сразу за, кто выскажет сомнения, кто встанет против. Что до меня, то
впервые в нашей совместной работе я решил ему сопротивляться. Он тоже
догадывался об этом и волновался. Даже голос его вдруг стал другим -
глухим и сдавленным.
Потом он сказал, что от того, как мы поведем себя в создавшейся
ситуации, зависит не только перспектива войны, но и дальнейшая жизнь
человечества. Он раньше не прибегал к таким высоким словам, хотя бывали
очень сложные положения и принимались очень трудные решения. Но сегодня
только такие чрезвычайные слова точно отвечают чрезвычайности момента.
Возникла возможность совершить еще не слыханный в истории поступок -
спасти от голода тех, кто держит против нас оружие. Он повторяет - история
еще не знала, чтобы протягивали руку помощи тому, кто поднимает на тебя
меч. Все совершалось по-иному - радовались беде врага, ликовали, когда он
погибал, такова обычность войны. И ему могут сказать - а разве у нас не
война? Так будем действовать по-военному! На войне как на войне! Но он
возразит - а разве обычность войн предотвращала их? Если один пересиливал
и побеждал, то другой замыкался и копил силы для реванша. Всякая война,
даже начавшаяся из-за пустяков, порождает страшное дитя - взаимную
ненависть. Но ненависть - это не только политика государств, это рак души.
Ненависть не рождает дружбы, даже примитивного сотрудничества, даже
равнодушного сосуществования. Ненависть побуждает ненавидящего все снова и
снова бросаться на своего врага. Вдумайтесь, как мы планируем победу в
войне? Мы видим ее в том, чтобы одолеть в новом сражении, в "решающей
битве", так это называется на военном языке. Победа для нас в одном -
настолько ослабить врага, чтобы он поднял руки. Это, конечно, победа, но
настоящая ли? Руки враг поднял, а что творится в его душе? Появилась ли в
ней любовь к нам, нет, не любовь, простая дружба, нет, не дружба, обычное
благожелательство, простенькое добрососедство? Говорю и снова говорю:
ненависть не тот фундамент, на котором строят благополучие! И вот
появилась уникальная возможность нанести удар в глубину души врага, в тот
глухо замурованный тайник, где клокочет ненависть к нам. Ударить по
ненависти любовью, сразить нетерпимость великодушием, преодолеть
отвращение приязнью - да ведь это сражение не в уже возникшей войне, а
сражение с самим понятием войны, выжигание того болота, где кишат и
плодятся, постоянно возобновляясь, отвратительные миазмы вражды,
подозренья, ненависти. Вот такая появилась у нас необыкновенная
возможность! Неужели мы окажемся недостойны великой миссии, открывшейся
нам? Да, мы можем проиграть - и вместо объятий с недавним врагом увидеть у
него, усиленного нашей же помощью, импульсатор, наставленный нам в грудь.
Я и этого варианта не исключаю, я вижу его так же отчетливо, как вы. Но
если ненависть, злое сердце войны, бросит наши армии на взаимное
истребление, то ведь негодование в наших душах на коварство врага не
ослабит, а усилит нас. И при любой черствости граждан его страны, при
любой слепой преданности его солдат приказам своих командиров, какая-то
часть его людей будет все же покорена нашим великодушием, а это не усилит,
а ослабит его армии - тоже факт в нашу пользу. Я предлагаю ответить
согласием на просьбу женщин Клура, захвативших на несколько часов
стереостанцию. Я слышу в их призывах глубинный голос народа этой страны. Я
прошу оказать продовольственную помощь населению Клура и Корины!
Он говорил эту речь стоя, как и почти все свои речи. Когда он сел,
все уставились на меня. И Гамов смотрел на меня и ждал, что я отвечу. И
Пустовойт, и Бар, и Вудворт, и Пеано, и Гонсалес, и Штупа, и Прищепа, и
Исиро не отводили от меня глаз. Я понимал, что должен первый ответить на
призыв Гамова, но мне было трудно. До сих пор, то сразу соглашаясь, то
споря и возражая, в конечном итоге я следовал за Гамовым. Сейчас такому
покорству пришел конец - не один Гамов догадывался, что я скажу.
- Вы объявили, Гамов, что видите неудачу помощи нашим врагам так же
отчетливо, как все мы. Нет, Гамов, вы видите мир по-иному, чем мы. Вы
мерите всех людей по той высокой мерке, какую положили себе, а люди, в
общем, мельче вас. Вы надеетесь, что враги исполнятся благодарностью за
дары, сочтут помощь продовольствием чуть ли не манной небесной, по веленью
Бога внезапно посыпавшейся на них с небес. Нет, Гамов, нет, они решат, что
мы ослабели, что наши дары - это попытка задобрить их, что в предвидении
своей гибели мы уже лебезим перед ними. И военные их сделают такой вывод:
раз уж мы так обессилены, что унижаем себя предварительными дарами, то
надо дожать этих трусов военной мощью. Эти люди, латаны, вероломно
выиграли у нас одно большое сражение, теперь коварной помощью выигрывают
выгодные условия мира. Поиграем в коварство и мы - примем их помощь, а
потом расколотим их. Вы видели нового правителя Клура, Гамов? Он же
солдафон, этот Арман Плисс, он же тупой вояка! Пусть он честный человек,
но еще недавно предлагал пожертвовать заложниками, которых мы собирались
отпускать на свободу, лишь бы оказать видимость сопротивления нашим
водолетам. Он разогнал несчастных женщин, моливших о хлебе. Для него
военная победа - единственный смысл его существования. Вы хотели бы
вытравить ненависть из его души. Но в ней та ее разновидность, гораздо
более страшная, чем простая ненависть, которая не вытравливается никакими
подарками и благодеяниями - воинская честь. Нет, Гамов, только поражение
на поле боя может привести этого человека в нормальное состояние -
поражение ведь не противоречит воинской чести, как это ни парадоксально.
"Все погибло, государыня, кроме чести!"- писал один король королеве после
проигранного сражения. Но если бы он не принял битвы, которую заведомо
должен был проиграть, то он счел бы, что произошло нечто куда страшней
проигранного сражения - потеря его воинской чести.
- Я не отрицаю, что наша помощь может оказаться безрезультатной...
- Нет, почему же безрезультатной? Она будет иметь результат, только
катастрофический для нас. Помощь Клуру и Корине, если мы ее окажем,
совершится не от избытков наших, ибо избытков нет. Готлиб Бар, можем ли мы
выделить продовольствие для двух голодающих стран, не меняя норм снабжения
в собственной стране?
Готлиб Бар встал.
- Ни в коем случае! Вывоз продовольствия в существенных объемах
немыслим без сокращения выдач по карточкам.
- Вы слышали, Гамов? Если помощь Клуру и Корине не приведет к миру, а
весной разразится наступление врага, то следующей зимой мы будем сами
голодать. И люто голодать, враг ведь позаботится о том, чтобы погубить наш
урожай. И на то, чтобы затопить наши хлеба либо сжечь их яростным солнцем,
у него энергоресурсов хватит, не надо хоть в этом заблуждаться. И тогда
наши собственные дети будут простирать к нам ручонки и молить со слезами:
"Кусочек хлеба, я умираю!" Неужели вы ответите такому ребенку: "Ты
умираешь во имя высшей цели, только она не удалась"? Вот какая реальная
перспектива грозит нам, если ваша высокая миссия помощи окажется мыльным
пузырем. Мы станем преступниками перед собственным народом! Вы просите
помощи воюющим с нами странам. На ваше "да" я отвечаю категорически - нет!
Гамов то оглядывал нас всех, то опускал голову и что-то рассеянно
чертил на листке. Мне казалось, что он прикидывает, сколько будет за него,
сколько против. Сейчас я уверен, что он уже не думал о наших голосах, а
шел мыслью дальше - намечал, что делать после того, как мы отвергнем его
предложение. Но молчание становилось нестерпимым, и он прервал его:
- Будем голосовать. Пустовойт, ваше мнение?
- Я говорю - да! - У Пустовойта дрожал голос, тряслись мясистые щеки.
Он понимал, какой страшный риск содержится в этом коротком "да", но
министр Милосердия не мог отвергнуть миссию милосердия.
- Вудворт, вы лучше всех знаете лично наших политических противников,
поэтому ваш ответ особенно важен.
- Именно потому, что я лично знаю многих наших противников, я отвечаю
- нет! - холодно сказал Вудворт.
- Пеано?
- Мое мнение - нет. Могу обосновать свой ответ.
- Не надо. Гонсалес?
- Я отвечаю - да! - Гонсалес бросил это "да", словно пощечину нам.
Милосердие к врагам так не походило на все, что делал Гонсалес, что я
не удержался от иронии:
- Пытаетесь добросердечным поступком замолить грехи перед теми, кто
прошел ваши застенки, Гонсалес?
Его ответ показался мне тогда очень странным.
- Мои грехи не замолить никакими добрыми делами. И я отдам отчет в
своих поступках и попрошу кары за них у высшего суда - самого себя.
- Вы, Бар? - продолжал опрос Гамов.
- Нет, - коротко сказал Готлиб Бар.
- Вы, Штупа?
- Вынужден тоже ответить - нет! Гарантировать хороший урожай при
большом наступлении врага не берусь.
- Прищепа?
- И мое мнение - нет, - сказал Павел Прищепа, не поднимая головы. Он
стыдился, что вынужден выступать против человека, которому во всем верил.
Я сочувствовал ему, я сам испытывал нечто похожее.
- Остаетесь вы, Исиро, - продолжал Гамов. - Вы единственный среди
нас, кто держит руку на пульсе общественного настроения.
Омар Исиро так растерялся, что минуту то открывал, то закрывал рот,
не выдавливая из него ни звука. Вообще, замечу, что для роли министра
информации можно было подобрать человека, лучше владеющего словом. Уж не
знаю, почему Гамов так благоволил к нему. Громогласный Константин Фагуста
подошел бы больше, чем Исиро, на должность министра информации - если бы
не его антигамовские настроения.
Наконец Исиро собрался с силами.
- Конечно, если бы помощь удалась... Но Семипалов так убедительно...
Да, я тоже - нет!
- Подведем итоги, - сказал Гамов. - Три за, семь против. Ядро
отвергает помощь голодающим в Клуре и Корине.
- Можно считать этот проект похороненным? - спросил я.
Гамов зло усмехнулся.
- Нет, почему же? Всего семь человек отвергли помощь голодающим
врагам. Даже не все правительство, а только его часть. Не слишком ли мы
много берем на себя, решая за всю страну? Надо вынести наши разногласия на
суд всего народа.
- Устроить референдум вроде тех, что уже проводили?
- Очень хорошая мысль. Так и поступим.
- И в обращении к народу вы, конечно, скажете о высоком благородстве
помощи врагам, но забудете упомянуть, что враг может не понять нашего
благородства и нам тогда придется расплачиваться страданиями за свое
великодушие.
Гамов долго смотрел на меня. И я снова увидел то, чего не замечал в
толчее ежедневности. Гамов сильно сдал - постарел, осунулся, под глазами
легли черные полукружья, щеки посерели. Он, однако, сказал, не отвечая
язвительностью на язвительность:
- Вы сами напишете обращение к народу, которое я оглашу.
- Тогда записывайте вопрос, выносимый на референдум.
И я громко продиктовал: "Согласны ли вы ценой сокращения своего
продовольственного пайка оказать благородную и великодушную помощь
голодающему населению тех стран, которые воюют с нами и солдаты которых
завтра, возможно, используют эту помощь для того, чтобы нанести нам
поражение в бою?"
Гамов записал и усмехнулся.
- Хитро! Ответ предполагается только один, такова нормальная логика.
Но я принимаю ваш вызов, Семипалов. Именно на такой прямой вопрос нужно
получить прямой ответ. Вскрыть самое глубинное в каждом, не только то
мелкое, то близорукое, что на поверхности.
Я спросил:
- Вы хотите узнать, соответствует ли дух народа вашему высокому духу?
Даже так: достоин ли наш народ своего руководителя?
Гамов не уклонился и от этого удара.
- История навалила на меня груз ответственности. Я могу вытянуть его
только совместно с моим народом. Если между нами возникнет пропасть, мне
нечего делать на моем посту.
Я вдруг сказал то, о чем секунду назад и не думал говорить:
- Гамов, вы плохо выглядите. Вы не заболеваете? Может, отложим
референдум, чтобы вы подлечились? Еще никогда не видел вас таким усталым.
Он покачал головой.
- Еще никогда судьба не ввергала нас в такие сложности. Все мы, от
министров до чистильщиков сапог, должны показать, чего реально стоим. Я
чувствую себя неважно, но мне не до лечения.
7
Нет, не баловала нас судьба в ту осень спокойствием! И если на полях
молчали батареи, то в душах вибрировали страсти не слабей тех, какими
терзали тела электровибраторы. Гамов, заранее все предугадывающий, и
отдаленно не подозревал, как закончится заседание правительства Латании с
правительством наших союзников, руководителями Комитетов Помощи и
Спасения, редакторами газет и стерео.
Заседание открылось в самом обширном зале столицы. Гамов не
поднимался на трибуну, а говорил, лишь незначительно возвышаясь над
столом, - очень невыгодное для оратора положение. На сцену он пригласил
всех членов Ядра, я разместился по правую руку от него, Вудворт - слева.
Гамов говорил, а я рассматривал зал. И я увидал людей, с которыми сто лет
не встречался, даже забыл о существовании многих, а они существовали,
работали, даже занимали видные посты. В первом ряду уселись рядком два
злых врага, всячески поносивших один другого и при встречах взаимно
воротивших носы, - огромный Константин Фагуста и почти пигмей Пимен
Георгиу. Кроме этого противоестественного соседства, все разместились по
строгому чину - отдельной кучкой министры и их заместители, военные
высоких рангов, руководители заводов и институтов. В общем, каждый,
вызванный сюда, теснился к своей группе, заражаясь общим для нее мнением.
Особо во втором ряду сидели женщины - высокая Людмила Милошевская, она, я
догадывался, выбрала это место, чтобы стерео показывало лишь ее лицо, а
сидящие впереди экранировали ноги, отнюдь не бравшие "совершенством
обточки", как называл красивые женские ноги Готлиб Бар в те довоенные
годы, когда слыл остряком и женопоклонником. К Людмиле приткнулась Анна
Курсай - не побоялась показать зрителям свою красоту рядом с красотой
Людмилы. Женщины, сколько я раньше знал, на такие рискованные сравнения не
решаются. Впрочем, теперь они числили себя не так женщинами, как
деятельницами: Людмила появилась в этом зале по праву высокой должности, а
Анна Курсай совершила если и не подвиг, то выдающийся акт: подняла своими
объездами сел и городов всю Флорию, женскую ее часть, естественно, -
выдача целебного молока "на одну женскую голову", как это, наверно,
формулировалось у статистиков, вышла точно такой, как Анна пообещала мне
во время нашего объяснения во взаимной ненависти - выше, чем в других
регионах страны. Не ценить такое старание я не мог и, хотя на всех дорогах
Флории по-прежнему висели красочные плакаты с грозным предупреждением:
"Генералу Семипалову въезд во Флорию воспрещен!", уже не впадал в
раздражение при одном слове "флор".
Но если красавица Анна не побоялась сесть рядом с красавицей
Людмилой, то еще отважней поступила дурнушка Луиза Путрамент. Ее тоже
пригласили на совещание, она активно включилась в "молочную кампанию" в
своей стране и, хоть в Нордаге - вероятно, особенность всех северных стран
- женщины не хвастаются плодовитостью, но выдача молока "на голову"
уступала лишь выдаче во Флории. Так вот, Луиза тоже села рядом с Людмилой,
и сравнение - для мужского глаза - было до того не в ее пользу, что,
уверен, на нее заглядывались даже больше, чем на Людмилу: необычное
покоряет.
И два политических противника, вожди Патины, оптимат Понсий Марквард
и максималист Вилькомир Торба сидели в одном ряду, за женщинами. Но они
все же постарались, чтобы их разделил какой-то мужчина внушительного
телосложения и, вероятно, внушительной должности, иначе не заслужил бы
входа сюда - впрочем, я того мужчину не знал.
А Гамов повторял для правительственного собрания речь, какую уже
произнес на Ядре, но повторял ее более бледно и невыразительно. Нас он
убеждал вдохновенно, в каждом слове звучала страсть, он понимал, какие
необычайные идеи ставит нам в исполнение и, стало быть, надо, чтобы даже
голос подчеркивал эту необычайность: убеждал не только логикой, но и
голосом, и мимикой, и блеском глаз - он это умел, он был мастером на такие
приемы. А сейчас правительственному собранию он докладывал тускло, не
зажигал, а словно бы читал по бумажке скучнейший текст - даже временами
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг