и не может быть такой нужды, чтоб погнала его к жалким смертным, которые,
как муравьи, все вместе в долине создают свои матценности да грызут друг
друга в меру сил. К тому же любой зверь, не говоря уж о человеке,
чувствует себя уверенным на своей территории, а идти в деревню для У
значило выходить из лесу, раскрыться.
Но что делать? Пещера У не рассчитана была на такое количество гостей,
и требовались продукты, еда, матценности эти самые. И У пошел в деревню,
заранее улыбаясь, потому что знал: улыбаясь легче просить - требовать. Он
просить не любил, требовать было бы легче, но когда люди увидели, как он
просит, не сгоняя улыбку с непривычных губ, до них доходил жутковатый юмор
ситуации. Все сказки и легенды, скопившиеся в памяти, пробуждались от этой
улыбки, и никто до сих пор не решился проверить, а что будет, если
отказать ему. Он улыбался, глядя на дерево, на хилые дома и бессмысленные
заборы, на немудреное крестьянское хозяйство и жалкие потуги украсить
жилище. Людей не было видно ни во дворах, ни на улице, от этого деревня
напоминала фанерные декорации.
Деревня была пуста. Другого, меньше пожившего, она, может быть,
поразила бы своей пустотой. Но У видал всякие времена. Он сразу пошел "на
дракона" - к зданию с большим флагом на крыше и большим страшноватым
драконом на флаге. Где дракон, там и начальство. А с начальством всегда
разговаривать легче, оно памятливее и уязвимее, чем простые крестьяне,
которым что терять-то, кроме жизни, да и то еще - как повезет.
С деревенской площади доносился невнятный шум: значит, не была деревня
вымершей. Решают, надо думать, свои несложные дела или казнят кого-нибудь,
- понял У. А когда подошел вплотную, увидел: и верно, мается в колодках
пара мелких нарушителей, наказанных ничегонеделанием за проявленную лень.
Так сказать, доведение лени до абсурда.
Справа на площади - дом приказов, слева - общественный склад. В центре
костерчик небольшой потрескивает - символ очищения - у ног наказуемых.
- Староста? - ласково спросил У строгого вида мужчину, одетого в бывшую
военную, а сейчас очень потрепанную и заношенную одежду.
- Староста, - с вызовом ответил тот. - А ты кто таков, бродяга?
- Ну, зачем же так сразу? - не удержался У. - Зачем ярлыки клеить,
клейма бить? Разве можно так, староста? Ты не торопись, подумай немножко,
я тебя не тороплю.
- Посыльный! - обернулся и крикнул староста в ответ на эти увещевания.
- Беги за сержантом.
У огляделся, куда бы сесть, нашел, сел.
- Что-то ты меня боишься, староста, - сказал он задумчиво. - Наверное,
совесть нечиста? А? Люди с чистой совестью ничего не боятся, а ты
набедокурил, видно, ошибочек наделал, дров наломал. Ты бы признался мне,
староста, пока сержант не пришел.
- Сейчас с тобой разберутся, - обрадовался паузе староста. - Сейчас
выяснят, с чего ты такой разговорчивый.
- Смотри, тебе жить, - отозвался У. "О чем же я с сержантом буду
разговаривать, - думал он, - и зачем мне вообще сержант? Упакуют еще в
колодки... Тогда что, сынком стращать? Сынок-то обрадуется, да дело не в
том. И почему здесь опять войска? Военное положение, что ли? Все бы им
баловаться, а ведь доиграются, в конце концов. Так народ и устать может".
- Ты кто такой, куда и зачем идешь? - спросил сержант все сразу, чтобы
не тратить зря время государственной службы.
- Зовут меня У, сам я вроде как отшельник, шел сюда, а нужно мне не
много: куль риса и корзину сушеных овощей, - ответил по порядку У. -
Только сам я продукты не понесу, а скажите крестьянам, чтоб снесли в
обычное место, они знают.
- Ты кто такой? - оторопел сержант, и староста приоткрыл рот,
вспоминая.
- Зовут меня У, - терпеливо повторил У, - сам я вроде как отшельник...
- Отшельник, - сыронизировал сержант. - Отшельники по горам сидят, а не
шляются. Рису захотел!
"Из деревенских, - подумал У. - Любит поболтать".
- Если это У, так он боли не боится! - вспомнил наконец староста.
- Верно? - заинтересовался сержант.
- Я вообще ничего не боюсь, - скромно соврал У. - И некогда мне с вами
разговаривать, я все сказал.
- Дайте-ка ему! - кивнул сержант солдатам, и те двинулись на
отшельника, а староста попятился, демонстрируя свою непричастность.
У подумал секунду и прыгнул в сторону, только чтобы успеть на середину
площади раньше солдат - к маленькому костерку, символу очищения. Успев,
сел прямо в костер, подождал пока загорелась довольно-таки засаленная
хламида и, горящий, совсем уже не торопясь, не обращая внимания на солдат,
пошел обратно к дому приказов. Встал, опершись о стену, и стал ждать,
когда займутся доски и камышовая крыша.
- Иди сюда! - позвал он растерявшегося сержанта. - Вместе гореть будем.
- Воды! - завопил староста. - Воды! Сгорит ведь все!
Крестьяне, ничего не уразумевшие до сих пор, теперь стремглав
разбежались с площади - к своим домишкам.
- А черт с ней, с деревней, - ответил У, чувствуя, как пылают длинные,
давно не стриженные волосы. - Если здесь отказывают в пище отшельнику,
пусть сгорают дотла. Не было до сих пор селенья, где обидели бы У, вот и
не будет впредь.
- Воды! - приказал сержант.
- Я еще склад сожгу, - пообещал У. - А ты будешь за рис отчитываться.
Рис ведь продукт стратегический. Пожалел мешка? Вот тебе.
Но уже притащили воду. Солдаты окатили стенку и отшельника, погасили
огонь.
- Теперь еще одежду давайте! - потребовал У. - Не пристало мне голому
по земле ходить.
И тогда солдаты набросились на него и стали бить, до беспамятства, до
полусмерти. "Ничего не меняется, - устало думал У. - И когда только люди
научатся по-другому свои чувства выражать?"
Они били его сильно, потому что напугались. Они хотели, чтоб он не смог
встать, потому что не знали, как быть, если он встанет. А поднялся У очень
быстро.
- Ну, что? - спросил. И они попятились, отступая. - Ну и что?
Убедились? Все же знали, что я бессмертный, что ж не верили? А теперь?
Откровение
- Жил еще один бессмертный, тот все молчал. Такое уж условие ему было:
когда говорил, старел. Он накапливал знания, все что видел, - запоминал и
обдумывал, мыслью своей обогащал. Но рассказать никому не мог, потому что
не хотел стареть. Простые смертные, которые не знают, не ведают, каким
образом, когда и из-за чего умрут, бесстрашны, поскольку им терять нечего.
Каков человеческий век? Ну, семьдесят лет, ну, сотня - и все, как ни
старайся. Все! Так чего уж! Вот есть такая присказка: "Раз пошла такая
пьянка, режь последний огурец". Я в первый раз ослышался, понял "корову"
вместо "огурец". Резать последнюю корову страшно, а последний огурец? Не
страшно, наоборот, весело. Какая уж ценность - огурец? Так и для
бессмертных жизнь дороже, жальче ее, жизнь громадную, страшно потерять.
Тем более, что условие бессмертия известно. Потому и молчал этот, сильно
умный, жизнь берег. Может, надеялся самые глубины постичь и тогда передать
все сокровище своего разума людям, чтобы умереть с сознанием исполненного
долга. Только в самых редких случаях говорил он. Раз сказал, например:
"Одинаковая радость - горе, одинаковое горе - радость". И больше никаких
комментариев. Изречет, а ученики и последователи - их много при нем
толклось - расшифровывают его афоризм, развивают. Но потом он совсем
замолчал, видно, дошел до мысли, что знание - самоцель, и дарить его людям
- бисер перед свиньями. Ученики, не дождавшись новых откровений, разошлись
кто куда, учиться у него теперь было все равно, что у камня: молчат оба.
Так и канул в безвестность, жив ли, нет. А я иногда вспоминаю, думаю: а
было ли его молчание этапом мудрости, за которым неведомое? Или - просто
трусостью, инстинктом самосохранения, перекрасившимся, замаскированным под
мудрость? Знать, что трусишь и только благодаря этому живешь - неприятно,
наверное.
Посвежевший в новой хламиде легко и быстро шел У в гору. Но на душе у
него было скверно, не по себе было. Одно дело, когда кормят его
добровольно, сами рис приносят, а тут - прямой грабеж. Конечно, о доброй
воле вообще нельзя говорить уверенно, потому что она бывает только у
полностью свободного, сытого и ничего не боящегося человека, а крестьяне
такими не были никогда. Крестьяне всегда боялись: богов, дьявола, соседей,
чужестранцев, родственников, начальства, солдат, стихийных бедствий. Его,
У, тоже боялись, из страха и приносили рис. Но сложились эти отношения
давно, и привычка скрадывала их темноватые стороны. Да и надо же ему,
отшельнику, как-то жить? Может, распахать землю и насадить чего-нибудь
растущего? Есть ведь и такие отшельники, строго говоря, только они и есть
настоящие отшельники, потому что нельзя полностью уйти от людей, если от
них зависишь, неправда в этом будет. И совсем уж худо самому являться,
требовать, права качать. Да и бабу, бабу никак нельзя было брать в пещеру,
не положено отшельнику. Впрочем, он это всегда знал. Почему же допустил?
Или надоело одиночество?
- Это они тебя здорово, - с профессиональным интересом поглядел на У
сын. У махнул рукой. - Нет, правда, здорово. Жгли, что ли?
- Да нет, - нехотя сознался У, - это я сам немножко пошутил. Что у них
там, военное положение? Я не очень понял.
Сын кивнул, подтвердил.
- И всерьез это, надолго?
- У них не о времени речь, а о географии, - поморщился сын. - Пока всех
в повиновение не приведут, весь мир. А до той поры - готовиться к войне,
бороться за полное единение.
- А потом что?
- А кто их знает, если они и сами толком не знают? Да и нужно ли им это
"потом"? Они-то сейчас живут.
- Это мне знакомо, - сказал У. - Раньше все сроки устанавливали до
полного счастья. Двадцать лет, сорок лет, сто лет. Каждый новый правитель
святым своим долгом считает срок окончательной победы установить. Дразнят
толпу, как осла морковкой, а осел идет и не догадывается, что не догнать
ему морковку никогда, что не морковка это, а видимость.
Женщина, увидев У, только ахнула. "Все отлично", - кивнул он ей.
Назавтра отряд отправился в долину.
- У тебя тут с горы хорошо видно, - крикнул на прощанье Я. - Как
заметишь дым, знай - это мы. Пока!
И ушел. Отшелестела трава, отшуршали камушки под ногами догонявшей
отряд, но так и не догнавшей, пока не нужно, тени. Тень - она и есть тень.
- Ведь это плохо, наверное, всегда быть битым!
- А почему, собственно, плохо? Это моя форма общения с человечеством. Я
встречаюсь с людьми, и они меня бьют, и я убеждаюсь, что они нисколько не
изменились. Это даже интересно - убеждаться каждый раз, что люди не
меняются. Не правда ли?
- Нет, это подло. Подло по отношению к людям.
- Подло? Если бы я встретил - и по голове, было бы подло. Мужчин,
женщин, детей, стариков. А ведь меня бы тогда только сильнее уважали,
таких уважают обычно. Как рассказывают восторженно: и того-то убил, и
этого побил. Поругались, скажем, семеро с одним, а потом в суд всех
семерых на носилках несут, а у героя только одежда порвана и чужой кровью
забрызгана... А со мной поругаются - всем хорошо. Я после побоев только
здоровее становлюсь, можно сказать, чью-то долю неприятностей на себя
принимаю, благодеяние оказываю. Они все равно кого-нибудь побили бы, но
другим это во вред, а мне на пользу.
- Но как же ты не понимаешь: они-то увереннее становятся в своем праве
бить, в своих силах. Нельзя так!
- Кто тебе сказал, что нельзя?
- Сама я так думаю.
- Ну и хорошо: мнения у нас разные. Но откуда вообще эти замашки
диктаторские: то можно, это нельзя? Что мне полезно, что хорошо, то и
можно, я так понимаю, тем более, что пользу для себя я достигаю, не
ущемляя никого, не насилуя. А все остальное - мудрствования, пустые и
бесцельные.
- Но ты же сам набиваешься на побои?
- Я волен набиваться, а они вольны побить меня или пройти мимо.
- А почему ты не живешь с людьми?
- Я долго жил с ними. Но здесь я чувствую себя спокойнее. Когда люди
нужны мне, я нахожу их. А так - зачем?
- Человек должен жить с людьми.
- Никто никому ничего не должен. Это прежде всего. А чтобы не спорить,
скажу, что один век человеческий я с людьми прожил, а больше одной жизни
уж во всяком случае никто людям дать не может.
- Нужно все отдавать, что имеешь, а не делить жизнь на годы или века.
- Хорошо говоришь, - грустно одобрил У. - Что же ты сама к людям не
торопишься?
- Не знаю. Боюсь.
- А долги как же? Ну вот. Человек был бы что-то кому-то должен, если
сам выпрашивал для себя жизнь, добивался ее.
- Но человеку дана жизнь. Дали - значит, должен.
- Дать и по физиономии могут. И пять лет дать - за людьми не заржавеет.
За все себя обязанным считать - отдавать долги замаешься. Может, потому ты
сама к людям не идешь?
- Гонишь?
- Боже упаси, мне с тобой интереснее. Но ты мне все про долги мои
напоминаешь, а сама?
- А я твои ответы на себя примеряю, - сказала женщина.
- Ну и как?
- Как когда.
Пещера у У была жильем незавидным. На чей вкус, конечно, и в какое
время: в смутные времена иной пещеру эту с удовольствием сменил бы на свой
богатый дом в престижном районе. Да и как не сменять? Если ищешь
надежности, то пещера, пожалуй, ненадежней.
Вот только с комфортом здесь было неважно. Пещера досталась У вместе со
всем оборудованием по наследству (обычно отшельники в конце концов тоже
умирают), и ничего лишнего здесь не имелось. Когда в пещере поселилась
женщина, У притащил из лесу охапку-другую веток, да так и спал на них.
Можно было бы и вторую лежанку смастерить, да лень заедала: все вроде
времени не находилось. И еще казалось странно - в пещере две лежанки. Тоже
апартаменты!
На ветках было хорошо. У даже недоумевал, как раньше до этого не
додумался. Ветки жали под ребра, когда он лежал ровно, и сопротивлялись,
когда он ворочался. Это воспринимал он, как дружеское внимание,
оказываемое ветками ему лично. Неудобства У нравились, как нравилось все,
что работало на бессмертие.
У не знал, что собственно следует предпринимать с жиличкой, и
сомневался: а нужно ли что предпринимать? Хотя близость женщины (чисто
номинальная) его все-таки тревожила, как любого в подобной ситуации. Он
даже подумывал время от времени перебраться на лежанку, под теплый бок, но
это обошлось бы ему недешево. Все бессчетные годы до появления сына У
прожил в возрасте двадцати двух - максимум двадцати пяти лет, то есть
выглядел и чувствовал себя на столько. С рождением сына он стал стареть
так же быстро, как все смертные, и только со смертью жены опять стареть
перестал. Сын все взрослеет, тридцать ему уже, а для У годы летят мимо,
как раньше. Бессмертным дети не нужны, точнее, у бессмертных не должно
быть детей, иначе земля переполнилась бы, и тени полузадушенные слонялись
бы по ней в тесноте и обиде.
И все-таки его маяло порой, мешало присутствие женщины в пещере.
"Неудобно как-то, - думалось. - Привыкла. Планы, поди, строит,
рассчитывает на меня. Тоже вроде и виноват получаюсь, а в чем?" Спать
мешало беспокойство лишнее. Впрочем - понимал - ничто не лишнее. Все
зачтется. Бессмертие - оно тоже дается не даром.
У плюнул бы, пожалуй, и на бессмертие, но тот, кто заводит жену и
детей, дает заложников судьбе. Это он помнил прочно. Давать заложников
судьбе больше не хотелось. Сам он может встретить любую пакость со стороны
капризной этой дамы, готов. Но другие-то - им зачем страдать? Зачем
страдать в этом на диво приспособленном к людскому страданию мире? Сын вот
есть, и за него порой так страшно становится, не дай господь. А оберегать
одного, да еще в смутные времена, - значило убивать других. Убивать У
больше не хотел. Легко из человека труп сделать, а обратно? Обратно не
получается. Этот урок тоже преподнесла ему нелегкая семейная жизнь.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг