напоминал: ходил осанисто, щеголем, в белом кафтане и непременно в
чистых белых сапогах, всегда был он брит, мыт и причесан. Даже
всплывал порою тревожный слух, что Коляй - птица высокого полета и ни
кто иной, как сам "Тушинский вор", Лжедмитрий Второй, будто бы не
убитый в Калуге, а скрывшийся - и теперь вот рыскает по селам,
втихомолку затевает на Руси новую смуту, новый кровавый раздор...
Показывался Коляй на глаза самой дурной приметой, боялись его, как
грозовой искры. И справиться с ним миром долго трусили. Чем только не
оправдывались. Шептали, что шайка с ним ходит тайная и числом
несметная: чуть что, приведет - ни дитя, ни старика не помилует.
Частенько вспархивали слухи, будто в одной деревне непокорного мужика
порубил он топором вместе с семьею, а в другой собственноручно утопил
разом двоих, и в третьей будто бы дитя пропало - верно, его работа. И
хотя ни тел изувеченных, ни утопленников тех никто никогда не видал,
слову страшному о Коляе верили охотно, с замиранием духа, с долгим
мрачным молчанием среди мужиков. "Да уж, - вздыхали они и разводили
ручищи по сторонам. - Куда уж тут денешься. Нехристь он и есть
нехристь." И разбредались по домам - дожидаться новых зловещих
вестей... Уверял народ друг друга, что Коля - колдун, что глаз у него
чертовской, что чары он знает и заговоры темные, а против заговора
хоть топор, хоть багор - все без толку.
Пуще других заливали иные безусые молодцы, за которыми старики
заметили странную причуду: как начнут расписывать историю про Коляя,
так отводят глаза в сторону. Нескоро, однако, распознали тех молодцев:
оказались они коляевыми должниками. И правду сказать, кого пугал Коляй
до дрожи в коленях, так то своих должников. Нежданно-негаданно, хоть
при ясном дне, хоть в ночной час, хоть в лесу, хоть посреди деревни
вырастал он перед ними, будто из земли и прибивал ледяным взором к
месту. Бледнел молодец, дышать переставал, терял силу и пальцем
шевельнуть... Коляй только молча усмехался и уходил прочь.
Шайка была у Коляя, шайка верная и немалочисленная. Стоило ему
бровью повести - и тут же собиралась она перед ним. Сколотил он ее из
тех самых молодцев, своих должничков. Жили они по своим домам, и не
ведомо было сельчанам, что могут собраться по зову Коляя из их родных
мест полсотни парней - и учинить где разбой, где пожар - одним словом,
беду, а потом снова тихо растечься по домам.
Хитер был Коляй. Должком схватывал он молодую горячую голову, как
силком воробья. Подлавливал умело, каждого в мгновение _своей_
слабости, на своем душевном изъяне. Страдает один безусый удалец без
новой рубахи алой или без новых сапог. Вовремя, в минуту самой тяжкой
зависти перед загулявшими под вечер деревенскими щеголями, поднесет
ему Коляй из-за спины подарочек... У другого - сердечная заноза. А
деваха и не глядит в его сторону, ходит, подбоченившись, а то и соседу
кудрявенькому улыбнулась. Зло возьмет парня; в глазах у него
потемнеет. И вдруг откуда ни возьмись Коляй, а с ним чужая, развеселая
девка, на первый взгляд и покраше зазнобы. Надвинется грудями - так и
дух сопрет. А главное - чужая, издалека... Развезет парня, взбрыкнет
он... Третий жаден - золотишка ему подкинет Коляй, у того и вовсе
разум замутится... А четвертый от рюмки оторваться не может, и тому в
пору угодит Коляй - в смертное утро похмелья поднесет ему желанный
жбанчик. И все умел он тихо, со стороны никому не приметно устроить.
Многие сдерживались - гнали негодяя. От них Коляй уходил, так же
усмехаясь невидимыми своими губами, и пропадал до следующего мига
душевной смуты, будто из какого угла денно и нощно следил за каждым
человеком. А иные сдавались. Ломались обычно сразу, без оглядки.
Благодарили, руки целовали, порою и до сапог белых дотягивались.
Молчал, усмехаясь, Коляй - и уходил, ускользал прочь. Счастливчик
радовался день-другой, а вскоре обыкновенно и забывал про своего
"благодетеля". Забывал до того дня, когда являлся перед ним
благодетель из-за куста, из-за дома, из-за дерева - не уловишь откуда.
И тут уж всякую память и про отца, с матерью, и про весь род свой, и
про землю, и про ремесло отшибало молодцу напрочь. Превращался он из
человека в должника, становится хуже оборотня.
И что же - весь Гнилой Хутор ходил в должниках у Коляя. Сюда
захаживал он чаще всего. Здесь по подвалам да по амбарам стало
скапливаться добро, добытое по ночам. Им сам Коляй брезговал и никогда
не пользовался, не разживался. Здесь, на Гнилом Хуторе, нашел он себе
самого верного дружка-пособничка, не отстававшего от него ни на шаг,
огромного, косой сажени в плечах, детину, падкого на бесчинную жизнь,
на дармовщину.
Звали детину Емелькой. Про того Емельку и сложили в деревне
Старино сказку не сказку - горькую быль про мужика, бездельника и
негодяя, получившего на беду односельчан подарочек от какой-то
нечистой силы в виде колдовского "щучьего веления". Потом уж века
миновали - забыли Емельку, приукрасили быль, превратили в веселую
сказку. Растеклась сказка по Руси. И кто теперь, вспомнив ее, не охнет
невольно, не потешит в себе лукавого: уж мне бы такое щучье веление -
так зажил бы... Зажил бы - миру на беду, себе на погибель. Но правда
эта не всякого и теперь осенит.
Поймал Коляй Емельку на желанную тому приманку. Была ли в природе
та хитрая щука, что подбросил ему Коляй или кто только слух про
чертовщину всякую пустил, не так уж и важно. Главное дело, и вправду
овладел Емелька разными мошенническими фокусами и исполнять их иначе,
как с приговором "по щучьему велению - по моему хотению", не был он
способен. Быть может, глазом черным подействовал на него Коляй - так
что уж без "щучьего веления" совсем стал слаб мужик: даже на улицу не
показывался из дому, не пробормотав под нос своего приговора - все
боялся.
Много беды натворил Емелька у себя в деревне да и в соседних тоже
порядочно набедокурил, многих девок чести лишил, многим хозяйство
попортил. Невзлюбили Емельку, тыкали пальцами в него - говорили, что
продал душу черту. Стали прозывать его "Щукиным сыном", вроде как
"сукиным". И так прилепилось к нему то прозвище, что обернулось
наконец привычной фамилией. Даже Коляю пришлась она по душе - и он
кликал Емельку по прозвищу, Щукиным.
Однако ж сколько веревочке не виться... Видно, издалека рассчитал
Коляй судьбу своего дружка-подручного, долго при себе решил не
держать. Да и шут его знает, что было на уме у этого лихого человека.
Раз по пьяни проспорил ему Емелька свое "щучье веление". Затих мужик
на пару дней, а потом взвыл, в ногах у Коляя валялся. Так
бездельничать привык, обманом да фокусом дорожку себе стелить, что
шагу без приговора сделать уже не мог.
Посмеивался над ним Коляй.
- Здоров в плечах, - говорил он Емельке, играя незаметными своими
губами, - а совсем холуем стал. Ни на что не годен. Ведь оробеешь и со
двора выйти. Как же отспоришь обратно свое "веление"?
- Все, что велишь, сделаю, - клялся Щукин, теперь уж одна усмешка
осталась в его прозвище-фамилии.
- А высоты боишься? - улыбался Коляй.
- Нет, - уверял Емелька, почуяв, что вернут ему недобрую силу.
- Врешь, боишься, - распалял его Коляй.
- Хоть на колокольню по стене влезу, вот те крест, - махнул с
плеча Емелька.
- На колокольню, говоришь. - Хитро глядел на него Коляй,
испытывал. - Ну, не крестись тут. На колокольне и перекрестишься.
Будет торг - залезешь на колокольню и свалишь крест. Свалишь?
- Ага, - кивнул Емелька, облившись потом. - А "веление"?
- Будет тебе веление, Щукин, - сурово вдруг отчеканил Коляй. -
Станешь спускаться - да спускаться можешь и по лестнице, - как с
последней ступеньки на землю ступишь, так вернется к тебе твое родное
"щучье веление".
Едва дождался Емелька осенней ярмарки. Поползнем вскарабкался на
колокольню, грохнул вниз тяжелый позолоченный крест - громко звякнул
он внизу о паперть, отлетел в крапиву. Дух захватило у Емельки, рубаха
к спине прилипла. Задыхаясь, поскакал он вниз по деревянным
ступенькам. Бабы на торге первыми узрели обезображенную маковку
колокольни, заголосили смертно. Мужики, обомлев вслед за бабами от
невиданного святотатства, разъярились не на шутку. Припомнили Емельке
все обиды. Опередили его мужики всего на один шаг, не дали Емельке
встать ногами на землю: скрутили его на лестнице, приволокли на плечах
к торгу и так дубьем угостили, что из того и дух вон.
Опомнившись, мужики сами испугались столь скорой и кровавой
расправы. Однако, вспомнив про Коляя и недобрые слухи о Гнилом Хуторе,
снова разгорячились. Жестокий, решительный суд над Емелькой Щукиным
раззадорил их - в силу вошли мужики. Явились на Гнилой Хутор с
топорами. Пошуровали славно - только щепки летели. Нашли-таки
ворованное добро - и тут уж милости никакой ждать не пришлось: спалили
хутор дотла. А потом еще до ночи по деревням да по лесу рыскали - за
Коляем охотились. Но тот, как в воду, канул.
Тревожно жила до зимы деревня: ждали коляевой мести. К масленнице
же докатился слух, будто поймали разбойника в Москве и за многие
злодейские дела колесовали принародно возле Лобного места. Больше
никто Коляя наяву не видел - только снился долго он еще сельчанам в
недобрых снах, особенно тем, кто встречался с ним; а должничков своих
пугал он в ночных видениях до хриплого крика и ледяного пота. И матери
еще долго стращали им за шалости свою ребятню - и снился он ребятне на
разные лица, пока не подросла она и стала уж насмешливо отмахиваться
от стариковских россказней про лихого разбойника-колдуна...
И снова больше века стояли на угольях Гнилого Хутора дикие заросли
татарника и крапивы, пока не объявился тут новый хозяин окрестных
деревень, Карл Фейнлиц, генерал гнезда Петрова, верноподданный немец
из числа дельных немецких умов, развернувшихся в России с
благословения царя-плотника. При Екатерине впал он в немилость и услан
был в глушь, в имение: на хандру и меланхолию. Двухэтажный с колоннами
дом Фейнлица, пруд с лебедями и геометрический садик сменили татарник
и крапиву Гнилого Хутора.
Зол был на судьбу генерал, помилосердствовал в своей вотчине. Не
было простора силам генеральским, бесился он в имении, как в клетке.
Мимо пролегал тракт, по которому частенько вели набранных в
солдаты мужиков. Выпросил генерал в столице позволение оставлять у
себя мужиков на полгода для обучения солдатскому ремеслу... Рядом с
имением выложил он плац, построил учебный редут - нашел отвод
тоскующей душе. Славно муштровал он рекрутов, трех-четырех из десяти
запарывал насмерть. Зато однажды на параде в столице, уже в мундирах
и при оружии, прошлись его мужички на изумление всего генеральства,
даже сама матушка-императрица бровь приподняла.
Получил Карл Фейнлиц орден, выслужил милость императорскую. В
столицу, ко двору, правда, не пустили его, но облагодетельствовали из
казны. И рекрутов, на радость генеральской душе, прибавилось у старика
втрое.
Терпения у крепостных мужиков Фейнлица хватило до слухов о явлении
царя-спасителя. Ждали его со дня на день. Росла сила Пугачева, росли
кругом отчаянные слухи. Гомон пошел по деревням, только искру кинь -
вспыхнет бунт, как порох. Упала искра: запорол Фейнлиц двух
деревенских мальчишек, полезших через ограду подивиться на лебедей.
Заголосили бабы. Вспрянули мужики - навалились с огнем и топорами на
имение. Генерала-старика утопили в барском пруду вместе с лебедями и
борзыми. Имение сожгли - и разошлись по домам дожидаться спасителя.
Однако не дождались: сгинул Пугачев, рассеялось его войско. В деревню
же пришел царский полк - и кровь потекла рекой. Только через полвека
ожила деревня, и снова потянулось в ней тихое житье-бытье. На Гнилом
же Хуторе век кряду в человеческий рост вымахивала крапива. Пруд
зачах, летом в его котловине стояли грязь и болотная вонь...
- Плохое место, - кончил старик со вздохом. - Уходили бы вы
отсюда.
Расстались. Старик побрел дальше по дороге.
Николай с Мариной вернулись в сарай - и очутились в коридоре
института.
- Что это было, Коля? - растерянно пробормотала Марина.
- Связь времен... - словно бы в полусне ответил Николай. - Если мы
сейчас откроем соседнюю дверь...
Чутье не обмануло его: зайдя в соседнюю комнату, он оказался на
краю старого пожарища, начавшего зарастать бурьяном. Здесь тоже был
день, и не трудно было найти человека, который мог рассказать о
дальнейшей судьбе Гнилого Хутора.
- Да лет полтораста не селился тут никто, - сказала женщина,
повстречавшаяся на околице. - Старики говорили: гнилое место. А перед
самой империалистической пришли чужие...
И снова не стали жить хуторяне крестьянским трудом. Сидели они по
домам и занимались какими-то таинственными хлопотами. Иногда
незнакомые хмурые мужики подводили к хутору обозы и сгружали в амбары
наглухо запечатанные тюки... Наконец правда всплыла ж наружу. Странным
ремеслом жили хуторяне: делали расписные коробки для "поддельных"
сигар. На вид и вкус те сигары вовсе не казались поддельными, так их
называли сами хуторяне. Где-то, в другой деревне, втайне искусно
готовили капустный лист, крутили из него сигары и перевозили товар на
Гнилой Хутор. Здесь клеили коробки, раскладывали по ним товар и
переправляли дальше, в Москву, самым известным табачным торговцам,
которые выдавали тайный российский продукт за привозной, заморский.
В Старино хуторян не уважали, но частенько приходили к ним с
поклоном: хуторяне наладили у себя самогонное дело. Сивуху они гнали
жестокую и дешевую, так что покупателей всегда хватало.
В восемнадцатом опустела деревня Старино. Кто-то утек к Деникину,
многих убедили в правоте новой власти красные комиссары, увели за
собой. Гнилой Хутор и тут показал шалопутный свой нрав: жители его
оказались среди мародерского отребья, у зеленых. Собрал тот
мародерский отряд в сотню сабель явившийся из столицы студент-анархист
Сташинский. Недолго погуляло его воинство по губернии, пропало вскоре
- и прошли слухи, что отряд Сташинского не то порублен был в лесу в
ночном бою белоказаками, не то в чистом поле среди бела дня расстрелян
пулеметчиками с трех красных тачанок...
- Вот и вся история, - подвел итог Николай, вернувшись к Марине и
закрыв за собой дверь комнаты Бориса Матвеевича Хоружего.
Он отпер кабинет Верходеевой и заглянул внутрь. Там никаких чудес
не произошло: стол начальницы с двумя телефонами и декоративной
вазочкой не уступил места заросшей крапивою пустоши...
- Все сходится, - едва ли не с радостью в голове произнес Николай.
- Минуло еще полвека и Гнилым Хутором стал НИИФЗЕП... Топор,
намагниченный разбоем... Вот и земля... тоже намагнитилась. Понимаешь?
Марина хмуро посмотрела на Николая.
- Восемьсот лет сюда одних тунеядцев тянуло, что ж непонятного?
_Зарядилась_ земля... человеческой нечистой силой.
- Выходит, не виновны все вы - Хоружий, Твертынина, ты вот... -
тихо проговорила Марина. - Раз гнилое место, раз намагнитилось тут все
тунеядством и подлостью за восемьсот лет, значит что же, вы все -
чистенькие... наивные... без вины виноватые?.. Затянуло в водоворот -
ничего не поделаешь... Не устояли бедные против гипноза?..
Николай оторопел:
- А я что, оправдываюсь? Кто не без греха? Нашлась слабина в душе
- вот и поймали... А может ты знаешь, как теперь справиться со "щучьим
велением"?
- Не надо было подачки хватать...
- А вот вас-то, которые хоть не хватали... но помалкивали - вас-то
что так мало оказалось?
Помолчали, невесело глядя друг на друга.
- Того бы старика спросить, - пришла к Николаю мысль. - Глаза у
него... будто все понимал. Может, он знает... противоядие? Только бы
пустили нас...
Николай толкнул дверь в первую комнату и радостно вздохнул:
древняя пустошь оказалась на месте.
Старик не успел уйти далеко. Оставив Марину в дверях сарая,
Николай кинулся его догонять.
- Дедушка, что делать теперь? - спросил он, переводя дух. - Этот
Гнилой Хутор еще триста лет стоять будет. Столько еще народу...
испортит... Как с ним справиться? Может, знаете?
- "Испортит", говоришь, - усмехнулся старик. - Чистую душу,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг