цифрами - картина стала еще безрадостней. После нее говорил Омар Исиро. У
этого человека для всех случаев жизни имелись сообщения из печати и
отчетов журналистов, они тоже не скупились на грозные прогнозы. Один из
наездников пера даже живописал скорую гибель всего человечества, ибо
против водной аллергии нет реальной защиты, кроме полного запрещения воды
- а хрен редьки не слаще. Информаторы Прищепы докладывали о панике у
врагов: Корина шлет Кортезии мольбы о помощи, Аментола трижды созывал
секретные совещания. Клуры ввели медицинский контроль в портах, уже
обнаружено несколько случаев водной аллергии.
- Что-то похожее на водную аллергию открыто и в наших оккупационных
войсках в Патине и Нордаге, - сообщил Пеано. И хотя он улыбался иногда и
при сообщениях о поражении своих войск, даже отдаленной улыбки не было на
его жизнерадостном лице.
Толстяк Готлиб Бар не изменил своему природному оптимизму. Он считал,
что правительства стран, пораженных эпидемией, примут свои меры, нам надо
посмотреть, что им удастся.
- Мне отвратительно безмятежно ожидать, пока чудовищная гибель
обрушится на нас, - с волнением сказал Гамов. - Эпидемия поражает прежде
всего детей. Если станут гибнуть дети Латании, мы будем навечно опозорены.
Никакие победы на фронтах войны не оправдают нашей вины перед собственными
детьми. Семипалов, вы ночью говорили мне, что у вас возникли две идеи
борьбы с водной аллергией. Слушаем вас.
Гамов редко высказывался с такой категоричностью. Я внутренне даже
восторжествовал. То, чего я хотел потребовать от Ядра, шло гораздо дальше
любых требований Гамова - но шло в том направлении, какого он ожидал. Я
все же был хорошим его учеником.
- Нет, Гамов, вы ошибаетесь, - сказал я. - Нельзя отгородиться от
подползающей к границам эпидемии, она преодолеет любые запоры и заслоны.
Не отгородиться, не отогнать, а истребить ее в тех гнездовьях, где она
зародилась и откуда нагло выползла, - вот мой план. Но для этого придется
презреть все государственные границы, не посчитаться даже с собственными
военными выгодами. Ибо речь о судьбах мира, а не отдельных стран - наших
или чужих.
Я знал, какие тяжкие требования предъявляю, и не был уверен, что все
согласятся.
- Они просты, мои предложения, - продолжал я. - Водные пары в
атмосфере - вот что стимулирует ярость эпидемии. Переселить весь Клур, всю
Корину, а также Родер, Ламарию, Патину и Нордаг, к которым эпидемия
подползает, в знойные пустыни Торбаша, Собраны или Лепиня Великого вне
человеческих возможностей. А почему бы не превратить эти страны хотя бы на
год в подобие степей Собраны и Лепиня? Если Штупа перебросит все свои
метеогенераторы в Патину, Ламарию, в Нордаг и если его не ограничивать в
расходах энерговоды, то ни одна туча не пересечет берегов тех стран, где
уже свирепствует эпидемия. Я верно излагаю ситуацию, генерал Штупа?
Даже наш главнокомандующий Альберт Пеано не утруждал себя вставанием,
когда говорил речи на Ядре. Но Штупа вставал, даже подавая реплики.
- Мощь наших метеогенераторов достаточна для отражения любого циклона
с океана, если не будет могучего противодействия. Такого противодействия
ни Клур, ни Корина не окажут. Устроить знойное лето в приокеанских странах
могу.
Единственным, кто высказал сомнение в эффективности моего плана, был
наш министр Милосердия.
- Нет, я не против, нет, - высказался он. - Но такая огромная
метеоакция погубит урожай в Клуре и Корине, они воспротивятся. Вы не
опасаетесь этого, Семипалов?
- Всего, что делают воюющие с нами страны, надо опасаться, без этого
не одержать победы, - возразил я. - Но и уступать противнику ведь тоже не
принято, правда? И я рассчитываю на их разум. Им придется выбирать: либо
полные полки в магазинах и заваленные гробами кладбища, либо опустевшие
магазины и спасенные дети. Не сомневаюсь в их выборе.
- Пустые магазины и спасенные дети... Но разве одно знойное лето
истребит эпидемию? А если она притихнет, а на другой год возродится?
Сколько лет она в Корине таилась! Вот чего я боюсь.
- Правильно, бойтесь! - сказал я. Многое зависело от действий
Пустовойта - и была удача в том, что он высказал те опасения, какие именно
ему потом практически рассеивать. - Ночью я сказал Гамову, что у меня две
идеи по борьбе с эпидемией. Одну я высказал - насильственное сухое лето в
пораженных эпидемией странах. Теперь слушайте вторую. Искусственных
лекарств против водной аллергии нет. Но натуральное женское молоко
обрывает аллергию - значит, нужно снабдить грудным молоком всех больных.
Дальше я предложил объявить у нас в стране женское молоко
государственным достоянием. Каждой кормящей матери сдавать его полностью в
больницы, а детей своих кормить молоком искусственным, для здорового
ребенка оно не хуже естественного. Часть собираемого молока оставлять как
резерв, препятствующий вторжению эпидемии в наши рубежи, а большую часть
передавать в страны, захваченные эпидемией. И оплачивать женщинам молоко
многократно выше искусственного, предоставить матерям заодно и льготное
продовольствие. У Пустовойта огромные средства, пусть он истратит часть
своих миллиардов на подлинный акт всемирного милосердия. И пусть закупает
грудное молоко не только у нас, но и во всех странах мира, особенно в тех,
где эпидемия уже сражает детей и взрослых.
- Вы оплатили целым состоянием несколько литров крови, тайно отданной
врачом Габлом Хотой нашим раненым пленным, - обратился я к Пустовойту. -
Столько денег за женское молоко вы платить не сможете, молока потребуется
много больше, чем было крови в теле Хоты. Но почему не платить за него
столько, чтобы это стало для рядовой женщины экономически выгодно? Наши
противники не введут монополии на женское молоко, препятствовать его
закупкам не будут, оно ведь пойдет на спасение их граждан, маленьких и
больших.
- Облагодетельствовать своих врагов! - презрительно бросил Гонсалес.
- И их, - холодно парировал я. - Но прежде всего нас самих. Наши
дети, все мы под угрозой, Гонсалес. Спасая детей врага, мы спасаем наших
детей. Ведомство, возглавляемое Пустовойтом, называется международной
компанией Милосердия. И если оно не сможет организовать международное
милосердие, то грош ему цена. И грош цена нам самим, ибо мы станем лгунами
и лицемерами, мастерами лишь обещать добро, но не делать его, когда в нем
нужда! Мне стыдно будет глядеть на себя в зеркало!
Показывая, что споры исчерпаны, Гамов объявил:
- Предложения принимаем, будем их выполнять. Вудворт, ваше мнение о
реакции противников.
Я всегда с интересом слушал Вудворта. И не потому, что он не
принадлежал к говорунам и каждая его речь становилась маленьким событием.
Просто он находился в особом положении. Я не смог бы исполнять его
нынешней должности - быть министром державы, воюющей с его родиной. Он в
родной Кортезии искал некой высшей справедливости, но обрел ли он ее у
нас? И он не переставал любить Кортезию, очень многое в ней ценил - и не
раз, я уже писал об этом, ставил нам в пример ее деловитость, высокий
уровень жизни. Мы стали для него образом творимого будущего, Кортезия
отодвигалась в прошлое, она исчерпала свои творческие возможности, он
видел это со скорбью. Но будущее еще только будет, а прошлое еще пребывало
в настоящем. Я бы сказал о нем и так: он сделал ставку на ребенка против
созревшего мужчины. Значит ли это, что ребенок во всем превосходит зрелого
мужа?
Разумеется, я не сомневался, что Вудворт мой план примет, в нем не
было вреда его народу. Но глубинная польза людей и непосредственная выгода
правительств не всегда взаимно корреспондируют: у дипломатии свои законы.
Вудворт ответил, как я надеялся, но по-иному, чем я ожидал:
- Диктатор, вы объявили, что поведете войну, отвергающую все
общепринятые обычаи и законы. То, что предлагается сейчас, больше, чем
простая неклассичность. Помочь нашим врагам остаться живыми и здоровыми,
насильно им помочь, если добровольно не примут помощи - отход от классики
превращается в парадоксальность. Парадокс насильственного вызволения
врагов из беды ошеломит их сознание, взволнует все души - таков первый мой
вывод.
Он обращался к одному Гамову, хотя внес предложение я, а не Гамов, и
хотя я, а не Гамов, председательствовал на Ядре. Все это были пустяки,
каждый из нас знал о себе, что он не больше, чем высокий чиновник в
аппарате диктатора. И если бы не присутствовала Елена, я и не заметил бы
некорректного поведения Вудворта. Но Гамов угадал мое недовольство.
- Очень рад, что вы одобряете идеи Семипалова, - сказал он. - Я тоже
их одобряю. Но вы не ответили на мой вопрос. Какой реакции ждать от наших
противников?
- Не враги же они своего народа! И я согласен с Семипаловым, что
министру Милосердия после раскрытия лагерей военнопленных для посещений
родных и продовольственной помощи предоставляется новая возможность
большого милосердия.
- Подведем итог, - сказал Гамов. - Вудворту оповестить все страны о
начале массовой борьбы с эпидемией. Пустовойту установить самые высокие
цены в латах и золоте на грудное молоко. Срочно наладить сбор молока и его
транспортировку в опасные районы. Пустовойт, вы согласны?
Пустовойт только заметил, что сбор молока надо поручить энергичным
женщинам - добавить бы их в его аппарат. Гамов вспомнил о заокеанской
Администрации Помощи военнопленным. Она целиком из женщин. И каких! Эта
Норма Фриз, профессор математики, ведь такая дама, пусти ее, любому быку
рога свернет. Идеальный председатель для женского Комитета Спасения от
водной аллергии. И та удивительная женщина, застрелившая своего дурака
мужа и пригрозившая прикончить Аментолу, если ее оправдают! Аментолу
застрелить не дадут, но почему ей не возглавить Комитет по сбору женского
молока в Кортезии? Перевести из фондов Пустовойта деньги, она и в своей
Кортезии соберет еще не меньше - и хлынет поток спасительного молока из-за
океана! И еще одну замечательную женщину привлечем. Людмила Милошевская
поярче и поэнергичней всех остальных. Сейчас она примиряет двух
политических петухов - вождя своей партии Понсия Маркварда и его заклятого
друга в новом правительстве Вилькомира Торбу. И чаще становится на сторону
врага своей партии Вилькомира, тот все же умней Понсия. Чего вы смеетесь,
Семипалов?
- Вспомнил спектакль, который вы разыграли в Патине. Зрелище было
впечатляющее. Хочу предложить еще одну женщину в проектируемый вами
Верховный женский совет, который станет чем-то вроде зародыша
Объединенного международного женского правительства - звучит сильно, не
правда ли? Я говорю о дочери Путрамента. Не знаю, сколько в этом диком
зверьке натуральной женственности, но что она не уступит всем
перечисленным вами дамам в бурной энергии, поручусь головой. Во всяком
случае, я поостерегся бы безоружным встретиться один на один с этим
рыжекудрым, веснушчатым, диким представителем так называемого слабого
пола. А если вооружить ее правом приказывать целой армии подчиненных
женщин? В Нордаге она перемешает небо с землей - им ведь близость с
Кориной в нынешней обстановке особенно грозна.
Никто не возражал против участия Луизы Путрамент в проектируемом
Международном женском Комитете Спасения.
Я назначил короткий перерыв и проводил Елену.
- Все было так интересно и так важно! - сказала она восторженно.
- Да, ты вся замерла от восхищения, когда Гамов говорил.
- Я очень рада, что ты это заметил. Он диктатор и, стало быть, тиран,
но временами поражает такой человечностью... Но ты не заметил другого,
Андрей. Ты не увидел, как я слушала тебя, тебе в эти минуты было не до
меня. А я любовалась тобой, ты был прекрасен, ты был проникновенно глубок!
Я еще не знала тебя такого и так рада, что довелось узнать! Что Гамов! Он
всегда хорош. А ты сегодня был выше Гамова - так бесконечно важно все, что
ты предлагал.
- Ты преувеличиваешь. В тебе говорит любовь, - я смутился,
восторженность раньше не была свойственна Елене.
- Да, и любовь! Разве это плохо? Скажи... Ты вчера случайно появился
в своей квартире или решил воротиться? Я могу ждать тебя сегодня?
Я сказал очень серьезно:
- Елена, вчерашний день сохранится в моей памяти как один из лучших
дней моей жизни. Я буду мечтать о повторении наших встреч. Не сердись,
Елена, я сегодня не приду. И не знаю, когда сумею прийти.
4
История движется неровно, ее шествие - не праздничная прогулка по
укатанной дороге. Но я не уставал поражаться, как сумбурно, судорожными
толчками совершается то, что потом историки назовут плавным ходом
исторического процесса. В общем, все происходило, как мы планировали, если
говорить о результате. Но совсем по другому образу, чем представлялось
заранее.
Увлеченные страстной уверенностью Гамова, мы ожидали немедленного
политического эффекта, когда создавали две диковинные международные
компании - Террора и Милосердия, - и даже объявили их акционерными:
вступай, любое государство, в такую компанию, казни и милуй своих
сограждан и плати огромные деньги за свои казни и милосердия. Именно такой
издевательской формулой описал наше новое предприятие язвительный лохмач
Фагуста. У меня было серьезное опасение, что "точно по Фагусте" воспримут
наши акционерные предприятия за рубежом - и враги, и союзники, и нейтралы.
Но было недоуменное молчание. Даже ретивые журналисты - кроме Фагусты,
разумеется, - ограничивались сухой информацией. Никто и не подумал
вступать в Акционерные компании Террора и Милосердия, только
проницательный карлик Кнурка Девятый захотел местечка в Белом суде - на
всякий случай. И массовые расправы за высокую плату с нашими врагами -
большие надежды Гонсалеса - их тоже не было. Как будто за рубежом
повывелись мафии и вольные гангстеры, даже обычных преступлений
совершалось меньше - недоумевали, присматривались, готовились, так я это
теперь понимаю.
И вдруг прорвалось!
Яростный выстрел одуревшей от горя женщины, ее угрозы прикончить
Аментолу, если она останется на свободе, пролетели искрой в набитом
взрывчаткой складе. В своей стране она предстала героиней. Аментолу не
перестали уважать, он оставался одним из самых популярных президентов в
истории Кортезии, но ее мужеством восхищались. Возникло движение в ее
защиту, на митингах требовали ее оправдания. И почти одновременно с шумом
вокруг нее возникло то, на что мы надеялись и что провоцировали: террор
против политиков и военных, объявленных в зловещем списке Гонсалеса.
Министры и генералы опасались без охраны показываться на людях. Гонсалес
разработал способы оплаты террористов, но полиция Аментолы не
бездействовала - вознаграждение не всегда доходило до тех, кто предъявлял
на него права, оплата откладывалась. "Террор в долг, убийства в кредит!" -
зло оценил вспыхнувшую в Кортезии вакханалию Фагуста. И что бывало не
часто, я согласился с ним в такой жестокой оценке.
Но вот что интересно - и тоже неклассично, если не просто
парадоксально. О гневном приеме Гамовым женщин из Кортезии широко
оповещали печать и стерео. Не только Исиро, не только неусмиряемый Фагуста
и его антипод Георгиу, но и все нейтралы сладостно смаковали суровые
обвинения, брошенные активисткам помощи. В Кортезии получили богатую пищу
для изображения Гамова женоненавистником и хулиганом и, разумеется, были
вдохновенны в обвинительной живописи. А результат вышел обратный. Норма
Фриз в Кортезии объявила, что в мире есть один мужчина, понимающий
естественное назначение женщин в мире, - и этот единственный настоящий
мужчина - диктатор Латании. Мгновенно отозвалась Людмила Милошевская. На
стерео во всем блеске своей необыкновенной красоты она вещала, что Гамов
открыл ей глаза на то, что женщины могут совершить в государстве, и что
только теперь она постигла свое истинное назначение - быть высшей силой,
усмиряющей ребяческие схватки мужчин-руководителей. "Мужчины тешатся
красочными пустяками, они, как павлины, распускают роскошные хвосты
обещаний, фантазий и угроз, вся их деятельность - красивая игра на
государственных подмостках, - сурово выговаривала она политикам. - Мужчины
незаменимы в творении фантазий, но надо их сдерживать и направлять". И
Прищепа докладывал, что в Патине эта удивительная речь новой правительницы
страны вызвала у мужчин не возмущение, а веселое одобрение. "Ну, мама
Люда! Вот голова на плечах!" - такими восторженными восклицаниями
повсеместно сопровождалось появление Людмилы на экране. И мужчины
сочувствовали обоим враждующим вождям: "Теперь и Понсий, и Вилькомир
покрутятся, мама им спуску не даст!" О том, что реальная власть вовсе не у
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг