- Я не знаю, какую еще правду вы хотели бы от меня услышать.
Его посадили на скамью и стали вязать руки веревками и прежде чем
прикрутить их, его увещевали сказать правду. Здесь, в комнате пыток, было
куда светлее, чем в зале суда, потому что комната была маленькая. Факелы
горели ровно. Пламя совсем не колебалось.
Он ответил, что ему нечего говорить. Тогда было приказано прикрутить и
дать один оборот веревке. И гак было сделано. "О, господи!" - произнес он.
Тогда приказали дать второй оборот веревке, и дали, и предложили
сказать правду. Он спросил:
- Скажите, неужели вы действительно ждете от меня чего-то?! И чего?
Видит бог, я готов подчиниться вашей милости, но в чем?
Тогда приказали еще раз прикрутить веревку, и прикрутили, и сказали
ему, чтобы он раскаялся из любви к богу. Он ничего не ответил.
Тогда приказали еще раз прикрутить веревку, и прикрутили, и он ничего
не сказал.
Тогда приказали еще раз прикрутить веревку и сказали, чтобы он говорил
правду из уважения к богу. Он ответил:
- Я сказал правду. Я говорю правду.
И застонал.
Тогда еще раз прикрутили веревку и просили, чтобы он сказал правду. Он
простонал и ничего не оказал.
Тогда приказали потуже прикрутить веревку, и прикрутили. Он сказал, что
не знает, чего от него хотят. Ему ответили, что желают услышать от него
правду. Он ничего не сказал.
Приказали еще раз прикрутить веревку, и прикрутили и попросили его
сказать правду. Он ничего не ответил. Затем сказал:
- Я был сумасшедшим. Я был пьяным. Я веровал.
Тогда приказали еще раз прикрутить веревку, и прикрутили, и просили его
сказать правду ради бога. Он простонал.
Еще раз прикрутили веревку. Он ничего не сказал.
Еще раз прикрутили веревку - простонал.
Тогда его привязали к станку и сказали ему, чтобы из любви к богу
сказал правду прежде, чем начнется пытка. Он ответил, что готов еще раз
рассказать все, всю свою жизнь, все о чем думал и к чему стремился.
- Ты хотел колдовством обрушить бедствия на людей? - спросили его.
- Я хотел дать великое знание, - ответил он.
- Скажи правду, во имя бога! - сказали ему.
- Я не знаю вашей правды, - простонал Амаута.
Затем приказали привязать его к станку за каждую руку одной веревкой и
за каждую ступню одной веревкой и за каждое бедро одной веревкой. В каждую
веревку вставили палку и привязали ему голову, и сказали, что просят из
уважения к богу сказать правду до начала пытки. Он ответил:
- Я стар. Я готов служить богу, - и заплакал.
И за нежелание сказать правду приказали прикрутить ему веревку у правой
руки и прикрутили. Он плакал и ничего не говорил.
Тогда ему прикрутили веревку у левой руки. Он закричал, плача:
- Нет правды на земле!
Затем сказал, что он от всего отрекается.
Его спросили, от чего он отрекается.
- Не знаю, - сказал он.
Тогда приказали прикрутить палку от правой ноги и оказали, чтобы он
говорил правду. Он крикнул несколько раз:
- Все! Все!
Тогда приказали поднести к его лицу чашу с водой и сказали, чтобы он
говорил правду, пока не начнется пытка. Он ничего не сказал. Тогда
приказали облить его водой, и облили.
- О господи! - сказал он. - Чего же от меня хотят?
И знаки, буквы, эти греховные его творения стали заполнять тесную
комнату, и в каждой капле воды извивался какой-то знак, и было их уже не
сорок восемь, а больше, и они росли, делились и множились, строились,
маршировали на плацу, и было слишком светло, потому что комната была
маленькой.
Его облили из второго сосуда, и просили, чтобы он сказал правду прежде,
чем его будут пытать еще. Он спросил:
- Что я должен сказать?
Ему ответили, что хотят услышать правду. Он закрыл глаза и сказал:
- Я изобрел эти знаки для того, чтобы вызвать холеру в народе.
Он покаялся во всем.
2
Покаюсь и я, ведь только покаявшемуся может быть дано отпущение. Каюсь
и я, каюсь перед небом и людьми в тяжком грехе плагиата. Сознаюсь, клянусь
торжественно и под присягой - это не я придумал, это святая инквизиция и
ей подобные учреждения, существовавшие задолго и много после. Я же ни разу
не видел, как пытают человека водой и веревками. Сам я против этого,
против насилия и никогда, ни за что, ни в коем случае не смог бы причинить
человеку, пусть даже виновному в том, что с помощью знаков или символов он
хотел повергнуть мир в чуму, так вот, даже такому не смог бы я причинить
физическую боль. Ну, уж если бы вынудили обстоятельства, если бы ждало
человечество от меня лично спасения... но и тогда я поступил бы
по-другому. Можно посадить преступника на табуретку и увещевать его
отказаться от преступных замыслов, показывать ему фотографии того, что он
намеревался уничтожить, фотографии детей и зверей, людей, живущих мирной
счастливой жизнью, и просить, умолять признаться ради человечества и
человечности, назвать сообщников - потому что и их ведь необходимо
обезвредить. А своим сотрудникам, тому, кто сменил бы меня на моем посту и
допрашивал бы виновного, я запретил бы даже голос повышать на
заблуждающегося. И только когда он пытался бы избежать разговора, не
слушать несущих добро слов, спрятавшись в сон (некоторые особенно
ожесточившиеся на людей отщепенцы способны спать даже сидя на табуретке),
я стукал бы по столу карандашом, легонько, вот так: тук! тук!
На третьи, максимум на четвертые сутки слова любви к человечеству
отогрели бы застывшую душу, и он сам бы мне все рассказал, и мы вместе
поплакали бы светлыми слезами великому чуду перерождения. Проверено. Это
ведь тоже не я придумал: проверено португальской охранкой.
Но, к сожалению, в том времени, о котором я пишу, были приняты свои,
жестокие и антигуманные, методы допроса. Впрочем, я опять должен
покаяться: я даже не знаю, что это за время, где его начало и конец.
Возможно, что оно даже не существовало вовсе, либо - но это только
предположение! - что оно бесконечно. Меня занесло туда случайно, я не
хотел, я все правильно до этого говорил и делал.
- Синий, - говорил я.
- Нет белый!
- Синий! - нажимал я.
- Нет, просто очень сильно белый.
- Желтый, - сказал я менее уверенно.
- Нет, - возразили мне, - просто очень немного белый. Слабый, белый,
умирающий белый.
Тогда я взял фотоаппарат, чтобы раз и навсегда решить этот спор. Ведь
свет, изломанный в линзах объектива, попадая в химию пленки, увязает там,
остается навеки, как звук в букве, как ящерка в янтаре. "Какой черт ее
туда занес?" - думаем мы теперь. А может, ее кто-нибудь загнал туда?
Ответа нет - давно это было. Видно только: ящерица в янтаре. Видно, какие
у нее лапы, какой хвост, какие когти... Так и свет на фотографии, на
бумаге - в самом крепком хранилище - остается навеки таким, каким увидел
его фотоаппарат.
- Убери эту штуку, - сказал Амаута.
- Нет, - ответил я. Фотоаппаратом я гордился. Он был очень новый, самый
современный, а значит, и самый хороший - так все считают. Я почти не
расставался с ним.
- Дай! - он взял фотоаппарат и засунул свои тонкие сильные пальцы
внутрь, прямо в середину.
И смешалось время, как земля в горсти. Я вижу это, но не властен
исправить. Я по-прежнему делаю все, как надо: ставлю выдержку, диафрагму,
дальность - светофильтры почему-то не надеваются. Светофильтры, отсекающие
тот свет, который не нужен и пропускающие тот, который необходим, спадают
с аппарата, не закрепляются - и все. Это не только неудобно, это меняет
все дело. Мой дед, когда увидел свою фотографию, был просто разъярен и
сказал, что чего-чего, а этого он от меня не ожидал. А мне и возразить
нечего. Я ответственен, раз держу фотоаппарат в руках, я, а не тот, кто
его сделал или испортил. Верно? Те - далеко, до них не дотянешься, а я -
вот он, все видели: человек с фотоаппаратом в руках.
Когда люди замечают объектив, направленный в их сторону, они на секунду
замирают, потом вздрагивают и сразу стараются принять наиболее удачную, на
их взгляд, позу, сотворить на лице самое подходящее выражение, чтобы
вечность застала их подготовленными.
И затвор щелкает. Щелк сверху, и люди - точки, еле видимые на асфальте.
Щелк снизу - и человек нависает великаном. Щелк прямо - но кто же сейчас
снимает прямо?
Наверное, только когда человек рождается или умирает, аппарат фиксирует
событие помимо его воли, как неоспоримый факт, как запись в книге актов
гражданского состояния. Вообще же фотографии знаменуют даты. Достижения.
Остановки в пути. Они равно готовы запечатлеть естественные и вовсе
неправдоподобные моменты: профессора математики с перевернутой шляпой в
руке или абажур татуированной кожи над обеденным столом. А вот человек
признается в дружбе, горячей, до гроба, дружбе и любви. Потом, потрясая
этими снимками, он сможет утверждать: "Видите, какой я был! Как я его
любил, как мы все их любили, как мы жали им руки!" В этих случаях с одного
негатива делается несколько снимков. Теперь над свершившимся мнения
бессильны: фотография - документ истории. Выхватывает объектив из жизни,
чтобы сделать достоянием вечности, руку с оливковой ветвью, ногу в тяжелом
башмаке со стальной стелечкой, лица - скорбные, радостные или равнодушные.
В фас и в профиль. А на обороте или внизу, под фотографией, подпись,
сообщающая, что снято, и не объясняющая для чего. Ведь люди, знакомые с
письменностью, иначе говоря, умеющие читать, и так все поймут.
Возможно, Амауте следовало бы изобрести фотоаппарат, а он придумал
способ делать подписи к снимкам.
3
- Да, еще один разговор у меня имеется. Я прошу не оказывать милости
некоему Амауте Ханко-вальу в случае, если он обратится с просьбой, и в
ближайший праздник сжечь его при большом стечении народа на площади.
Два солнца сошлись под высоким сводом овальных покоев во дворце
правителя, два солнца, равные друг другу по сиянию и величию: племянник и
дядя. Инка - отец народа и Верховный жрец - главный идеолог государства, и
длинная их беседа уже подходила к концу. Они не часто встречались один на
один, каждый предпочитал править сам в своей области, а в чужую епархию не
вмешиваться. Они не часто встречались и потому, что не слишком стремились
видеть друг друга: тесно двум солнцам под одной крышей. Но сегодня дела
свели их вместе, и Святейший сам пришел к своему младшему родственнику и
сам приказал удалиться слугам, что подчеркивало серьезность и
конфиденциальность разговора. Инка насторожился при этом, но время шло, а
высочайший диалог все скользил на поверхности многотемья, касаясь десятков
вопросов и до сих пор ни один не ставя ребром.
- Почему? Он ваш личный враг, Святейший? Я не увидел в этом изобретении
ничего опасного для религии и государства. К тому же в знаках-буквах
что-то рациональное есть.
- Инке известно, в чем заключается изобретение?
- Я буду рад услышать об этом еще раз.
- Амаута нашел способ фиксирования, хранения, передачи и
распространения информации.
- Вас это пугает?
- Не понял, - застыл Святейший.
- Пусть так: чем вам не нравится это изобретение?
- Он не первый додумался до письменности, - сказал Святейший.
- Я знаю, письменность была запрещена Инкой - основателем династии, -
перебил правитель. - Но с тех пор столько воды утекло, что можно,
наверное, безболезненно нарушить запрет.
- В период правления отца народа Явар Вакана, - напомнил жрец, - была
сделана попытка еще раз возродить письменность, но правитель мудро сжег ее
изобретателя. Многие века народ обходился без умения читать и писать, но
стал от этого только счастливее. И наш долг следовать заповеди сына бога,
который под страхом смертной казни запретил знаки-буквы навсегда.
- Навсегда! - взвесил Инка. - Страшное слово.
- Это необходимо, мой друг, иначе мы выпустим знания из стен
правительственного дворца, и тогда его не сдержат никакие границы. Этот
Амаута наглядно доказал, что любой человек может научиться записывать и
расшифровывать буквы-знаки. Царедворец, раб я простолюдин перед лицом
этого метода равны. Мы не сможем контролировать все, что пишут и читают
люди в нашей стране, а значит, не сможем управлять людьми, как это делаем
сейчас. Если сегодня народ слышит правду только от наших глашатаев,
воспринимает ее на слух и принимает к сведению, даже не очень размышляя о
ней, - все равно мысли скоро забываются и особого значения не имеют, - то
узнав письменность, они смогут фиксировать информацию, обмениваться ею и
мыслями по ее поводу, фиксировать и эти мысли, и свои наблюдения, и
мнения, пусть даже ошибочные. Устная история, хранителями которой сейчас
являются наши жрецы, отсеивает все лишнее, отделяет злаки от плевел и уже
в таком виде передает следующему поколению. Мы бережем чистоту истории и
ее соответствие авторитету династии. Мы должны быть уверены, что народ
пользуется только этим, чистым знанием, а никаким иным. Лояльность
обеспечивается всеобщей и полной ликвидацией всякого самопроизвольного
знания, всякой незапрограммированной мысли.
- Того ученого, при Явар Вакане, сожгли за то, что он вызвал холеру? -
вспомнил молодой правитель. - Это что - миф?
- А какое имеет значение, была в то время холера или не было ее, -
усмехнулся Святейший. - Ведь холера случается время от времени, не правда
ли? Вот и еще одно доказательство в пользу того, что письменность не
нужна: у нас нет документа, удостоверяющего наверняка, вызвал преступник
холеру или эпидемия произошла век спустя. Мы знаем только, что его
обвинили и сожгли - не зря обвинили, наверное, раз сожгли. Это истина
настолько древняя и широко известная, что всем кажется естественной вполне
и даже единственно возможной. Тем лучше для дела: народ будет поддерживать
приговор.
- Но, может быть, у этого Амауты вовсе не было преступных замыслов? -
сделал еще одну попытку усомниться Инка - отец народа. - Будет ли
справедливо предавать его огню?
- Если он не виновен, бог вознаградит его в стране, где нет ни забот,
ни печалей, - ответил Святейший.
- Пусть так, - сказал правитель. - Твоя взяла, дядя! Да свершится воля
наша и да не будет милости преступившему древний закон.
- Я рад, что мы пришли к общему мнению, - сказал Святейший. - Народ
будет доволен, - добавил он, уже стоя в дверях.
Одним солнцем меньше стало в высоких покоях.
До ближайшего праздника оставалось пять полных лун.
Каждый день Амаута что-то терял: веру в правду, в справедливость, в
бога, в гуманность правительства, в свой долг перед государством. Только
всегда ли потери - зло? Намереваясь строить дом, человек запасает камни,
чтобы складывать фундамент и стены. Но если вокруг пустыня, камни
становятся бессмысленным грузом: не построить здание на песке. И сбросив
их с плеч, только освободишься от тяжести, от гнета, и станешь более
жизнеспособен в данных условиях, чем человек, который тащит на себе через
пустыню кирпич.
Настал его день, день праздника и несчастья.
Амауту привели на площадь - пуп города, так же, как город - пуп страны.
Привязали, стали ждать. Ждали народ - главное действующее лицо намеченного
спектакля. Народа не было, состязания занимали его сейчас согласно
программе. Всему свое время. Только отдельные зеваки, из тех, вероятно,
которых спорт по причине собственной неполноценности не привлекает,
застенчиво околачивались где-то по периметру площади. Что их тянуло сюда -
не понять да и незачем понимать. Не входило это в задание, а задание
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг