как на исправление какого-то сложного повреждения ему понадобится не менее
двух часов.
Однако пассажиры, судя по всему топографы или геодезисты, в которых даже
самые близкие знакомые едва ли признали бы Лобова и его сослуживца
Щеглова, не высказали особенной печали по поводу задержки.
- Нет худа без добра, - сказал шоферу Лобов, - пока ты возишься со своей
колымагой, мы с приятелем попробуем подняться вон на ту гору, - Лобов
указал на видневшуюся почти рядом голую каменистую вершину Зубастой.
- На Зубастую? - усомнился шофер. - Да на этот проклятущий камень отродясь
никто не забирался.
- Ну, нам не впервой. Попробуем, - успокоил его Лобов, который вел весь
этот разговор не столько для шофера, сколько для нескольких зевак, тотчас
же невесть откуда появившихся у остановившейся машины.
Помахав на прощание шоферу рукой, Лобов и Щеглов легко перепрыгнули через
кювет и зашагали по уходящей вверх каменистой тропе.
Вдоль тропинки, куда ни кинешь взгляд, расстилались бесформенные
нагромождения камней, растрескавшихся под действием времени, солнца, воды
и ветра. Нигде и намека на растительность, даже цепкие неприхотливые сосны
не ютились в узких расселинах, ни одна травка не пробивалась через бурый
каменистый панцирь. Видневшаяся вдали вершина, скрюченная, как бы
пригнувшаяся к основанию, была удивительно похожа на затерянный в пустом
старушечьем рту одинокий зуб.
Путники сошли с тропинки и, с трудом лавируя между остробокими камнями,
медленно пробирались вперед. Идти становилось все труднее. Приходилось то
и дело, подтягиваясь на руках, взбираться на поднимавшиеся стеной на пути
валуны, перепрыгивать с камня на камень.
Щеглов удивлялся той поразительной уверенности, с какой Лобов двигался по
этим застывшим волнам каменного моря. Алексей шел так, точно он не
пробирался среди неприветливых скал с риском для своих костей и может
быть, даже жизни, а совершал прогулку по знакомой, хорошо освещенной улице.
- Теперь уже недалеко, - коротко бросил Лобов, когда внизу показались
утопающие в зеленых купах деревьев домики Таежной улицы.
Лобов и Щеглов прошли еще несколько десятков метров и остановились над
уходящим отвесно вниз, точно обрубленным обрывом.
Внизу под ними виднелась ребристая шиферная крыша домика часовщика.
- Теперь, Сергей, внимание! - почти прошептал Лобов, хотя они были
совершенно одни в мертвом каменном царстве. - Где-то здесь мы должны найти
ключ к разгадке тайны этого домика. Ты оставайся на месте. Тут могут быть
любые встречи. А я поищу спуск.
Оставив сразу подтянувшегося и насторожившегося Щеглова прикрывать свой
тыл, Лобов двинулся вдоль обрыва. Нелегким был его путь. Лобов то
балансировал над пропастью, то проползал под нависшими скалами, то повисал
на руках и, медленно передвигая их, преодолевал непроходимое место.
Нестерпимо ныло от перенапряжения усталое тело, из-под ободранных, сбитых
ногтей сочилась кровь, но метр за метром двигался вперед Лобов. И хотя
кружилась налившаяся свинцом голова, и предательская тошнота подступала к
горлу, воля и порыв человека победили. В тот момент, когда силы уже были
готовы окончательно покинуть железное тело Лобова, он неожиданно нашел то,
что так упорно искал.
Зубчатая стена рассекалась канавообразным руслом пересохшего сейчас ручья.
Весной здесь мчались стремительные потоки воды. Вода подтачивала,
размывала, дробила каменные глыбы, и теперь внизу, там, где шумел когда-то
бурный поток, был насыпан целый холм крупной красноватой гальки.
Впервые за все время опасного пути Алексей распрямился, встал обеими
ногами на твердую почву и, повторяя в своем движении все петли и зигзаги
русла ручья, благополучно спустился вниз по довольно пологому склону
галечной насыпи.
И здесь Лобов, наконец, увидел то, что давно уже предполагал увидеть.
Метрах в десяти над землей, там, где галечный холм вплотную примыкал к
выступу Зубастой горы, острым мысом врезавшемуся во двор домика часовщика,
зияло черное овальное отверстие, в котором сразу угадывался вход в пещеру.
Остановившись у входа, Алексей достал из кармана пиджака миниатюрную
пластмассовую коробочку, формой и размером напоминавшую портсигар. Когда
Лобов поднял крышку коробочки, стал виден расположенный в ней прибор,
похожий на обыкновенные наручные часы. Рядом с ним лежал крохотный
кубический кристаллик.
Взяв этот кристаллик, Лобов вставил его себе в ушную раковину. Тотчас же
качнулась, прошлась по круглой шкале прибора миниатюрная стрелка.
С помощью этого, работавшего на полупроводниковых батарейках, прибора
Алексей мог теперь слышать даже шорох притаившихся в пещере летучих мышей.
Но стрелка на шкале неподвижно застыла на нулевом делении. Это
свидетельствовало о том, что в пещере царит ничем не нарушаемая тишина.
Убедившись в этом, Лобов включил затененный синим стеклом сильный
электрический фонарик и вошел в овальную нишу, служившую входом в пещеру.
В синем свете, точно в серых сумерках ненастного вечера, проступали
угрюмые, не знавшие прикосновения солнечных лучей, ноздреватые карстовые
своды. То и дело приходилось пригибать голову, чтобы не удариться о
нависавшие низко выступы потолка.
В этом подземном лабиринте не было сказочных, созданных самой природой
изваяний, украсивших причудливые залы Кунгурской или Мамонтовой пещер. Не
было здесь ни сталактитовых гирлянд, вспыхивающих под лучом света
драгоценными ожерельями, ни столбов вечного льда или прозрачных кварцевых
сосулек, причудливо искрящихся в ярких бликах.
Нет, эту безымянную пещеру, прорезавшую уступ Зубастой горы, никак нельзя
было назвать чудом природы. Промытая когда-то проникавшими сюда, а теперь
ушедшими глубоко под землю водами, она могла сравниться лишь с самыми
мрачными из подземных ходов средневековых замков. Непроглядный мрак и
затхлая сырость царили здесь. И только попадавшиеся местами кучи камней,
явно сложенные рукой человека, расчищавшего себе дорогу в этом
естественном тоннеле, свидетельствовали о том, что Лобов был не первым,
кто совершал путь под этими давящими сводами. Пройдя метров триста, Лобов
неожиданно уперся в глухую каменную стену.
"Неужели я ошибся, и этот тоннель завершается тупиком?" - с тревогой
подумал он. Но внимательно оглядев расположение трещин в стене, Лобов
убедился, что перед ним искусно замаскированная в толщах камня дверь.
В то же время Алексей услышал в наушнике слабое попискивание.
Прибор предупреждал об опасности. Лобов поспешно отскочил назад и сделал
это как нельзя своевременно. Еще через секунду из щели стены выскочила
огненная, напоминающая молнию стрелка, и раздался легкий хлопок. Алексей
постарался вдавить свое тело в толщу бокового свода. Молнии и хлопки
повторились еще дважды, и все стихло...
Глава девятнадцатая
ТАЙНА ПРОФЕССОРА СТОГОВА
За истекшие после происшествия в сквере инженерно-физического института
два дня Орест Эрастович Ронский несколько оправился после первого
потрясения и полученной при ударе о спинку скамьи травмы черепа.
Можно без преувеличения сказать, что последние дни были самыми трудными и
самыми насыщенными переживаниями во всей более чем тридцатилетней жизни
Ронского.
Придя в себя и узнав от дежурного санитара, где находится, он вновь едва
не потерял сознание.
Сложные чувства переживал Орест Эрастович. Нет, это не был страх за свою
судьбу. Ронский ни на минуту не сомневался в том, что люди, которые будут
решать его участь, не совершат несправедливости, тщательно разберутся во
всех крайне запутанных обстоятельствах, жертвой которых он стал... Больше
и глубже всего Ореста Эрастовича волновали сейчас вопросы: как и почему
попал он в эти обстоятельства? И, благо времени было достаточно, Ронский
день за днем воскресил в памяти свою запутанную по собственной вине жизнь,
хотя он сам еще боялся признаться себе в этом.
...Раннее детство. Отец - актер небольшого периферийного театра, сменивший
простое русское имя Илья на звучное иностранное Эраст и назвавший своего
единственного сына не менее звучно - Орестом.
Маленький актер маленького театра жил мечтой о воплощении на сцене
титанических шекспировских образов, но для этого не хватало ни дарования,
ни терпения. Приходилось довольствоваться исполнением эпизодических ролей.
Зато дома отец преображался и не было конца напыщенным монологам о святом
призвании искусства сеять разумное, доброе, вечное, об интригах, которые
плетут вокруг него завистники, и о том, каким замечательным актером станет
со временем Орест, как прославит он на театральных подмостках фамилию
Ронских.
Но Орест, вопреки всем надеждам и планам отца, так и не стал актером. Еще
на школьной скамье увлекла его физика, а годы, когда получал он аттестат
зрелости, были временем всеобщего увлечения точными науками, открывавшими
перед изумленным человечеством все новые возможности в овладении самыми
могущественными силами природы, в покорении самых фантастических далей.
Следуя общему течению, Орест Эрастович стал студентом специального
факультета одного из технических институтов.
Учился Ронский блестяще. Трудно сказать, что являлось главной причиной его
успехов. Действительно немалые природные способности, в которых более
всего преобладала память, или же неожиданно проявившееся трудолюбие,
питавшееся тайной боязнью утратить горячее преклонение товарищей, которым
они окружили его. Скорее всего в те годы удачно для Ронского им двигали
обе эти причины.
Столь же блестяще, как свой дипломный проект, защитил Орест Эрастович и
кандидатскую диссертацию, в которой высказал несколько смелых догадок о
путях использования полупроводниковых материалов.
Именно в то время на Ронского и обратил внимание профессор Стогов, который
комплектовал коллектив Сибирского комплексного института ядерных проблем.
Новоиспеченному кандидату технических наук все прочили блестящую научную
будущность.
Возможно, что так бы оно и случилось, и научная звезда Ронского поднялась
бы очень высоко, если бы Орест Эрастович детально разработал высказанные в
кандидатской диссертации мысли, подкрепил их соответствующими
экспериментами, облек найденные в лаборатории новые закономерности в
чеканные, точные формулы.
Но Ронский избрал иное. Приехав по приглашению Стогова в Крутогорск, он
довольно скоро не поладил со строгим, не ведавшим усталости, и требовавшим
того же от своих сотрудников профессором, оставил его лабораторию,
предпочтя ей весьма почетную по его возрасту и заслугам, менее
хлопотливую, но мало перспективную в научном отношении должность в
инженерно-физическом институте.
С этого времени и до самых последних дней у Ронского сохранялись со
Стоговым лишь вежливо-холодные отношения. Профессор не скрывал явного
неодобрения Ронского, все дальше уходившего от исследовательской работы.
Однако Ронский оказался незаурядным популяризатором науки. Вскоре уже не
только в Крутогорске знали молодого, искрившегося остроумием лектора и
автора немалого числа с блеском и эрудицией написанных брошюр и статей.
В те годы Стогов, который тоже читал курс лекций в инженерно-физическом
институте, стал относиться к Ронскому заметно благосклоннее и даже заявил
как-то, что, может быть, популяризаторство и является истинным призванием
Ореста Эрастовича, и коль скоро он не сумел воспитать в себе
исследователя, то пусть приносит пользу науке хотя бы ее пропагандой.
Но в это время в жизни Ронского наметился новый зигзаг, и это окончательно
нарушило наладившиеся было отношения со Стоговым.
Вся деятельность Ронского, как лектора и автора, неизбежно была сопряжена
с многочисленными и самыми разнородными знакомствами. Это порождало
определенные, ранее не свойственные ему привычки и наклонности. И как-то
незаметно для него самого случилось так, что эти привычки и наклонности
возобладали над всем тем хорошим, что было в нем, что так ценили товарищи
прежних лет.
Орест Эрастович уже не мог устоять от соблазна провести вечер в шумной
компании малознакомых, но льстивших его самолюбию людей, поухаживать за
женой или дочкой приятеля или просто случайно встреченной девушкой. Таких
бурных, внутренне опустошавших вечеров, пустых, ни к чему не обязывавших и
ничем не обогащавших увлечений становилось все больше.
На смену испытанным друзьям пришли полуизвестные ему собутыльники, любовь
искренне привязанной к нему женщины уступила место многочисленным
беспорядочным связям.
Такая жизнь требовала все больше и больше денег. Ронский стремился больше
писать, чаще выступать с публичными лекциями.
Притуплялось перо, врожденное красноречие не могло восполнить отсутствия
новой свежей мысли, начались неприятности по службе, Ронский был понижен в
должности.
Теперь Орест Эрастович с внутренним стыдом часто ловил себя на том, что
повторяет в кругу собутыльников и поклонниц монологи отца о завистниках,
плетущих против него всяческие интриги.
У него было все: и талант, и будущность, и верные друзья, а теперь остался
лишь тяжелый, но необходимый выбор: либо начинать все сначала, либо
окончательно скатываться все ниже и ниже. Куда, до каких пределов?
Может быть, прав Игорь Стогов, обвинив его в самом тяжком для советского
человека преступлении? Может быть, он в самом деле стал пособником врага?
Но как, когда, кого?..
С этими мыслями, с этим мучительным для него вопросом и вошел Ронский в
мягко освещенную лампами дневного света комнату, обставленную обычной для
делового кабинета мебелью.
За письменным столом сидел молодой еще, чуть Старше самого Ронского,
человек в легком светлом костюме.
Орест Эрастович сразу увидел широкое добродушное лицо, пышные волосы и
очень усталые, немного печальные, ярко-синие глаза.
Человек поднялся из-за стола и, тихим, тоже усталым голосом, очень
по-домашнему сказал, указывая на кресло:
- Проходите, Орест Эрастович, устраивайтесь, где вам удобнее. - Потом
добавил с чуть смущенной улыбкой. - Прошу извинить, что потревожили вас в
столь поздний час. Но, сами понимаете, дело не ждет, а днем, к сожалению,
мне было недосуг встретиться с вами.
Он вышел из-за стола и опустился в кресло напротив Ореста Эрастовича.
Теперь их разделял только узенький, покрытый зеленой скатертью приставной
столик. Протягивая коробку с папиросами, пригласил:
- Прошу, - и опять совсем по-домашнему пояснил все так же с улыбкой:
- Вот беда, курить я много стал, - потом, спохватившись, сказал:
- Да, прошу извинить меня, я не отрекомендовался: Лобов Алексей Петрович.
Ронский молчал. Он весь напрягся в ожидании главного вопроса, который
вот-вот задаст ему этот обходительный человек.
И Лобов, включив только сейчас замеченный Ронским магнитофон, который
стоял на столе, спокойно, но с живейшим интересом спросил:
- Так, расскажите, пожалуйста, Орест Эрастович, что произошло между вами и
Игорем Михайловичем Стоговым.
- Он тяжко оскорбил меня, - хмуро начал Ронский и пояснил: - Я во многом
виноват и перед собой и перед другими людьми, но только не в том кошмарном
преступлении, в котором обвинил меня Игорь Михайлович.
Ронский замолчал, потом заговорил тяжело, медленно, с усилием подбирая
слова. Он рассказывал о том, что вспомнил, постиг в своей запутанной им
самим жизни, обдумывая ее на больничной койке после столкновения с Игорем
Стоговым.
Лобов слушал, не перебивая, почти не выпуская изо рта папиросы. В комнате
стояла тишина, только звучал утративший обычную бархатистость голос
Ронского да в паузах было слышно, как мягко шуршат и пощелкивают ролики
магнитофона. Проникаясь все большим доверием к сидевшему напротив
утомленному, молча курившему человеку, который так терпеливо слушал его
длинную исповедь, Ронский говорил все более взволнованно, горячо, чувствуя
огромное облегчение и от того, что он говорит, и от того, что его так
внимательно слушают.
Нет, Орест Эрастович не щадил себя, не стремился предстать в выгодном
свете, он хотел только одного: постичь, как и когда свернул с прямой
жизненной дороги.
Ронский чувствовал, что Лобов понял и оценил его искренность. Разные
чувства отражались в больших ярко-синих глазах Алексея Петровича,
неотрывно смотревших на Ронского. Они глядели то задумчиво, как бы
взвешивая на незримых весах совести слова собеседника, то вспыхивали явным
осуждением и укоризной, но ни на минуту не угасали в них искорки живейшего
интереса и сочувствия к этой чужой и запутанной жизни.
- Вот и вся моя "Одиссея", - закончил с облегчением Ронский обозрение
собственной жизни и с легкой улыбкой, впервые за эти незабываемые для него
дни тронувшей его сразу поблекшие губы, с волнением, точно приговор,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг