Евгений Сыч.
Ангел гибели
-----------------------------------------------------------------------
Сб. "Мираж". М., "Новости", 1991.
OCR & spellcheck by HarryFan, 7 June 2001
-----------------------------------------------------------------------
Непонятного цвета тварь короткими перебежками двигалась по потолку.
Замирала, приседая, как бы вжималась в известку. Широко растопырив лапы с
расплюснутыми пальцами, осторожно подкрадывалась. Потом плевала длинным
языком, и очередная муха исчезала мгновенно и надежно. Летеха на соседней
койке поглядывал на нее с неодобрением. Он был совсем зелененький, только
что вылупившийся из училища. Наверное, думал: "Если такая дрянь за шиворот
шлепнется, очень неприятно будет?" Мне она тоже не нравилась, но мухи,
если честно, не нравились еще больше. Я-то уже насмотрелся на все по самые
брови. По ночам всякие твари выползают из голой пустыни на бетонку
греться: асфальт долго хранит дневное тепло. Каких только там не бывало!
Ящерицы, змеи, черепахи тоже выползают. Под ногами скользят, хрустят под
колесами. А мухи - это просто смерть. Чья-то смерть. Завтра, может быть,
твоя. Кружат, как стервятники. Жирные, блестящие. Мерзко.
Хотя для меня все это уже не имело значения. Лейтенант двигался туда, а
я - оттуда. А как там? Там пыль и мухи. Мухи и смерть. Там - мы все носим
в себе смерть, свою и чужую, и смерть отшвыривает от нас, и смерть
притягивает к нам. Там постоянно хочется пить, и пьешь поганую воду,
которой вечно не хватает.
Там враг бывает своим, а свой - врагом. Свой, если выпил ночью воду из
твоей фляжки, - враг, страшнее нет.
И нет ближе друга, чем узкоглазый предатель, ведущий тебя тайными
тропами, чтобы ты убил его брата, соседа, шурина. Он отстреливаться будет
вместе с тобой до последнего и из собственной фляги тебя напоит, потому
что ты - его жизнь. Я семь раз не верил, что выйду.
Теперь все. Теперь домой.
Теперь забывать, пока не забудется.
- Ну, и как там, на войне? - спросила Маринка, одноклассница. Она
теперь работала продавщицей в отделе пластинок в универмаге. - Вернулся?
- Война - это вроде брачных радостей, - отшутился я. - Рассказать
невозможно, надо самому испытать.
Но все же стал врать, изображая в лицах и постепенно входя в
настроение, так что вскоре Маринка уже хохотала и другие продавщицы
прислушивались, а покупателей в отделе не было: время дневное да и до
конца месяца далеко.
- Ты заходи! - сказала мне Маринка.
Пока я служил, она вышла замуж. Обычное дело.
С нами вообще-то часто заговаривают. Смотрят с интересом и опаской. Как
на психов, но не буйных. Сейчас не буйных, но кто знает? Отвращает от нас
и тянет к нам - кровь. Так же притягательны совершенные создания природы
акула и черно-желтый тигр. Так разглядывают, не отрывая глаз, каталоги
оружия: функциональность, законченность линий!
Надо было устраиваться на работу, но не получалось. Ничего не
получалось. Я сразу возненавидел все морды в отделах кадров. Интересно,
кто их туда таких собирает, выродков? Одна к одной, не иначе бывшие
особисты.
- Может, в институт поступишь, Юрочка? - сказала мать. - Ты ведь
собирался.
И я поехал в Москву решать первые задачи нормальной жизни. Чтобы стать,
как другие, чтобы не считали меня ненормальным. Я-то сам знаю, что псих,
все мы психи придурковатые, потому что не пойдет нормальный человек
убивать людей по первому слову. И умирать не пойдет. Но надо забыть.
Поехал я по гражданке. В форме, говорят, легче принимают, но меня
заломало. Только медали повез, показать в случае чего. А в Москве парад
абитуры. Все поступают куда-то. Кто куда. Разные экзамены. Испытания.
Игры. Старательные девчушки просиживают стулья, набирая сумму очков.
Конкурс медалистов особый. Наши медали тоже годятся. Не золотые, не
серебряные, афганские. Два года назад нам замечательно объясняли, в чем
состоит наш интернациональный долг, демонстрируя фотографии, на которых
наши солдаты утирали сопли ихним ребятишкам. Но медали заработаны не
соплями. И мы еще на что-то пригодны.
Судьба - баба-стерва, но все-таки она баба. Пожалеет - приласкает.
Кинула судьба кость не то чтобы мозговую, но все-таки кость, погрызть,
развлечься. Да, я поступил. Да, я помню: я пошел смотреть список, и по
дороге меня встретил Витька и сказал: "Ты поступил", - и потребовал у меня
персик, я как раз по дороге купил с лотка. "Вестнику полагается награда за
добрую весть", - сказал он и немедленно съел персик и только потом
добавил: "Я поступил тоже". Я все ж дотопал до деканата и сам увидел свою
фамилию в списке. Потом мы вечером отправились обмывать это дело - я,
Витька и Славик-гнида. Славик нас и потащил, гнида подмосковная. Терпеть
не могу всяких недомосквичей, которые рвутся в столицу и цепляются репьями
за грязные штаны московские и хают свои города - старые русские города,
виноватые лишь в том, что нету в них категорированного снабжения. Еще до
армии, давно, мы ездили с отцом к родственникам в Рязань вечерним поездом,
где, казалось, ехали мужики, разграбившие барское именье, потому что к
радости по поводу удачного хапа примешивалась извечная ненависть к
ограбленному барину. Ограбленному, но барину. Когда ночью пришел в Рязань
этот словно из гражданской войны выехавший поезд, битком набитые поползли
от вокзала троллейбусы и автобусы, и на каждой остановке сходили груженые
люди, растекаясь в ночи со своими сумками. В Рязани ни фига и в Сибири ни
фига. А в Афгане за молочную сгущенку можно выменять автомат. Если он тебе
зачем-то нужен. Или даже два автомата.
- Цена Москве - два рубля, - провозглашал Славик. - Трешку дать и рубль
назад стребовать. Главное, вовремя сдачу требовать, чтобы помнили себе
цену...
Мы поехали в кабак на моторе. Правда, расплачивался Славик все время не
трешками, а пятерками. И сдачи не требовал. Пятерку таксисту. И швейцару,
чья монументальная, почти каменная фигура грудью заслоняла дверь в родной
кабак, - тоже пятерку, в верхний карман швейцарова пиджака, где по
правилам хорошего тона должен быть платочек. Платочка там не было. Швейцар
с непоколебимым достоинством отступил в сторону, мы внедрились, и Слава
снова всучил пятерку, на этот раз мэтру, за столик.
И вот мы уже за столиком, жуем какой-то чепуховый салат, и мы уже
довольно поддатые, певица поет под Пугачеву, а оркестр ей подыгрывает,
живой оркестр, не радио. Я даже не упомню, когда в последний раз слушал
живой оркестр. Мы пьем и едим руками цыпленка-табака, вытирая руки
салфетками так, что частички рыхлой бумаги остаются на пальцах. И только
тут до меня доходит, что я вернулся, что я поступил, что я теперь студент
и впереди пять лет сплошного праздника. Надо дать телеграмму матери, она
ведь еще не знает, что впереди у меня обеспеченное и уважаемое будущее со
столичным дипломом. Будущее у меня в кармане.
Мне становится легко.
Рядом сидят какие-то кубинцы. Витька со Славиком с ними уже общаются. И
привлекают к этому делу меня. После Афгана все мы почти полиглоты. Я
перевожу. Славик пытает кубинцев: почему они захапали Анголу себе, когда
мы ихнюю Кубу умыли-обули, накормили-вооружили. Теперь они нам должны век
быть благодарны и во всем слушаться. У нас большой опыт в построении
социализма. И у Китая большой опыт, только там социализм не такой. И еще
есть чехословацкий опыт, мы им тоже помогали. А еще был
национал-социализм, но мы их поправили. Мать рассказывала - немцы строили
у нас кинотеатры. Все эти кинотеатры назывались "Победа". Совершенно
одинаковые кинотеатры, в разных городах. Да, потом венгры начали строить,
нам их тоже пришлось поправлять. Потом поляки чего-то поднапутали и Пол
Пот в Кампучии, правда, там им вьетнамцы помогали, не мы сами. А китайцы
помогали корейцам. А мы помогаем афганцам. Без посторонней помощи
социализм не построишь. Нам-то никто не помогал, поэтому социализм у нас
получился развитой. Все помогали испанцам в тридцать шестом убивать друг
друга. Жаль, что никто не помог нашим в это время спастись от ежовщины.
Хоть и написал великий философ-парикмахер, повесившись: "Всех не
перебреешь!" - это к нам с вами не относится. Это вообще идеализм и чуждая
философия. Можно всех, если очень надо. Конечно, это дорого обходится,
туда - на броне, а оттуда - в гробах. А Фидель, тот и вовсе троцкист. "Ты
переведи, - сказал Славик, - мы ведь можем ихней драной Кубе вентиль
перекрыть". Я не стал переводить, мы давно уже разговаривали сами для
себя, без перевода, просто орали, сами для себя. Тогда Славик-гнида
воспроизвел жилистыми своими ладонями, как перекрывается вентиль - и хана.
Они поняли. Тут только я заметил, что один из кубинцев синхронно бубнит им
по-испански то, что я с пятого на десятое вывожу на английском. И еще
заметил какого-то не-кубинца, который с ходу влез в раскрутившийся наш
разговор. Этот уже вроде американец. Хотя глаза раскосые, может, японец.
Или черт их разберет.
Я пошел было танцевать, подвигаться захотелось. Но смотрю: за нашим
столиком уже драка намечается. Японец американский полез что-то доказывать
без перевода, а Славик его рожу плоскую отодвинул слегка. Отодвинул, но
тот Славику локоть завернул за спину. А Витька ухватил американца за
другую руку. "Ну, - решаю, - пора вмешиваться". Думать некогда. Как
говорил наш незабвенный сержант, пока будешь умственно разбираться,
самолет пролетит шестьдесят километров.
Раздвигаю их всех и стараюсь американца успокоить. Правда, я его перед
этим слегка парализовал, но не очень заметно. Сажусь с американцем,
успокаиваю, зубы заговариваю, напрягаю мозги - аж из ушей лезут, подбираю
американские слова поприличнее. Только бы без скандала... Это поступить в
институт у нас не так просто, а вылететь - вмиг. Кубинцев поблизости не
видно, они насчет скандала тоже, должно быть, пугливые. Наши, чать,
социалисты. Это капиталисты борзые, потому что непуганые.
К нам подсаживается какая-то девица и начинает что-то туманно
объяснять, и Фил ее приглашает, и вот она уже прочно сидит за нашим
столиком вместе с подругой; Фил успокоился, надо сваливать. Фил
спрашивает, где я научился так драться, - будто я дрался. Он пытается
показать мне замечательный прием. Славки давно нет, вовремя смылся,
дешевка. "Вы пьяны, - обращается ко мне официант. - Я сдам вас милиции".
"Все, - показываю я руками успокоительно, - все, я ухожу, мы уходим. Вот
еще четвертной, на большее мы не наели, больше нет, отпусти". Все, мы
пошли. Фил приглашает всех к себе. Я вежливо отказываюсь, Витька тоже. Мы
уже на выходе, почти на воле. Тут вдруг девка эта, Ирочка, цепляется за
меня, а к нам подходит фирмовый парень и пытается Ирочке дать по морде.
Она совсем крепко вцепляется в мой рукав и заслоняется мной. Делать
нечего, я парня отстраняю. Фил немедленно возникает и делает фирмовому
подсечку, парень грохается всем корпусом, и мы выскакиваем наконец за
дверь, а там все тот же швейцар без платочка в кармашке и при нем мент с
рацией, салага. Девица никак не отпускает меня, повисла на локте. Мы
вскакиваем в машину. Фил жмет на газ и куда-то мчится, хотя - куда? Разве
что до первого поста ГАИ? Сейчас брякнут по рации - и готово!
Музыка в машине истошно вопит. Я показываю Филу: останови, все, ухожу.
Есть еще какой-то шанс уйти пешком от большого скандала. Фил улыбается, но
не слушает. Тогда я распахиваю дверцу на ходу. Ирочка визжит громче музыки
и опять вцепляется в меня. Захлопываю дверцу, едем еще куда-то и резко
останавливаемся. Странно, нас, кажется, никто не преследует. Никому мы не
нужны.
Вылезаю. Вокруг уйма машин - платная стоянка. В темноте огромный дом
сверкает из вышины окнами, словно замок людоеда. Но я еще не знаю, что это
замок людоеда. Мы входим в светлый подъезд и поднимаемся в лифте. Ирочка
ключом долго-долго открывает дверь.
Затем я сажусь тихо в кресло и под неясный шум голосов незаметно
отрубаюсь. Это у меня вроде рефлекса: как прямой опасности нет - сразу
засыпаю. Кажется, Ирочка предлагает напоить меня чем-то. Мне уже не до
того. Сплю.
Разбудят меня рев и шипенье. Рев и шипенье в последние полтора года
означали только одно: обстрел. Значит, нужно занимать свое место. Механизм
включился. Левая рука автоматически дернулась к правому плечу, чтобы
рвануть с него летнее легкое одеяло. Но одеяла никакого не было, было
кресло в чужой квартире. Ревела по-дурному, в голос, какая-то баба за
дверью в соседней комнате, и в двух шагах от кресла, где я спал, шипел,
выкипая и возмущаясь, электрический чайник.
Я поднялся с некоторым трудом и недоумением, выдернул шнур из розетки и
приоткрыл дверь в соседнюю комнату. "Это мне вроде уже снилось", - успел
подумать я, увидев, как мужик замахнулся на девицу. Может, теперь мода
такая - баб лупить? "Ты, - говорю мужику, - хватит, завязывай". "Это кто
такой? - заорал мужик на девицу. - Кто его сюда привел? Откуда взялся?"
"Ты это, - говорю мужику, - потише давай". И шагаю к нему, а он
выдергивает откуда-то из-под куртки пистолет и наставляет на меня. "Ты
что?" - протягиваю я к нему открытые ладони, помахиваю ими у себя перед
лицом: я мирный, дескать, я без оружия, я ухожу. "Стой!" - орет мужик.
Рожа у него бледная, перекошенная, то ли не в себе, то ли торчной. "Ладно,
ладно", - приговариваю я, пятясь, и - раз! - ныряю в коридор, к двери. У
двери, когда я пытаюсь открыть незнакомый хитрый замок, этот с
перекошенной рожей все-таки догоняет меня, хватает за плечо. Я отшвыриваю
его руку и бью наугад, лишь бы отлетел, чтобы руки были свободны - дверь
открыть. Он отлетает. Я берусь опять за замок, и - хлоп! - что-то толкает
меня. Оборачиваясь, я успеваю увидеть в его руке бледную вспышку. "Юрка,
Юрка!" - кричит меня далекий голос, кажется, мамин. И все.
По щупальцам-венам бежала в город светящаяся кровь страны. Несколько
энергичных желудочков, переваривая свет, горели интенсивно, остальные
части города словно мутнели, пропадали в сером, размывающем контуры
тумане. У города больше не было имени. Город был светящимся пятном среди
темноты.
Что же это за город? И что за дом?
Юрка оторвался от притяжения серой громады большого здания и поднялся
вверх сквозь путаницу проводов, антенн и радиоволн. Город внизу светился,
мерцая - как угли под пеплом. "Что-то не так, - усомнился Юрка, глядя вниз
на знакомые и незнакомые очертания улиц. - Со мной что-то случилось. Я
умер, - вдруг утвердилась мысль, вырвавшись из хаоса непонятного. - Меня
убили", - четко вывел он, но не удивился и не испугался.
Если его убили и он умер, почему же он есть?
Тем не менее он был. Он видел, как светящиеся потоки улиц гонят людей,
словно волны, к центру. Потоки, будто в воронку, впадали в пространства
гулких магазинов. Из магазинов люди выходили обесцвеченные. Вверх над
человеческими толпами поднимались, перемешиваясь, желания, страхи, тоска и
ненависть. Поезда и автомашины везли желания с окраин к светящемуся сердцу
страны, а обратно мчались темными. Редко-редко мелькал огонек в уносящемся
из города поезде, и веяло от него безнадежностью.
"Может быть, я живой? - вопросил с отчаянием Юрка невесть кого - самого
себя. И не смог ответить себе самому ничего утешительного. - Значит, не
живой уж больше. Нет меня. Почему ж меня нет? А что от меня осталось?
Мысль, душа?"
Он взвесил это странное слово - душа, - покрутил в разные стороны.
Слово было душным и душистым. Перестать мечтать, перестать хотеть,
перестать мыслить, улететь к абсолюту... Юрка закружился в растерянности.
Я - Юрка. Помню: мама, школа, армия, экзамены, персик. Меня убили. За
что меня убили? Кому помешало то, что я жил? Плакала бесслезно, причитала
неприкаянная душа, невинно убиенный Юрка. Такая хорошая жизнь начиналась.
Жизнь-то за что отняли?
- Я должен разобраться, - вдруг понял он, - найти своего убийцу. Найти
и понять, за что. Просто так ведь не убивают. Не бывает такого.
Внизу лежали пустые улицы, пустые дома, пустые люди - их маленькие
желания вылетели днем, и сейчас огоньки кое-где чуть теплились.
Юрка метнулся вслед за одним огоньком, попал в квартиру. Человек сел в
кресло, включил телевизор, уставился в экран, совсем погас. "Чушь
какая-то", - Юрка вылетел в окно, брезгливо отряхиваясь. Полетел за
другим, пристроившись над его головой, как воздушный шарик. Тот дошел до
поворота, излучая желание, сел в машину, набрал скорость - минимальную,
робкую детскую скорость и, к недоумению Юрки, малое время спустя врезался
в другую машину, ехавшую по встречной полосе с такой же унылой городской
скоростью. "Почему? - возопил Юрка. - За что? Кто виноват?" Движение
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг