какие, в сущности, у них могут быть улики? А в крайнем случае..."
Его размышления прервал немного хриплый, видимо, со сна, хорошо знакомый
Чиновнику голос. Взглянув для верности еще и на изображение на экранчике
аппарата, Чиновник, наконец, сказал:
- Орест Эрастович? Добрый вечер! Неужели не узнаете? Да, да, Владимир
Георгиевич Дюков - ваш покорный слуга. Я только что на несколько часов
вернулся в Крутогорск. Очень хочется повидаться с вами, поделиться
районными впечатлениями. И вы тоже соскучились? Ну и чудесно! Жду вас на
веранде ресторана в Парке металлургов. Чтобы через пятнадцать минут вы
были там. Жду!
Чиновник энергично опустил на рычаг трубку, поспешно выскочил из будки и
осмотрелся. На другой стороне улицы маячил зеленый огонек свободного
такси. Одним прыжком Чиновник перемахнул улицу и оказался перед машиной.
Еще через десять минут он уже сидел за столиком на веранде летнего
ресторана в Парке металлургов.
Ресторан был почти пуст, лишь за двумя крайними левыми столиками восседала
шумная компания молодых людей, не обращавших на Чиновника ни малейшего
внимания. "Кажется, место я выбрал удачно", - мелькнула у него мысль.
В это время у входа на веранду появился Ронский. Орест Эрастович был одет
с той тщательностью и заботливостью о своей внешности, которая всегда его
отличала. Но вместе с тем во всем облике Ронского появилось и нечто иное,
чего совершенно не было три дня назад. В походке, в лице, во взгляде живых
черных глаз, даже в привычной улыбке, теперь сквозила сосредоточенность и,
пожалуй, строгость.
Приветливо поднявшись, Дюков шутливо отчитал Ореста Эрастовича:
- Ай, ай, батенька, нехорошо, нехорошо! Запоздали почти на пять минут.
Нет, нет! Никаких оправданий! - замахал он руками на пытавшегося было
возразить Ронского. - Сначала выпьем, а потом и поговорим.
Они наполнили рюмки, звонко соединили их в воздухе над столом, выпили.
Заедая порцию коньяку ломтиками просахаренного лимона, Ронский первым
нарушил молчание:
- Вы, наверное, и не подозреваете, дорогой Владимир Георгиевич, что
бражничаете с человеком, едва не обвиненным в тяжелом уголовном
преступлении.
- Помилуйте, Орест Эрастович, что за нелепые шутки?! - как только мог
громко и естественно расхохотался Дюков.
- К сожалению, это не шутки, а грустная реальность, - печально проговорил
Ронский. - Мне было предъявлено обвинение в умышленном нанесении тяжких
телесных повреждений сыну профессора Стогова, Игорю Михайловичу Стогову. К
счастью, пока все обошлось. Но с институтом пришлось расстаться. Не знаю,
что бы я делал, если бы не академик Булавин, который помнит меня еще по
аспирантуре. Он пригласил меня войти в монтажную группу на стройке
термоядерной станции. Вы о ней, верно, слышали? В районе Обручевска.
Понятно, академику нелегко было добиться приема на работу человека с такой
репутацией, как у меня, но с ним здесь очень считаются. Сейчас, после
гибели профессора Стогова, на стройку, чтобы как-то восполнить его
отсутствие, стягивают все наличные силы физиков в городе...
- Позвольте, позвольте, - нетерпеливо перебил Ронского все более
заинтересовывавшийся его рассказом Дюков, - если бы мы с вами выпили не по
одной рюмке, я, простите за резкость, воспринял бы ваши слова, как
болтовню. Какие повреждения, да еще тяжкие, нанесли вы Игорю Стогову?
Когда и от чего погиб профессор, которого мы в субботу вечером видели в
добром здравии? Кто такой Булавин? Что это за, как вы ее там называете на
вашем научном жаргоне, станция?
Они выпили еще, и Ронский начал рассказывать обо всем, что произошло за
последние три дня. Из его рассказа искусно разыгрывавший негодование и
сочувствие Дюков узнал, что профессор Стогов стал жертвой несчастного
случая, труп профессора настолько обезображен, что даже решили не
открывать к нему доступа для прощания, а по просьбе родственников тело
прямо направили в Москву. Обезумевший от горя Игорь напал на Ронского,
которого считал виновником гибели профессора, и Орест Эрастович,
защищаясь, вынужден был ударить младшего Стогова ногой в живот.
Много и других, очень интересных и важных для себя сведений извлек Дюков
из рассказа словоохотливого Ронского.
Новые приятели, еще больше понравившиеся один другому, прежде чем
расстаться у ворот парка, долго жали друг другу руки.
Пока Чиновник добрался до своего убежища, он дважды сменил такси! Шофер
одной из машин слышал и видел, как его подвыпивший пассажир, прежде чем
закурить, задумался и, должно быть, машинально постукивал мундштучком по
крышке портсигара...
Принявший сообщение человек в домике метеорологической станции был весьма
доволен его содержанием.
Человек сидел в просторной комнате, украшенной развешанными по стенам
ветвистыми оленьими рогами и разостланными по полу медвежьими шкурами.
Стоявшая на широком письменном столе лампа бросала яркий свет на небольшой
листок бумаги с текстом только что расшифрованного послания: "Наводчик по
ходатайству Булавина включен в монтажную группу на стройке. Все твердо
убеждены в гибели Стогова. Наводчик может быть крайне полезен. Чиновник".
Человек еще раз внимательно перечитал сообщение, удовлетворенно хмыкнул и
несколько раз нетерпеливо стукнул карандашом по стоявшему на столе тонкому
стакану.
На легкий звон в дверях комнаты тотчас же появился старик с красными
склеротическими глазами.
- Я слушаю вас, Шеф, - проговорил он с порога.
- Есть добрые вести, Кондор. Мне везет, как никогда.
- Я рад этому, Шеф - все так же тускло и бесстрастно произнес Кондор.
- Еще неделя, в крайнем случае - две, и я стану самым известным, самым
уважаемым лицом в цивилизованном мире.
- Я не сомневаюсь в этом, Шеф, - с прежней бесстрастностью заверил Кондор.
Шеф пристально взглянул в лицо своего собеседника.
- Вы начали чертовски быстро дряхлеть, Кондор, - отметил он. - Мне это не
нравится.
Кондор, вся фигура которого резко контрастировала с хищной и сильной
птицей, имя которой он носил, лишь печально склонил голову.
- Ладно, сейчас не стоит об этом, - уже мягче сказал Шеф. - У вас еще
будет время для отдыха, Кондор. А теперь давайте сюда это местное диво.
Настало время беседы с ним.
Кондор молча вышел, и вскоре впустил в комнату невысокого пожилого
человека. От его крепкой коренастой фигуры веяло неубавленной возрастом
силой. Должно быть из-за этого, его сильные, с широкими костистыми
запястьями руки были скованы тонкой, но очень прочной цепочкой. Одет он
был в черный вечерний костюм, белую сорочку, темный галстук. Все это
сейчас было помято, посерело от пыли и запачкано пятнами извести.
Пленника давно держали в темноте, поэтому, войдя в ярко освещенную
комнату, он долго болезненно щурился и часто опускал тяжелые веки.
Закинув ногу на ногу так, что открылись пестрые носки, небрежно
откинувшись на спинку стула. Шеф внимательно наблюдал за своим пленником.
"Так вот он какой этот "широко известный", "талантливый" и как там еще...
- лениво думал Шеф. - Во всяком случае, не очень силен, да и не из
видных... Но Грэгс обещал за него миллион монет. Что же, ему виднее..."
Решив, что пленник уже проникся к его особе должным трепетом, Шеф,
наконец, прервал молчание.
- Что же вы остановились там, господин Стогов? Прежде всего - добрый
вечер! И прошу вас поближе к столу. Садитесь, курите, если угодно.
Профессор Стогов, не отвечая, молча прошел к столу, устало опустился на
предложенный стул и, глядя в лицо собеседника колючими, точно жалящими
из-под густых бровей глазами, которые загорались искрами с трудом
сдерживаемого гнева, хриплым голосом спросил:
- Кто вы такой? Где я нахожусь? И что все это значит?
Шеф выдержал паузу и, чуть позируя, ответил:
- Вы спрашиваете, господин профессор, кто я такой. У меня было так много
имен, что я давно уже позабыл настоящее. В этом домике меня называют Шеф.
Где вы находитесь? На острове Свободного мира в русском коммунистическом
море, в месте, достаточно надежном, чтобы не допустить вашего побега из
него, и достаточно защищенном, чтобы отразить любое нападение, если бы оно
было предпринято с целью освободить вас. Что все это значит? Только то,
что из этого весьма надежного места вы в моем обществе направитесь в
место, еще более надежное, где для ваших талантов и познаний найдется
более достойное, чем до сих пор, применение.
- Вот на это вы надеетесь совершенно напрасно, - резко бросил Стогов, но
Шеф жестом остановил его:
- Не спешите с декларациями, господин профессор, и запомните на будущее,
что в этом доме говорю только я, спрашиваю тоже только я. Все остальные
могут это делать лишь с моего разрешения.
Стогов молчал, с явным любопытством разглядывая своего собеседника Не
уловив иронических искорок в глазах профессора и истолковав его молчание,
как признак подавленности, Шеф, все так же позируя, медленно вместе с
кольцами табачного дыма цедя слова из полуоткрытых губ, начал:
- Прошу, господин профессор, принять мои извинения за не совсем вежливое
обращение с вами моего человека при транспортировке вас в мою резиденцию.
Прошу вас также принять мои уверения, что впредь с вами ничего подобного
не произойдет.
При этих словах Шефа Стогова сразу всколыхнула ярость...
Вновь воскресло в памяти воспоминание, которое жгло его мозг долгие часы в
совершенно темном подвале... Когда это было? Ах, да, в субботу вечером.
Сейчас Стогов не знал, сколько дней и ночей прошло с того вечера. Границы
суток стер мрак сырого подвала, в котором Михаил Павлович очнулся с
цепочкой на руках, прикованный толстой цепью к стене.
Но что предшествовало этому? Ронский сообщил, что художник Дюков хочет
передать ему письмо и вести от Ирэн. Он встретился с этим художником.
Терпеливо, хотя сердце и предсказывало что-то недоброе, слушал сбивчивый,
путанный рассказ этого холеного, все время улыбавшегося человека. Вдруг
под окном дома раздался протяжный вой автомобильной сирены. И в то же
мгновение художник вскочил и с силой прижал к его лицу что-то холодное,
липкое, остро и дурманяще пахнувшее.
Потом было возвращение к жизни в этом темном подвале, редкие визиты
молчаливого старика, которого он принял за глухонемого. Старик приносил
ему еду, светил, пока он ел, слабым синим фонариком, собрав чашки, уходил.
Стучала тяжелая, окованная металлом дверь, и снова начинался этот
непроходящий кошмар тишины и темноты...
Но воспоминаниям предаваться было некогда. Шеф излагал, видимо, свое
философское кредо. Стогов стал прислушиваться.
- Человеческие отношения, - неторопливо разглагольствовал Шеф, - всегда и
везде строились на страхе слабых перед сильными, реже - на преклонении
фанатиков, уверовавших в некую истину, перед всякого рода мудрецами,
пророками, ясновидцами и прочими спасителями человеческого рода. Однако на
смену одним религиям и учениям приходили другие, слава пророков и мудрецов
таяла, умирала. Но во все времена, среди всех племен жила и живет
непреходящая, бессмертная слава потрясателей вселенной. Кому, кроме
немногих ученых чудаков, известны сейчас имена Эпикуров и Демокритов, зато
каждый школьник знает и чтит имена Атиллы и Чингисхана. Они вселили ужас в
сердца современников. Этот ужас отраженным светом горит в сердцах потомков.
Шеф сделал паузу, посмотрел на строго глядевшего на него Стогова и, вновь
истолковав его молчание как признак подавленности, продолжал даже с
некоторым ораторским пылом:
- Страх, трепет слабых перед сильными - это перпетуум-мобиле человеческого
прогресса. Они всегда внушались только силой и беспощадностью.
Всемогущее провидение наделило вас, господин профессор, знаниями и властью
над силами, перед которыми меркнут, тускнеют все силы человеческого
могущества - от меча до атомной бомбы. Ныне в вашей власти сделать землю
такой, какой вам хочется ее видеть. Так обретите же себя! Явите людям свое
могущество над ними, и они преклонятся перед вами. Считайте меня вестником
вашей судьбы. Я открою вам путь к безграничной, божественной власти!
В первую минуту Стогову стало жутко, именно до боли жутко от этого ничем
не прикрытого, чудовищно обнаженного культа силы и разрушения. Он впервые
сталкивался со столь открытым цинизмом. На своем веку он повидал немало
субъектов, подобных сидевшему сейчас перед ним. В те дни, когда Михаил
Павлович был экспертом советской делегации на конференции по запрещению
ядерного оружия, эти господа произносили немало речей о страхе перед силой
как факторе человеческого прогресса. Но там, на дипломатической трибуне,
кровавая сущность их философии хоть прикрывалась, маскировалась внешне
невинными фразами. Сейчас его незваный собеседник прямо и открыто повторял
одно: разрушать!
Хотелось вскочить, вцепиться в горло этого философствующего негодяя. Но
нужно было понять его конкретные планы. И Стогов овладел собой. Ничто, ни
один мускул на его лице не выдал в этот миг врагу клокотавшие в нем
чувства. Он даже сам удивился, как просто и естественно прозвучали его
слова:
- Что же, конкретно, вам угодно от меня в обмен за столь блестящую
перспективу?
И снова Шеф со всей его многолетней профессиональной интуицией разведчика
не разгадал ни истинного настроения, ни истинного смысла вопроса Стогова,
который, затаив дыхание, сжавшись, ожидал ответа. Ответ должен был
приоткрыть завесу над замыслом врага, и он прозвучал так, как хотел того
профессор.
- О, совсем немного, друг мой, - весело, почти фамильярно пояснил Шеф. -
Для начала нам нужна принципиальная схема этого вашего детища - ТЯЭС или
как там вы ее называете. Это требуется нам для того, чтобы с вашей,
конечно, помощью внести в эту схему некоторые легкие коррективы и устроить
грандиознейший фейерверк в честь вашего вступления на путь властителей
мира. Кстати, в связи с суматохой по случаю этого фейерверка мы с вами
успеем уйти в то безопасное место, о котором я вам уже говорил, или,
выражаясь языком ваших русских гангстеров, - "тихо смыться".
Шеф расхохотался, весьма довольный своей остротой. Наступила давящая
тишина.
Чуть откинувшись на спинку стула, Стогов молчал. Сложные чувства роились в
его душе. Несколько слов, легко, с полуулыбкой на губах произнесенных
небрежно сидевшим напротив человеком, глубоко потрясли профессора.
Стогов теперь ясно видел, чего хочет враг. Под угрозой разрушения было
самое любимое его, Стогова, детище, цель и мечта всей его жизни.
Никто лучше Михаила Павловича не знал исполинской мощи горящей в
солнцелитовом реакторе плазмы из дейтерия и трития. Эта фантастическая
мощь, зажатая в тесные рамки реактора, строго контролируемая и
направляемая людьми, могла стать и уже становилась источником величайшего
блага для всего человечества. Она несла людям огромное количество тепла и
света, она сулила изобилие и радость миллионам. Свое Земное, зажженное
человеческими руками Солнце, зажженное там, где оно было нужнее всего: в
царстве льдов и снегов - великая сила, преображающая лик Земли!.. Что
могло быть выше, прекраснее этой цели?!
Но Стогов, как никто другой, знал и поистине страшную силу своего детища.
Эта же энергия, освобожденная в мгновенном взрыве, разметавшая корпус
реактора... Это выпущенный из бутылки злой джин, неумолимый в слепом
разрушении. Реактор термоядерной электростанции - это многие тысячи
собранных воедино водородных бомб.
Стогов мысленно как бы увидел шумные, обсаженные молодыми деревцами улицы
Крутогорска и Обручевска. И вдруг вспомнился совсем случайный давно
забытый эпизод.
Профессор спускался по широким ступеням институтского крыльца, направляясь
к машине. Вдруг путь ему преградило крохотное звонкоголосое существо -
мальчик лет шести с выбившимися из-под панамы выгоревшими на солнце
волосенками, раскрасневшимся лицом, очень озабоченными, плутовскими
темными глазами и облупившимся, не совсем сухим носом. Вся его одежда
состояла из трусиков и сандалий, так что были видны и свежесбитые коленки
и остренькие уже покрытые загаром ключицы.
Он встал на пути Стогова и, очень серьезно глядя на него снизу вверх,
озабоченно спросил:
- Дядя, а вы не знаете случайно, сколько сейчас времени? - Сдерживая
улыбку. Стогов взглянул на часы и очень серьезно, в тон вопросу ответил:
- Случайно знаю. Без пятнадцати четыре.
Мальчик хотел было повернуться, чтобы убежать по своему, видимо, очень
срочному делу, но его внимание привлек небольшой, сверкавший
безукоризненной шлифовкой цилиндрик из солнцелита в руках Михаила
Павловича. Мальчик, как завороженный, глядел на его зеркальную
поверхность, казалось, вобравшую в себя все сияние солнца.
- Дядя, - не выдержал мальчик, - а он из стекла? А зачем он, дядя?
- Нет, он не из стекла, малыш, - положив на голову ребенка большую,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг