Милошевской и не у Маркварда с Торбой, а у отца Павла Прищепы, генерала
Леонида Прищепы, в Патине как бы забыли. Оба врага и их верховная
примирительница заслонили собой командующего нашими оккупационными
войсками. Я обратил внимание Гамова на этот любопытный факт. Он
усмехнулся.
- То самое, что нам нужно.
Не убежден, что понял в тот момент все огромное значение, какое Гамов
вкладывал в ответ.
Объективности ради должен сказать, что в общей вспышке активности
женщин некоторую роль сыграло и мое поведение в Нордаге. И то, что я
разрешил стерео показывать, как Луиза вела себя у виселицы и как осыпала
меня упреками и обвинениями, а я терпел; и как я немедленно освободил ее
после появления отца, а самого Франца Путрамента не послал на виселицу, но
дал ему побыть с дочерью, а потом отправил обоих в Адан - все это поразило
воображение и у нас, и у врагов гораздо больше, чем мог сам по себе
подействовать простой факт поимки неудачного политика. Гамов не ошибался -
яркие спектакли на видимой всем политической сцене куда эффективней
невидимых трагедий на залитых кровью полях сражений.
И сейчас я вижу, что психологически мир уже был подготовлен к великим
действиям, когда Омар Исиро обнародовал кампанию против водной аллергии.
Конечно, умные люди сразу отметили, что Гамов в еще большей степени, чем
прежде, когда создавал международные компании Террора и Милосердия,
присваивает себе отнюдь не завоеванные права мирового правителя. Но была
важная разница в том, как встретили его планы тогда и теперь. Тогда
Латания виделась обреченной на поражение, пытающейся в предсмертный час
экстравагантными средствами отсрочить гибель. Сейчас к миру обращалась
страна, одержавшая победу в схватке с самой могучей коалицией держав,
страна, открыто высказавшая претензии на полную победу. И если раньше она
пеклась лишь о собственной выгоде, то сейчас, пренебрегая сиюминутной
пользой, предлагала помощь врагам - еще не слыханное действие: объединение
всех, воюющих и нейтральных, во имя общего дела - спасения больных детей.
Дружеское пожатие рук над еще пылающими очагами сражений - так прозвучал
на весь мир призыв Омара Исиро.
Ответ был быстрым. Норма Фриз, председательница компании Помощи
военнопленным, призвала создать Комитет Борьбы с водной аллергией, а всех
кормящих матерей продавать свое грудное молоко, наметила сеть приемных
пунктов молока, его консервации и пути транспортировки в места эпидемий.
Аментола разрешил Комитету Борьбы и нашему Пустовойту перевести в Кортезию
любые суммы, какие они выделят для закупок спасительного молока.
Все это было хорошо, конечно. Но главная проблема еще была темна.
Корина известила мир, что примет любую помощь для спасения своих детей,
даже если эта помощь из страны, с которой она сейчас воюет. "Дети вне
войны!"- объявила королева Корины. Но Клур молчал. Эпидемия еще не
вторглась в границы Клура. И древняя гордость клуров не позволяла
безропотно соглашаться на наши суровые условия - гнать обратно
океанические циклоны, создать в цветущей стране искусственную засуху.
Мощности метеостанций Штупы хватило бы справиться с противодействием
Клура, но это означало бы продолжение войны в самой свирепой форме, а мы
все же делали попытку к примирению.
Ночью звонок Гамова поднял меня с постели.
- Вышло! - кричал он. - Семипалов, я так счастлив! Клуры не будут
препятствовать Штупе! Они сообщили об этом по стерео.
Я был обрадован не меньше Гамова.
- Теперь наши дети спасены! Теперь им ничего не грозит, Гамов.
- Все дети спасены! И наши, и наших противников! Всех больных
вылечим, всех здоровых предохраним!
И на другой день Штупа стал передвигать на запад свои подвижные
метеогенераторы, а Пустовойт готовить золото за рубеж для закупаемого там
молока. Елена формировала отряды медиков для десантов в Патину и Родер. Я
не погрешу против истины, если скажу, что всех нас охватил энтузиазм.
Впервые за годы войны мы совершали что-то мирное, даже выше просто мирного
- акт общечеловеческого великодушия.
И эти дни Аркадий Гонсалес выбрал, чтобы объявить о начале суда над
Артуром Маруцзяном и его сообщниками!
Процесс можно было начать и раньше. Со дня покушения на Гамова прошло
столько времени, что хватило бы расследовать десяток и более запутанных
преступлений. Гонсалес уже спустя несколько дней торжественно известил,
что убийцы - офицеры из бывшей охраны маршала Комлина, но затем надолго
замолчал.
- Наш Черный судья выбрал поразительно неудачное время, - сказал я
Гамову. - Мы начинаем во время войны самое антивоенное дело, демонстрируем
и друзьям и врагам образец настоящего благородства. А Гонсалес задумал
наводить страх новыми расправами. Прикажите ему хотя бы отложить суд.
- Процесс нельзя откладывать, - ответил Гамов.
Я не понимал его упорства. Он человек и, естественно, натерпелся
страха, когда трое ринулись на него с импульсаторами. Но он был политиком.
Он не мог не понимать, как навредят нам зверские спектакли Гонсалеса.
Какой взрыв восторга вызвало во всем мире освобождение заложников,
летевших в водолетах Каплина вместе с осужденными на казнь пилотами! А
волна облегчения, пронесшаяся по всей Кортезии, когда мы объявили
раскрытие лагерей военнопленных! Каждая такая акция равновелика
выигранному сражению. Маленькое судейское действо Гонсалеса могло погасить
огоньки доброго отношения к нам.
- Процесс будет на руку Аментоле, - доказывал я Гамову. - Он готовит
силы для новой схватки. Зачем облегчать ему работу?
- Ничего Аментола не выиграет от процесса. Пусть Гонсалес занимается
своими делами, а мы с вами своими.
Тон Гамова был слишком категоричен, чтобы продолжать спор. Я
предупредил Гамова, что на процесс не пойду, даже если Гонсалес вызовет
меня как свидетеля.
Зато в день процесса я освободил себя от текущих дел и уселся перед
стереотелевизором. Вначале на экране появились Елена и Пустовойт. Она
рассказывала, как идет сбор целительного молока, он извещал кормящих
женщин - наверное, уже в десятый раз - о льготах в питании и плате за
каждую порцию молока. Плата была такая, что, вероятно, самым
высокооплачиваемым делом в стране стало сцеживание молока. Ни сам Гамов,
ни его министры, ни директора военных заводов и мечтать не могли о
заработке молодой матери, отдающей свое молоко на борьбу с эпидемией.
Константин Фагуста не удержался от карикатуры на нашу новую акцию.
"Молодая семья нашего времени!"- гласил рисунок: женщина, невероятно
худая, но с мощным бюстом, нацеленным на встречных, как двухорудийная
батарея, плавно - будто боясь расплескать себя - шествовала на сдаточный
молочный пункт, а позади ухмыляющийся муж сгибался под тяжестью двух
переполненных корзин - платой за недельную сдачу молока. А в стороне
небритый крестьянин почесывал голову: "Мои молочные коровы тоже худые, а
молоко я честно сдаю, но дополнительного пайка ни им, ни мне!"
Омар Исиро предварил показ Черного суда краткой сводкой картин
приезда Гамова на завод, его речи, выхода сквозь толпу и нападения убийц.
Гамов, пошатываясь, брел к машине, а разъяренная толпа топтала ногами двух
убийц, третьего, истерзанного, окровавленного, охрана защищала от
расправы. На тех снимках захваченный выглядел типичным злодеем -
уродливым, с перекошенным ртом, с вытаращенными глазами. Но на суде рядом
с главными обвиняемыми сидел совсем другой - по виду - скромный, красивый
юноша, бывший капитан гвардии, племянник маршала Комлина. Гонсалес
поместил его на краю скамьи, центр ее заняли Артур Маруцзян и Антон
Комлин, еще несколько человек сидели по бокам - бывшие министры, особо
приближенные, и среди них единственная женщина, Анна Курсай. Я сразу не
узнал ни Маруцзяна, ни Комлина. Маруцзян и в свои юношеские годы не
выглядел молодым, он слишком рано пришел к власти - искусственно развил в
себе солидность не по годам. Но стариком он не был, когда мы согнали его с
президентского престола. А сейчас на деревянной скамье сидел старик с
одутловатым лицом, уродливым зобом, потухшими глазами. У Комлина висели
серые щеки, тряслась голова. Я не отводил от них глаз, остальные мало меня
интересовали, но в судьбе этих я принимал участие, я сам создал план их
падения - моя судьба пересеклась с судьбой бывшего президента и бывшего
маршала.
Гонсалес выглядел удачно на фоне двух угасших стариков. Он сидел в
черной мантии, под ней широкие плечи казались еще шире, а бледное лицо
виделось почти бескровным. Я бы сказал, что это лицо мертвеца, если бы оно
было обычным человеческим. Но лицо Гонсалеса, я уже много раз упоминал об
этом, было больше чем красивым, оно было прекрасно, с таких лиц художники
пишут ангелов, а он и по должности, и по натуре был дьяволом - чудовищное
противоречие вида и сущности!
За отдельным столиком уселся Константин Фагуста - бывший лидер
оптиматов вызвался защищать своих прежних противников максималистов. Я
знал, что Фагусту Гонсалес попросил в общественные обвинители - в былых
схватках с обвиняемыми он накопил много порочащих их сведений, и что
Фагуста идти в обвинители отказался - незачем лягать копытами упавших, и
неожиданно предложил себя в защитники. От Фагусты, конечно, можно было
ожидать любых поступков. Меня удивило одно: Пустовойт не прислал своего
представителя, а мог бы. В функции представителей Министерства Милосердия
входило и присутствие на Черном суде, чтобы оспаривать его решения.
Пустовойт уже не раз пренебрегал своими обязанностями. "Поговорим на Ядре,
- решил я. - Милосердие должно быть не слезливым, а столь же решительным,
как и наказание".
Секретарь зачитал обвинение. Гонсалес опросил подсудимых: признают ли
они себя виновными в организации преступных покушений на руководителей
правительства? И Маруцзян, и Комлин, и их приближенные ответили: "Нет!".
Племянник Комлина, капитан Конрад Комлин, виновным себя признал. Анна
Курсай взмахнула головой, пышная грива каштановых волос закрыла ее лицо, и
отчеканила:
- Признаю, что покушалась на Семипалова. Преступницей себя не считаю.
Это был акт политической борьбы.
Гонсалес, видимо, решил, что допрос единственного признавшегося в
своей вине человека даст улики, изобличающие всех остальных. Он подверг
Конрада Комлина двухчасовому терзанию. Тот упорно не поддавался на
каверзные вопросы и коварные подсказки. Нет, ни дядя маршал, ни свергнутый
президент не уговаривали трех офицеров дворцовой гвардии брать оружие и
подстерегать диктатора. И слова о таком акте не было. Но и дядя, и
президент негодовали, что с ними поступили как с отщепенцами - схватили за
шиворот и выбросили, к тому же конфисковали имущество, отказали в пенсии.
Президент говорил, что судебный процесс был бы лучше нынешнего
безрадостного существования, на процессе он мог обвинить весь народ в
неблагодарности. Дальше таких разговоров не шло.
На этом месте Гонсалес прервал капитана Комлина.
- Маруцзян, вы сейчас на процессе, которого жаждали. Это вас радует?
Встаньте, когда с вами разговаривает председатель суда!
Маруцзян с трудом поднялся.
- Нет, не радует, господин Черный судья. Меня сейчас ничто не радует.
Я устал от жизни. Мне хочется отдыха, того простого человеческого отдыха,
которого вы мне не дадите.
- Почему же не дадим? Будет вам отдых, Маруцзян. Долгий и
нетревожимый!
Капитан рассказал, как они, трое друзей, возмущались расправой с
президентом и маршалом, их внезапным падением из роскоши в нищету. Потом
добавился протест против новых порядков. Лучшие люди должны были приносить
повинную, признаваться в отвратительных "покаянных листах" в прегрешениях,
ошибках молодости, служебных просчетах - без таких унизительных признаний
нельзя и мечтать остаться на службе. Свирепый Священный Террор исчерпал
терпение. Миловать преступников нельзя, но публично издеваться над ними,
унижать их человеческое достоинство, жестоко карать всех близких...
- Мы поняли, что потеряем уважение к себе, если смиримся с
преступниками, захватившими власть, - закончил молодой офицер. - И решили
убить диктатора. Прошу суд принять мое заявление: снисхождения не прошу, в
содеянном не раскаиваюсь.
Гонсалес вызвал свидетелей покушения. Это была скучная сцена -
рабочие и охранники, среди них и Сербин, описывали - и довольно путано -
события, какие гораздо лучше показывало стерео.
Гонсалес объявил перерыв. Во время перерыва я вызвал Гамова.
- Вам нравится то жалкое зрелище, какое устраивает Гонсалес?
- Гонсалес делает то, что может. Интересно, что скажет Фагуста?
- Заранее знаю, что скажет этот лохматый, вечно голодный пророк
справедливости. Постарается оправдать убийц и обвинить вас, что сделали
себя заслуживающим убийства.
- До этого он все же не дойдет, - сказал Гамов с улыбкой.
После перерыва я снова убедился, что лучше знаю этого человека и что
необъяснимая симпатия Гамова к Фагусте когда-нибудь принесет нам
непоправимый вред. Если бы от меня зависело, в любой статье Фагусты я
нашел бы достаточно поводов предать его Черному суду. И было бы сразу же
покончено со всеми его нападками на все наши политические акции - лишь
кампанию сбора грудного молока он одобрил, - впрочем, об этом я уже
упоминал.
Фагуста не призывал посадить Гамова и меня на скамью подсудимых, а
Маруцзяна с его свитой немедленно освободить: на это ему хватило ума. И он
даже признавал, что в принципе наш Священный Террор дал полезные
результаты по очистке общества от преступников. "Террор правосудия просто
превзошел террор преступления", - сказал он вполне рассудительно. Но затем
он красочно описал все излишества кар, все жестокости наказаний:
- Даже у меня, мирного гражданина, замирало сердце и выворачивало
нутро, когда наш уважаемый министр информации показывал по стерео, как
выполняются приговоры нашего не менее уважаемого сегодняшнего
председателя. Не привлечете же вы меня за это к суду! Почему же попали под
суд бывшие руководители страны? Они тоже возмущались, как и я. Даже меньше
- я писал статьи против террора, а они только шептались в своих домах.
- Они на скамье подсудимых не за разговоры дома, - прервал Фагусту
Гонсалес. - Они виновны в злодейском покушении на нашего диктатора.
- А вот это не доказано! Нет данных, что они вкладывали импульсаторы
в руки молодых офицеров, что прямо говорили им: "Идите и убивайте!"
Давайте не сочинять фантастических сюжетов, это дело писателей, а не
правосудия.
Фагуста потребовал вызова на суд свидетеля - диктатора Гамова, на
которого совершил покушение Конрад Комлин.
- Жду вопросов, председатель, - сказал Гамов, заняв место свидетеля.
- Вопросы вам поставит защитник, он просил вас сюда.
- Слушаю вас, Фагуста, - сказал Гамов, поворачиваясь к редактору.
Фагуста помедлил, прежде чем задавать вопросы. Даже для этого
бесцеремонного человека было непросто допрашивать диктатора.
- Не буду выспрашивать про ваши переживания в связи с покушением, -
начал он. - Но считаете ли вы виновным Маруцзяна, Комлина и всех
подсудимых в тех преступлениях, которые им инкриминирует Черный суд?
- Да, считаю, - ответил Гамов.
- Значит, их арестовали правильно?
- Разумеется.
- Диктатор!.. Вы, наверное, слышали, как я признался, что вел такие
же разговоры, что и они? И даже писал статьи против вас. Не значит ли это,
что я еще более виновен, чем они?
- Вы сомневаетесь в своей вине? Да, вы виновней их всех.
- Но я не сижу на скамье подсудимых!
- Пока, Фагуста.
- Что значит "пока", диктатор? Это угроза?
- Просто деловое предупреждение.
Фагуста казался до того ошарашенным, что я засмеялся. Он еще не
схватывался с Гамовым открыто и не знал, что схватка будет очень неравная.
Гамов спокойно ждал других вопросов. Фагуста преодолел
замешательство.
- Итак, я пока на свободе. Благодарю! Но речь все же не обо мне, а о
тех, кто уже потерял свободу. Вы согласились, что они и я одинаково
виновны в несогласии с вашей политикой. Но меня вы не арестовываете -
пока... А их отдали Черному суду. Почему же такое неравенство?
- Потому, Фагуста, что ваши несогласия и протесты еще никого не
воодушевили схватить импульсатор. Они будоражат мысли, но не вызывают зуда
в руках. И до того, как ваши статьи не погонят кого-нибудь расправляться
со мной, можете чувствовать себя в безопасности.
- Ненадежная безопасность, диктатор... Подсудимых, стало быть, судят
не за мысли, а за действия? За то, что шепотком произнесенные проклятья
вызвали ярость в юнцах, а юность всегда предпочитает действия, а не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг