разбудить его не удается, она накрыла больного мокрой простыней
и принялась думать.
Она не может позволить Ретту умереть. Это ей было ясно,
хотя объяснить подобную уверенность она не смогла бы.
В справочние по первой помощи о злокачественной лихорадке
сказано было немного: карантинная инфекция, особо опасная,
требует немедленной госпитализации, а до оной - введения
сыворотки. Сыворотки не было - Эйела обшарила все в попытках
найти драгоценную стекляшку, но Ретт не солгал, сказав, что
украл только одну ампулу. Или этот помешанный самоубийца так ее
запрятал, что с миноискателем не откопаешь. Девушка вздохнула,
заново смочила высохшую простыню и открыла толстенный фолиант
"Основ терапии".
Сыворотку делали из крови. Чтобы выяснить такую простую
вещь, Эйела перерыла всю книгу - девяносто три гармошки. Еще
раз перелистать неподъемный кирпич пришлось, чтобы выяснить
значение слова "иммунизированный". Тут девушка прервалась -
Ретт начал метаться в бреду. Пришлось привязать его бинтами к
раме кровати; у Эйелы осталось странное чувство, что мысль эту
подсказали какие-то воспоминания ночей ее собственного кошмара.
Наконец ей удалось разобраться, в чем сложность. Сыворотку
получали из крови людей, переболевших ослабленной формой
болезни - животных, кроме нескольких видов обезьян,
злокачественная лихорадка не поражала. Белки крови создавали
необходимую защиту от приона. Для этого кровь откачивали,
прогоняли через центрифугу и отстой разливали по ампулам.
Центрифуги у Эйелы не было, но, как она поняла, можно было
ввести и саму кровь, суть дела от этого не менялась.
Шприцы нашлись в шкафчике, там же и жуткие иглы. Эйела как
могла прокипятила их в кастрюле, уже приспособленной Реттом для
этой цели, на газовой плитке. Девушка приготовила все
необходимое, разложила на чистой скатерти. И неожиданно
заколебалась. Картина наполняющегося кровью шприца настолько
живо встала перед ее глазами, что желудок тошнотно дернулся,
как раздавленный червь, кислая дрянь подступила к горлу. Тело
окатила мерзкая слабость.
Эйела решительно накинула жгут на руку, потянула... и
конец жгута выскользнул, больно ударив по голой коже. От души
чертыхнувшись, девушка повторила попытку - с тем же
результатом. Пришлось зажать конец резиновой ленты в зубах, но
посреди процедуры Эйелу разобрал смех - как же, наверное,
нелепо она выглядит, сражаясь с медицинским жгутом - и все
пришлось начинать сначала.
Наконец ей удалось закрепить жгут на плече достаточно
туго, чтобы пальцы начали тяжелеть. Вены проступили под кожей -
невидимо, но заметно наощупь. Эйела представила, как она одной
рукой пытается вставить иголку в обычное место укола, и ей
сделалось совсем дурно. Она нашарила плотный шнурок чуть выше
запястья, протерла кожу вонючим дезраствором и, прикрыв глаза -
хотелось зажмуриться, но неизвестно, куда бы она в таком случае
загнала иголку - вонзила острие в кожу.
Странно, но первым ощущением был тугой прокол - игла
пробила кожу. Потом ранка заныла. Эйела чертыхнулась еще раз
для поднятия духа и, пощупав, как рекомендовал справочник,
место укола, ткнула иглой глубже. Снова это странное чувство,
когда игла пробивает стенку сосуда; и закапала на клок мокрой
ваты темная кровь.
Борясь с тошнотой, Эйела набрала в шприц втрое больше
собственной крови, чем советовалось вводить сыворотки. Потом
проделала те же операции с Реттом. А потом сидела у его постели
до ночи. Лихорадка не унималась, и Эйеле пришлось повторить
переливание при свете фонаря.
К утру состояние пациента - именно так Эйела начинала
думать о бывшем фельдшере - не улучшилось, но и перехода в
третью стадию, которого она так боялась, не произошло. Ретт все
так же бредил, тихо бормоча что-то до такой степени жалкое, что
Эйела заткнула уши пробками из бинтов и корпии - вата почему-то
не удерживала звук. Пришлось делать третий укол, а к обеду,
когда девушка окончательно уверилась, что вводимых доз не
хватает - и четвертый. Бегая за водой, Эйела пыталась
подсчитать, сколько в человеческом теле крови, и надолго ли ее
хватит. "Пробирка в человеческом облике", с иронией думала она
о себе, волоча неподъемное ведро. Есть ей не хотелось - она и
не ела. В предыдущей жизни - той, что кончилась на прошлой
неделе - Эйеле и в голову не пришло бы, что можно не есть два
дня. Сейчас это не казалось ей странным. Во всяком случае,
экономилось время. А силы... сил хватит.
Каждые три часа, предупреждаемая старым, дребезжащим,
точно трактор, будильником, она откачивала еще один шприц
собственной крови и вводила темную жидкость Ретту. Ей уже не
было ни страшно, ни противно. Уже на восьмом или девятом уколе,
листая зачем-то "Основы терапии", Эйела случайно обнаружила,
что группы крови, оказывается, бывают разные. Вот тут ей стало
страшно по-настоящему. Не совпади случайно ее группа крови с
группой Ретта, она угробила бы своего пациента не хуже
лихорадки. Она продолжала делать уколы - вечером, ночью, утром.
Постепенно температура у Ретта спала, но в сознание он так и не
приходил. Это показалось Эйеле плохим признаком.
К полудню следующего дня девушка впала в тупое отчаяние.
На Ретте вновь можно было жарить оладьи; исколотые сосуды левой
руки Эйелы рвались при попытке ввести иглу, оставляя под кожей
громадные отвратительные синяки. Пришлось перейти на правую
руку, неуклюже и медленно вкалывая иглу ноющей от уколов левой.
Точно в трансе, девушка таскала ведра с водой, делала уколы,
переворачивала больного, обтирала холодной водой. Когда
выпадала свободная секунда, она уже не читала - просто садилась
и тупо смотрела на испещренное розовыми и белыми пятнами лицо
Ретта.
Вечер, как и положено летнему вечеру, прохлады не принес,
но почему-то девушка почувствовала облегчение. Сон, с которым
она боролась весь день, ушел - она так умоталась, что, даже
позволь ей кто-то прилечь, она не сомкнула бы глаз. Оставалось
только делать уколы и молиться.
Ретт открыл глаза неожиданно, хотя, подумав, Эйела могла
бы еще за пару часов до этого сообразить, что пациент идет на
поправку - спал жар, дыхание стало менее глубоким, но ровным,
прекратились метания по кровати, бредовое забытье перешло в
сон. Просто девушка слишком устала, чтобы думать.
Некоторое время Ретт оглядывался по сторонам, а потом
меланхолично заметил в пространство:
- Ну, если это тот свет, то он и впрямь страшен.
Эта фраза стала последней каплей. Эйела медленно
опустилась на табурет, прислонилась к стене и заснула на месте.
Когда сон отпустил ее, она обнаружила себя уже не на
табуретке, а на кровати - к счастью, в этот раз Ретт не стал
раздевать ее догола, рассудив, очевидно, что нужда в этом
отпала. Бывший фельдшер сидел рядом, и на лице его застыло
враждебно-недоуменное выражение. Видно было, что за прошедший
день - а в окно лился пламенный вечерний свет - Ретт потрудился
на славу. В страшные дни его болезни все силы девушки уходили
на то, чтобы таскать воду и ухаживать за лежащим без сознания
Реттом, и никакой уборки она не делала. Теперь комната была
отдраена до блеска, медицинские принадлежности убраны вместе с
мусором, а на тумбочке вместо стерилизатора красовалась
огромная чашка с бульоном.
- Лежи, - грубо бросил Ретт, предупреждая ее попытку
встать. Эйела покорно лежала, пока он кормил ее бульоном -
концентратным, конечно, да вдобавок с каким-то странным
привкусом, но после двух дней голодания и такой казался ей
прекрасным.
- Зачем ты это сделала? - спросил Ретт, отбрасывая пустую
чашку в сторону. Эйела испугалась, что по полу брызнут осколки,
но стойкая посудина только брякнула и откатилась в угол.
- Зачем?
- Как - зачем? Ты ведь...
- Я - это другое дело, - произнес Ретт таким тоном, что
Эйела как-то сразу поверила - для него это действительно другое
дело. - Но теперь я у тебя в долгу. Что мне очень неприятно.
- Ты предпочел бы умереть? - съехидничала Эйела, уже
догадываясь, что он ответит.
- Да. Предпочел бы.
- И что же я тебе такого сделала? - с горечью спросила
Эйела. - За что ты так меня ненавидишь? За то, что спасла тебя?
Или за то, что осмелилась остаться с тобой в одном городе? Или
просто за то, что я женщина?
- У тебя мания величия, - ответил Ретт. - Я тебя НЕ
ненавижу.
- Почему же ты тогда такой мерзавец? - вспылила Эйела,
раздраженная тем, что ей никак не удавалось пробить броню этого
паршивого лиига.
- Такой я есть. - Эта фраза прозвучала почти гордо, но
каким-то шестым чувством Эйела ощутила за этой гордостью
пустоту. - Если бы я полез в петлю - ты бы тоже меня
вытаскивать стала?
- Сейчас - нет! - бросила Эйела.
- Это хорошо, - признал Ретт.
Ничего себе признание, подумала девушка. Самоубийца
несчастный. Чтоб ты сдох. Зачем я только на тебя столько крови
потратила.
- Ну так пойди и застрелись! Зачем ты меня спасал-то?
- Мне так захотелось, - коротко ответил Ретт.
- Вот и мне захотелось тебя из могилы вытащить! Зря, как
оказалось! А теперь пошел... - И Эйела добавила наиболее
гнусное из знакомых ей ругательств. Она еще никогда не
произносила его вслух - при людях, во всяком случае - и теперь
почти всерьез ожидала, что от этих слов грянет гром и
содрогнется земля. Ретт, однако, даже не моргнул.
- Нет, - произнес он привычным терпеливо-снисходительным
тоном. - Теперь я у тебя в долгу. Я делаю только то, что хочу.
Но долги я должен платить. Мне казалось, что я освободился от
всех старых долгов - у меня нет никого, кто мог бы прийти и
потребовать, чтобы я ради него чем-то жертвовал, никого. А вот
теперь явилась ты и оставила меня в долгу. Ты как коммивояжер,
который всучил недотепе ненужный тому холодильник, и теперь
требует выплатить по счету.
- Да пошел ты со своими счетами! - взвизгнула Эйела. - И с
одиночеством своим - пошел! Мерзавец!
- Профессиональный, - подтвердил Ретт.
- Жизнь ему за холодильник! Кто ж тебя так кирпичом-то
ударил, что ты от людей шарахаться начал!
И вот тут Эйела с ужасом заметила, что лицо Ретта
окаменело. Раньше ей никогда не приходилось видеть ничего
подобного. Веки полусмежились, щеки будто освинцовели и,
потяжелев, оттекли вниз, отчего губы едва заметно разошлись.
- Да так. Одна женщина, - произнес он негромко, но очень
отчетливо, встал и вышел, подобрав по дороге злополучную чашку.
Эйела колебалась секунду, плакать ей или смеяться, потом
уткнулась в подушку и разрыдалась.
Голодовка и потеря крови сделали свое черное дело -
следующие несколько дней Эйеле пришлось провести в постели. За
это время она успела раскаяться в сказанных резких словах.
Конечно, ей следовало догадаться. Раньше ей никогда не
приходилось видеть страдающих от несчастной любви, оттого она и
оплошала. То есть, разумеется, неудачно влюбляться приходилось
и ей самой, а уж о Энне и речь не идет - она, кажется,
постоянно по кому-то сохнет - но все это было как бы не
всерьез: этакий приятный зуд души, которую можно почесать на
досуге. И, столкнувшись с настоящим чувством, Эйела
растерялась.
Ретт по-прежнему приходил к ней, ухаживал, приносил еду,
уносил грязные тарелки и ночные горшки. Он был все так же
отстраненно вежлив, но девушка видела в нем пустоту, вскрытую
ее жестокими словами. И - странное дело - раздражение, которое
бывший фельдшер вызывал у нее прежде, перешло почти в
восхищение. Какое, в самом деле, было у нее право лезть ему в
душу? Он ей, в конце концов, жизнь спас. Могла оставить
человека в покое. Так нет, полезла грязными руками.
В первый же день, когда Эйела встала с постели, она,
дождавшись, пока Ретт уйдет за консервами, обшарила его комнату
сверху донизу. И не нашла ничего. Совсем ничего. Ретт бережно
хранил исписанные, изжеванные ручки, какие-то блокноты с
заметками о прочитанных книгах, чуть ли не ветхие от старости
квитанции - но ни фотографий, ни каких-либо записей о его
прошлом, ни даже документов девушка не нашла. Словно Ретт
Миаррах вынырнул из пустоты. Или оторвал от себя прошлое,
оторвал и все ниточки отрезал, только чтобы не напоминали ему
о... чем-то.
Зато нашла она блокнот. Маленький, истрепанный; половина
листов отсутствовала, выдранная с мясом, оставшиеся густо
исписаны размашистым почерком - строки налезали одна на другую,
путались, как нити порванной паутины. Девушка попыталась
прочесть: "...и темная вода встает медленно поднимаясь плавают
листья и тугие желтоватые пузыри тихо лопаются в безмолвной
тоске отчаяние скорбь Озеро Скорби боли в сердце при каждом
порыве ветра который колышет черное зеркало воды и кто-то
таится в его зазеркалье...". Она захлопнула блокнот, чувствуя,
что кошмар затягивает ее. Открыла в другом месте. Везде то же
самое - мучительно рваные строки, порой невообразимо банальные,
но иногда - живые до ужаса, до мурашек по коже.
Вечером Ретт попросил не шарить больше в его бумагах. Там
нет ничего, что он желал бы сохранить в секрете, сказал
фельдшер, но некоторое уважение к личным вещам... Эйела
запустила в него тарелкой. Ретт поймал и тарелку, и
отправленную вслед за ней ложку; на лице его при этом появилось
странное выражение - словно он получал мазохистское
удовольствие от чужой неприязни.
- Послушай, - произнесла Эйела, справившись с собой, - ты
мне кое-что должен.
- Что?
- Зачем ты это пишешь?
- Потому что рисовать не умею. - Исчерпывающий ответ.
- Ты мне должен рассказать о своем прошлом.
- Нет. - Это прозвучало настолько категорично, что Эйела
осеклась.
- Почему?
- Потому. - И Ретт вышел.
Весь вечер Эйела измышляла способы повлиять на упрямого
Ретта. Чего же он боится? Смерти чуть ли не ищет. Боли... она
вспомнила, как спокойно он говорил о своей болезни. И как
метался по кровати в бреду. Но что-то же напугало его в этих
горячечных кошмарах, что он плакал от бессильного ужаса?
Ответ пришел к ней так внезапно, что она рассмеялась от
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг