Анатолий Стась
СЕРЕБРИСТОЕ МАРЕВО
Фантастический рассказ
Тишина и покой окружали меня. Но где-то в сознании шевелилась смутная
тревога. Безмолвие из за этого казалось не настоящим, оно настораживало. Я
не знал, что скрывается за ним, и боялся открыть глаза. Меня мучила жажда.
Тупая, ноющая боль, начинавшаяся где-то у правого плеча, растекалась по
телу.
С трудом разомкнул отяжелевшие веки. Прямо передо мной на стене,
сложенной из толстых неотесанных бревен, висела винтовка с поцарапанным
прикладом и немецкая алюминиевая фляга в суконном чехле на кнопках. Низко
нависал бревенчатый потолок. Дверей не было, но там, где находился вход,
колыхался угол зеленой плащ-палатки. Время от времени передо мной возникал
четкий прямоугольник входа. В землянке становилось светло, и тогда я видел
сочные, точно дождем омытые кроны верб. Над ними синел клочок прозрачного
голубого неба. Высоко над вербами парил ястреб. Недалеко от землянки
проехали на оседланных лошадях тучный вислоусый мужчина и два паренька.
Усач придерживал на груди автомат. Конь под ним заржал, протяжно и громко.
Этот звук, ворвавшись в землянку, словно встряхнул меня.
И я вспомнил...
- Тетрадь... Где тетрадь?! - Мне показалось, что это произнес не я, а
кто-то другой, хриплым чужим голосом.
На голову легла жесткая теплая рука, от нее исходил запах крепкого
самосада и вроде бы железа. Я повел глазами и увидел молодое обветренное
лицо - родимое пятнышко на щеке, иссиня-черные кудрявые волосы, брови
вразлет. На поношенной командирской гимнастерке блестел орден Красного
Знамени.
- Очнулся, хлопче, ожил? Ну-ка, глотни разок-другой, не повредит. -
Незнакомец поднес к моим губам флягу. Рот обожгло пламенем, я поперхнулся,
судорожно глотая воздух. - Вот так... Плечо болит, знаю. Ты лежи, лежи,
старайся об этом не думать. Потерпи малость, тут ничего не попишешь. Рана
для солдата - дело почетное, только поменьше бы их было, ран... Твое
счастье, наша разведка поплыла в ту ночь на правый берег. - Человек с
орденом, сдвинув брови, стал укрывать меня шинелью. - Выловили тебя из
воды, у бакена, ты чуть дышал, браток, водицы днепровской выше нормы
нахлебался. И рука оказалась прострелена. Одним словом, магарыч с тебя
причитается нашим партизанам. После войны, конечно. А сейчас ты мне вот
что скажи...
- Где тетрадь? - прошептал я, силясь сбросить с себя шинель.
- Какая еще тетрадь, чудак человек! О чем горюешь? Благодари судьбу,
что живой остался. К тетрадкам потом вернешься, когда придет время. А
сегодня про другое думать приходится. Той ночью, когда тебя подстрелили
фашисты, они на том берегу будто взбесились: пальбу подняли и без гранат
не обошлось. Ты-то сам из Дубравки? Что там у вас стряслось? Наши
докладывали - настоящий бой в Дубравке разгорелся, пожары в селе
вспыхнули...
Меня трясло как в лихорадке. Я хотел соскочить с нар, но только
заметался под шинелью, и одна мысль гвоздем сверлила мозг: "Где же
тетрадь? Где тетрадь?.."
И тут до сознания дошло, что тетради у меня нет, что ее уже нет
вообще, потому что она навсегда исчезла в волнах. Я закричал. В глазах
потемнело. Все вокруг завертелось в каком-то бешеном хороводе, и я
почувствовал, что лечу в черную пропасть...
Он вышел из камышей неожиданно и остановился, в упор глядя на меня
большими серыми глазами. В льняных, точно отбеленных, волосах парня
блестели капли росы, коричневый камышовый пух темнел на плечах. Глубокий
свежий шрам, наискось над правой бровью, искажал его лицо, и оттого на
лице застыло выражение изумленности. Одет он был в старую рубаху с
заплатами и черные в полоску брюки, подвернутые выше колен. Одной рукой
прижимал к груди продолговатый деревянный ящичек, на крышке которого
поблескивали, как мне показалось, медные шляпки заклепок.
Еще секунда, и я пустился бы наутек, не разбирая дороги. Но с ужасом
вспомнил, что держу в опущенной руке гранату, и не тронулся с места. А
если бы удрал, то, наверно, так и не довелось бы мне стать свидетелем,
пожалуй, даже больше, чем свидетелем поразительных событий, что начались
вскоре, ошеломив многих своей загадочностью и необъяснимостью.
К счастью, я быстро сообразил, что хотя белобрысый парень вроде
глядел на меня, однако вовсе не моя растерянная физиономия привлекала его
внимание. Взгляд его только скользил по моей макушке, устремляясь куда-то
дальше.
Невольно оглянулся и я. Парня со шрамом, видимо, заинтересовали
машины, только что остановившиеся на повороте, у самого моста. Впереди,
посреди дороги, стоял приземистый бронеавтомобиль, испятнанный краской
камуфляжа, за ним, подвернув к обочине, - два грузовика с какими-то
ящиками в кузовах. Подле машин галдели немцы. Должно быть, там что-то
случилось. Сердитые голоса доносились даже сюда, к реке.
Словно прислушиваясь к голосам, парень со шрамом торопливо перебирал
пальцами, ощупывал заклепки на крышке своего ящичка. Выражение его лица
было напряженным, подрагивал рубец над бровью. И вдруг взгляд серых глаз
остановился на мне. Вернее, на гранате, которую я так и не успел сунуть за
пазуху.
- На повозке взял? - кивнул он в сторону камышей. - Хочешь, чтобы
тебе свернули шею, как цыпленку? С этим делом шутки плохи, балбес ты
этакий!
Зеленую увесистую гранату с насечкой на стальном чехле, что одевался
и снимался с помощью маленькой задвижки, я и в самом деле взял на повозке,
там, в камышовых зарослях. Это была "моя" повозка. На новенький военный
фургон с коваными ободьями колес я натолкнулся случайно, разыскивая утиные
гнезда, и теперь наведывался к нему почти каждый день. Никто не знал, что
фургон стоит в воде, увязнув выше ступиц в мягком иле. В камышах его,
видимо, вынужден был бросить красноармеец-ездовой, когда отходили наши.
На фургоне лежал скомканный брезент, на нем - автомат без диска,
защитного цвета фуфайка, парусиновая сумка и в ней четыре гранаты. На дне
повозки, под сеном, я обнаружил запаянную жестянку, полную сверкавших
розовым лаком запалов к гранатам.
А еще в повозке оказалась тяжелая радиостанция со множеством
переключателей и шкал. Находка эта, попадись она мне на полгода раньше,
была бы бесценным сокровищем. Еще в четвертом классе, занимаясь в школьном
радиокружке, я смастерил детекторный приемник. С каким трудом добывали мы
в нашем глухом приднепровском селе клеммы, проволоку, разные винтики, не
говоря уже о наушниках, которые были предметом мечтаний всех
мальчишек-кружковцев... Какое множество чудесных вещей можно было сделать,
имея такую сказочную махину! Радиостанция была просто начинена деталями!
Но теперь, когда шла война, любые винтики-гаечки казались лишь детской
забавой, ненужной и бесполезной.
Однако "моя" повозка была уже, как выяснилось, не только "моей". О ее
существовании знал и этот светловолосый парень в залатанной рубахе.
- С этим делом шутки плохи, - повторил парень, шагнул ко мне,
наклонился, и не успел я рот раскрыть, как граната исчезла в кармане его
полосатых штанов. И в тот же миг парень словно забыл о моем существовании.
Его глаза, как и минуту тому назад, видели уже только одно - немецкие
машины у моста. Капоты машин были подняты. Фашисты возились с моторами,
наверное, никак не могли их завести и громко ругались, перекликаясь друг с
другом. Их голоса эхом неслись над водой и разбивались о стену камыша.
Наконец моторы зачихали, застучали, их гул, сначала неровный, отрывистый,
постепенно выравнивался. А над машинами возникло вдруг полупрозрачное
искристое облачко с серебристым оттенком и, переливаясь, стало медленно
снижаться. Бронеавтомобиль и грузовики уползли за мост, исчезли за
деревьями, а дрожащее марево еще несколько секунд держалось в воздухе. В
лучах солнца вспыхивали над дорогой мириады светящихся пылинок...
Раздался тихий щелчок. Я оглянулся. Парень со шрамом осторожно
проворачивал пятачок пластмассового диска, что выступал на боковой стенке
ящичка.
- Ты где живешь? - внезапно поднял он голову, измерив меня
придирчивым, строгим взглядом, будто увидел только теперь.
- Напротив больницы, - соврал я.
- Вот как, - равнодушно протянул он. И добавил: - К чему вранье,
дружище? Живешь ты очень далеко от больницы, на противоположном конце
села, в доме под черепицей. Во дворе стоит высокая старая груша, и торчит
на ней жердь, куда ваша милость в свое время цепляла радиоантенну. Ты
умеешь мастерить детекторные приемники, верно?
У меня был растерянный и, наверное, глуповатый вид. Но это не
развеселило моего собеседника. Он нахмурился.
- А с гранатами больше никогда не балуйся. Не советую, если не хочешь
болтаться на виселице или получить от фашистов пулю. Нам с тобой умирать
нет никакой надобности, - услышал я.
...Минувшей осенью, в сентябре, когда противник внезапно прорвал
фронт и на раскисших после дождей, расквашенных копытами, колесами и
гусеницами дорогах ревели немецкие танки, буксовали машины и ползли обозы,
как-то под вечер мы увидели в селе наших красноармейцев. Люди потом
говорили, что где-то под Оржицей они попали в "котел" и фашисты захватили
их в плен. Советские бойцы и командиры, многие в окровавленных повязках,
полураздетые, месили босыми ногами разжиженную черную грязь. Шли,
поддерживая под руки раненых. Нескольких, совсем обессилевших, бойцов
конвоиры пристрелили на шоссе посреди села. А один из пленных спасся в
реке: бросился с деревянного моста головой вниз и поплыл быстрыми
саженками. По нему били из винтовок, но он, часто ныряя, преодолел плес и
исчез в камышах. Там его, раненного в голову, подобрал ночью колхозный
пасечник Данила Резниченко, хатенка которого прилепилась к краю обрыва на
самом берегу.
Месяца через два пасечник стал поговаривать, что вроде бы к нему из
Киева пришел племянник. Хотя полсела догадывалось, кто он, этот
"племянник", однако люди делали вид, что верят словам Данилы. Однажды
зимой сельский полицай, пьянчужка, по прозвищу "Тады" (его прозвали так
потому, что он говорил: "Тады я подумал, тады я поехал..."), приплелся к
пасечнику и стал выспрашивать, имеются ли у племянника документы, да как
его зовут, да отчего голова в бинтах. Резниченко молча поставил перед
полицаем миску меда и глечик самогонки. "Тады" вылакал полглечика, закусил
медом, вышел на мороз, запел, потом стал стрелять грачей на тополях и
потерял затвор от карабина. Долго ползал по снегу, искал. Так и не найдя
затвор, ушел, грозя кому-то кулаком и икая. Утром мертвого полицая нашли
на льду промерзшей речки. Смерть "Тады" никого не удивила и не опечалила.
Набрался до чертиков, поперся с пьяных глаз напрямик, загремел с обрыва
вниз, а потом и замерз ночью... Правда, после пронесся слушок, что не так
все оно было, что захмелевшему полицаю подмогнул "спуститься" на лед сам
пасечник. Рука у него была тяжелая, страсть как не любил дядька Данила,
если кто-либо без спросу совал нос в его дом и в его дела. Односельчане
сошлись на том, что собаке-де и собачья смерть. Разговоры прекратились, и
про тот случай старались больше не вспоминать. Должность "Тады" каким-то
непонятным образом занял почти глухой смирный дед Самийло. Но и этому не
повезло на новом месте - запалом от гранаты, из которого дед хотел
смастерить мундштук, ему напрочь оторвало три пальца и едва не вышибло
глаз. После этого случая новый полицай как огня стал бояться винтовки,
выданной ему в районе, и даже смятые консервные банки, валявшиеся на
земле, дед обходил стороной. "Время военное, - говаривал он. - Заприметил
где-либо что-то железное, руками не хапай. Где хронт прошел, там амуниция
всякая разбросана, то исть супризы".
Так вот тот самый "племянник" пасечника и стоял нынче в двух шагах от
меня, положив ладони на странный деревянный ящичек.
- Зовут-то тебя как? - спросил он.
- Петькой, - соврал я еще раз.
Парень улыбнулся.
- И никакой ты не Петька вовсе, а самый настоящий Андрей. Боишься
назваться из-за этой игрушки? - Похлопал он по своему оттопыренному
карману. - Не робей, я буду молчать как рыба.
Так я познакомился с Юркой-Ленинградцем, как называл его пасечник
Данила Резниченко.
Ох и постылое ж занятие перебирать кукурузные зерна... Вдвоем с
теткой мы еще осенью притащили мешок кукурузы из сожженного колхозного
амбара. Зерна были темные, обуглившиеся, не часто попадали среди них не
тронутые огнем, белые, треснувшие от жары "баранцы". Но что поделаешь,
надо было выудить из мешка все пригодное в пищу, так как тетка все время
вздыхала: "Стукнет зима, подохнем с голоду, ой, подохнем..."
Я сидел под грушей, тоскливо прикидывая, управлюсь ли с мешком
дотемна. Скрипнула калитка. Во двор зашел Юрка-Ленинградец. Я вскочил.
- Чем будешь занят вечером? - спросил он, и я заметил, как пульсирует
у него над бровью красноватый шрам.
Что можно было делать вечером? Странный вопрос. С тех пор как
появились оккупанты, во всех хатах не было ни капли керосина. Едва
наступали сумерки - хочешь не хочешь, приходилось укладываться спать.
- Да ничем особым заниматься не буду, - честно признался я. -
Давай-ка попозже, как стемнеет, махнем через мост на тот берег, на баштан.
Кавунов притащим! Они на баштане гниют, а староста, куркульская морда, не
дает людям. Все для фашистов бережет. Будем мы его спрашивать? Плевать на
старосту!
- Идет! Согласен. Но арбузы притащим в другой раз, - сказал Юрка. -
Есть дело посерьезнее. Требуются четыре руки с мужскими мускулами. Хочешь
мне помочь?
Я даже чуб погладил от удовольствия. Юрке-Ленинградцу нужна моя
помощь! Куда идти? Какое это имеет значение! Главное, он хочет, чтобы с
ним пошел я. Услышали б хлопцы с нашей улицы!.. Мои дружки и так уж с
завистью поглядывали на меня с тех пор, как Юрка стал появляться у нас во
дворе. Они глазели на него с немым восхищением, как могут только мальчишки
глазеть на человека, прошедшего огонь и воду. Но Юрка ребят не замечал.
Ему было больше двадцати, а им - кому тринадцать, как мне, а кому и того
меньше. Самому старшему из нас, вчерашних школьников, Володьке Нечитайло,
он жил напротив, через дорогу, едва исполнилось семнадцать, как его тут же
увезли в Германию, и ни слуху ни духу...
Я с готовностью ждал, что еще скажет Юрка-Ленинградец, горя желанием
побыстрее узнать о его намерениях. Выяснилось, что от меня требовалось
совсем немного: попозже, когда стемнеет, прийти в камыши к повозке. И все.
Юрка заметил, что мне хочется о чем-то его спросить. Но ничего не сказал,
только взлохматил мой чуб. Напомнив, чтобы я явился без задержки, он ушел
от нас огородами.
С нетерпением дожидаясь вечера, я все время думал: "Для чего он
позвал меня к реке?" Мысли упорно крутились вокруг гранат. Может, Юрка
только притворяется, что гранаты не интересуют его? Он ведь еще как
следует не знает меня, потому и не хочет пока быть откровенным... А что,
если мы рванем гранатами дом, где расположился комендант, сухопарый злой
немец?! Комендант, змея фашистская, прикатывал в село внезапно, на бричке,
и лупил палкой каждого, кто попадался на улице, потому что при оккупантах
ходить днем по улицам запрещалось: все должны были работать в поле.
Сухопарый фашист в очках считался "сельскохозяйственным комендантом"
четырех сел. Он забрал под квартиру здание школы в соседнем селе,
километрах в четырех от Дубравки. Если ночью поплыть на лодке по течению,
то даже и весел брать не надо - через час будешь там. А потом - садами,
мимо клуба... Те места я хорошо знал.
...В затоне было тихо и пахло осокой. Сняв штаны, я осторожно вошел в
теплую воду. Ноги погрузились в мягкий ил. Со дна поднялись пузырьки. Над
головой пролетела потревоженная утка.
Юрка-Ленинградец сидел на повозке, опустив ноги в воду, и курил козью
ножку. Я встал на колесо, уселся рядом с Юркой. Потемневший от дождей
брезент по-прежнему лежал на передке. Металлический серый ящик
радиостанции тускло поблескивал при свете луны. Юрка-Ленинградец швырнул
окурок в воду и спросил:
- Умеешь держать язык за зубами?
Я промолчал. Что можно было ответить на такой обидный вопрос?
- Понятно, - кивнул он. - Сейчас мы возьмем эту штуку, - рука Юрки
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг