиданно подступила к нему
ласково, погладила по плечу, прошелестела: "Иди ко мне, любезный..."
Митрофан, ошалев от выпитого, огня, а еще более - от цыганки, белое тонкое
мокрое белье которой плотно облепляло, просвечиваясь, ее упругое тело,
протянул к ней руки, заскулил... Она, отступая к берегу, входила в воду,
будучи в ней уже по груди, ухватила Митрофана, потащила в озеро. Как он
отбился - не помнил...
* * *
Слух мигом облетел дворы. Кто верил Митрофану, кто не верил. Он также
утверждал, что вовсе баба та не цыганка никакая - просто прикидывалась.
Что возлюбленная она Петра давняя, и долго искала его. И нашла. Что Петр,
неблагодарный, утопил ее. И душе ее, сорок дней промучавшейся и
прометавшейся, и так и не нашедшей успокоения, суждено навеки остаться в
озере. За то и подожгла она избу Петрову.
Да, кто верил Митрофану, кто не верил, но сам он поседел за десять дней,
пить вовсе бросил и вскорости исчез из Постничей. Потом уж слух дошел, что
где-то он клад выкопал... А у Прасковьи осенью корова отелилась... А у
Егора к зиме сын родился...
А после того, как утопли в Лесном Егор, снова наладившийся там рыбачить, и
кузнец Филипп, пошедший туда за дичью, озеро и прозвали Ведьминым. И всем
с тех пор говорили, что живет в нем страстная цыганка, и плачет тоскливо
на закате: "Петр, Петр!.." и заманивает мужиков, и топит их... И заросла
тропка к озеру совсем.
* * *
Заканчивала историю баба Варя, закрыв глаза, покачиваясь в такт
неторопливому рассказу.
Стукнула, вывалившись из печи, пылающая березовая чурка. Петька вздрогнул,
замер, быстро спохватился и, вбросив полено обратно в топку, чтоб скрыть
смятение, торопливо спросил:
- И-и... Давно это было?
- Ой, давно, унучек, давно, - протянула баба Варя.- Мать моя яшшо молода
была...
- А сейчас? - опять поспешно ляпнул Петька.
- А што сячас? - спокойно ответствовала баба Варя. - Ся-час озеро глухим,
дрямучим стало. То-опки берега яво. Так и осталась хозяйкой там цыганка.
Плачить, сказывали, по ночам: "Петр, Петр!"
Баба Варя, отгоняя воспоминания, отхлебнула чаю.
- Из наших, местных, тудыть нихто ня ходить и чужим ня советують. А кто ня
послушал - ня вярнулся. Последний раз - позапрошлу осень - охотник утоп
залетный. Цыганка, стало быть, на дно утащила... Обозналась, за Пятра
своего признала...
* * *
День, наконец, выдался погожий. Природа, набушевавшись, угомонилась,
замерла.
Иван Федорович так и лежал, не вставая, покряхтывая и постанывая. Каждая
черта его лица - крупная, открытая - выражала страдание. Розовая лысина
покрылась испариной, борода и усы спутались, тоже были влажными. Петька
же, ни свет ни заря, зажав под мышкой "тулку", шнырял по камышам Большого
озера. Он все надеялся на гуся напасть - удивить и порадовать Казанцева и
бабу Варю. Вот тогда-то уж он узнает и секрет снадобья, целительной силы,
заключенной в дикой птице.
Но все его поиски были безрезультатны.
Огорченный неудачей, уже под вечер Петька вернулся. Наскоро перекусил
картошкой, с утра сваренной "в мундирах", напоил чаем неподымающегося
Ивана Федоровича и с плохо скрываемой решимостью уточнил дорогу к
Апраксиному выпасу. Чтоб избежать ненужных объяснений, Петька, прихватив
ружье, тут же выскользнул из избушки, столкнувшись в сенцах с пришедшей
бабой Варей.
Удивленная его торопливостью, бабка вздернула брови:
- Кудый-то он?
- Гм-гм, - не зная как ответить, прочистил горло Иван Федорович. - На
Апраксин выпас пошел... кажется.
- На выпас? - недоверчиво уточнила баба Варя.
- Вроде...
- А чаво яму там надоть?
- Да почем же я знаю, - пытаясь скрыть смущение, пожал плечами Иван
Федорович.
Баба Варя шагнула назад, выглянула наружу, но Петька уже скрылся из виду.
Тогда она осторожно прикрыла дверь, приблизилась к Ивану Федоровичу,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг