костра, а чуть поодаль, опершись на локоть, полулежит молчаливый гусар. На
лице, освещенном снизу, мечутся блики костра, в пристальном взгляде
раздумье и тайна.
"Задумчивый гусар"- это мне приглянулось. Гусаров называли рубаками,
удальцами, забияками, кем угодно, но "задумчивых" я не встречал.
Еще трижды попадалась мне фамилия Берестова.
В наградных документах Бородинского боя поручик Берестов упоминается два
раза. Сначала в списке отличившихся офицеров третьего пехотного корпуса.
Сообщалось, что "поручик Берестов, выполняя особое поручение командующего,
проявил великолепную храбрость. Участвовал в атаке Ревельского и
Муромского полков, получил контузию, но остался в строю, за что
представляется к награде Владимиром 4-го класса". Справа от записи стоял
вопрос.
Вопросы появились и у меня. Что за особое поручение командующего? Ведь,
кроме Кутузова, которого во всех случаях именовали главнокомандующим,
командующими можно было назвать кого угодно, от Багратиона и Барклая де
Толли до командиров полков и дивизий.
Почему также не сказано, в каком полку служил поручик Берестов? Это всегда
отмечалось в наградных документах.
Второй раз, и снова как "выполняющий особое поручение командующего",
поручик Берестов встречается в списках отличившихся офицеров 24-й пехотной
дивизии. Здесь он "немало способствовал славной атаке 3-го баталиона
Томского полка, увлекая солдат до самого получения раны", за что был
представлен к награде "золотой шпагой за храбрость и очередным чином". И в
этой записи стоял вопрос, а кроме того, она была перечеркнута пожелтевшими
штрихами пера.
Кто ставил вопросы, кто зачеркивал фамилию Берестова и почему? В чем
заключалось "особое поручение"? Не может ли оказаться, что "задумчивый
гусар" и его однофамилец таинственный поручик Берестов одно и то же лицо?
Тогда почему гусар в списках пехоты?
В третий раз поспешно написанную фамилию Берестова я видел под карандашным
рисунком какого-то боя. "Ал. Берестов"- так было подписано. Карандаш почти
уже стерся, бумага померкла. Наверное, это был старый рисунок. Артюшин
уверял, что он сделан на Бородинском поле прямо во время боя.
- Смотрите, какая поспешность в линиях, а кроме того, точная топография.
Ведь это атака на батарею Раевского! Рисунок даже не закончен...
Вглядываясь в слабые штрихи, я думал о том, что Томский пехотный полк, в
атаке которого участвовал поручик Берестов, стоял как раз позади кургана
Раевского.
И все-таки я мало верил Артюшину. Неужто в таком жарком месте, как батарея
Раевского, где каждая струнка пространства была перебита ядром или
картечью, кто-то рисовал с натуры да еще не забыл подписаться?
Но троеликий Берестов- гусар, художник и офицер с таинственным поручением-
все больше занимал мое воображение. Конечно, это могли быть однофамильцы
или родственники. В то время служили в армии целыми семьями. Давыдовых,
например, кроме Дениса, воевало по меньшей мере еще трое.
Но что-то заставляло меня искать образ одного Берестова. Я стал
придумывать его жизнь, я пытался уложить в нее неясные и противоречивые
сведения. И это меня увлекло, потому что фигура выходила необычная.
Теперь и путаница в наградных документах, и недомолвки, и отсутствие
других упоминаний- а я посмотрел много материалов, вплоть до
биографических справочников по армии- все было на руку. Неопределенности
оставалось ровно настолько, чтобы мое воображение смогло принять участие в
этой загадочной для меня судьбе.
3
Для повести я выбрал пять дней. 22 августа русские нашли позицию у
Бородино, а 26-го состоялось сражение. За несколько бородинских дней я
хотел развернуть сюжет, а кроме того, показать схватку за Шевардинский
редут, она случилась накануне главного боя.
Самой битве я отводил главное место. Она представлялась мне огромной
грохочущей панорамой, где решались и судьбы двух армий, и тысячи
человеческих судеб.
Прочел я в библиотеке достаточно много. Пора было приниматься за первую
главу. Осталось само Бородинское поле.
Я с нетерпением ждал сентября, чтобы в те дни, какие отвел для книги,
приехать в Бородино и остаться наедине с полем. Пройти его вдоль и
поперек, узнать его запахи, краски. Спать на его траве, как спали солдаты,
смотреть в его небо. Слушать шелест его ветерка, посвист его птиц.
Зрительно, осязательно, чувственно хотел я постичь сокровенную тайну
Бородинского поля и надеялся, что оно откроет мне такое, о чем не пишут
книги.
Третьего сентября, 21 августа по-старому, я уложил рюкзак и поехал в
Бородино. В полдень я был на месте. Теплый и ясный день стоял в
Бородинском поле. Пока ничто не означало осени, но иногда в попавшей на
просвет листве вспыхивала та самая печальная ясность, которая предвещает и
увядание и холод.
Я шел и думал: где ты, мой Берестов? В каком бою сложил голову? Где искала
твою могилу любимая? А может, прах твой до сих пор таится под бородинскими
холмами? И был ты таким, как придумал я, или вовсе иным?
Почему я взялся за эту книгу? Что я хотел рассказать, какие чувства
выразить? Я и сам не знал толком. Это было как дальний зов, смутный, но
властный, и звук его нарастал.
Я шел через поле, и теперь мне не мешали перелески и новые дороги.
Внутренним зрением я видел его целиком. Вместе с ужасным ударом пушек в
голове вспыхивала ослепительная панорама боя.
Сначала я решил пройти поле наискось до памятника Кутузову в Горках, а
оттуда вернуться по всему фронту к Семеновской и выбрать место для
ночлега. Шагать было легко, кроме спального мешка и бутербродов, в рюкзаке
ничего не было.
В Бородино много памятников. Черного, серого, красного гранита. Круглые
колонны, треугольные стелы, просто гранитные глыбы. Я подходил к каждому и
читал надписи.
На кургане Раевского я посидел у могилы Багратиона и только теперь обратил
внимание, что здесь нет памятника защитникам батареи.
Я вытащил записную книжку и нашел, что на кургане сражались дивизии
Паскевича и Лихачева. Правда, памятник полкам Лихачева я видел где-то
позади кургана, хотя дивизия и ее генерал легли именно здесь. Но почему
нет памятника 26-й дивизии? Ведь это она начала оборону кургана.
Я нарвал жесткой полевой травы и стал выкладывать из нее начальные буквы
полков, о которых почему-то никто не вспомнил. Их было пять: пехотные
Полтавский, Орловский, Ладожский, Нижегородский и один Егерский. Совсем
неожиданно у меня получилось ПОЛЕ. Правда, оставалось еще "Н" от
Нижегородского пехотного, я выложил его чуть в стороне.
Я ушел с батареи Раевского, думая о своем маленьком памятнике солдатам, о
невзначай получившемся слове.
Вдруг меня остановила внезапная мысль: "Н", буква "Н", которая осталась
одна! Я вернулся на батарею и положил рядом с "Н" бледно-желтый полевой
цветок. "Н"- Наташа! Еще один памятник, вышедший ненароком. Памятник нашей
последней встрече. Мне даже вспоминалось теперь, что мы расстались как раз
на том месте, где я складывал буквы из жесткой бородинской травы.
На Багратионовых флешах, позади Спасо-Бородинского монастыря, я нашел
место для ночлега.
В другое время достаточно было бы одной спокойной красоты этих русских
пригорков, просторных полян, полукружий невысокого леса и разбросанных там
и тут беседок из двух или трех деревьев. Но гранитные монументы, такие
спокойные и задумчивые, как сама природа, артиллерийские брустверы,
ставшие ложбинками зеленого поля, лишали пейзаж сиюминутности, уводили
вглубь, и оттого деревья, даже простая трава, казались полными глубокого
значения.
Позади левой флеши вплотную к небольшому лесу стояла высокая продолговатая
копна сена. Там я и решил разложить спальный мешок и устроиться на ночь.
А пока присел на розовую гранитную тумбу у памятника сумским и
мариупольским гусарам и стал разглядывать стройный контур
Спасо-Бородинского собора.
В музее я видел набросок плана Бородинского боя. На плане рукой генерала
Ермолова сделана карандашная помета: так он показал Маргарите Тучковой
место гибели ее мужа. Сначала вдова поставила здесь часовню, а в 1839 году
вместе с другими основала женский монастырь, в котором стала первой
настоятельницей.
Раскачивая портфелем, мимо шла крошечная школьница с большим белым бантом.
Около меня она остановилась и посмотрела с любопытством.
- А здесь сидеть нельзя, - сказала она. - Нам в школе говорили.
- Почему же?
- Потому что камень священный!
- Согласен, - сказал я и переселился с тумбы на траву.
- А что вы здесь делаете?
- Смотрю Бородинское поле.
- Только, пожалуйста, не бросайте окурки и консервные банки, - важно
сказала девочка.
- А как ты думаешь, - спросил я, - что такое священный камень?
- Священный?.. - Она задумалась. - Ну, это который всегда освещен...
солнцем...
- А как же ночью?
- А ночью луной и звездами, - нашлась она.
Я улыбнулся. Девочка перешагнула чугунную цепь, вытащила из портфеля
косынку и несколько раз обмахнула ею розовый гранит монумента.
- Только, пожалуйста, - еще раз и очень важно напомнила она, - не пачкайте
памятников. Им еще долго стоять.
Потом она ушла, напевая, подпрыгивая, и несколько раз оглянулась на меня с
грациозным, по-детски кокетливым наклоном головы.
До вечера я бродил по флешам и вдоль Семеновского оврага.
Сбоку от монастыря стоял крепкий каменный дом. Он пустовал, кое-где были
выбиты стекла. В этом доме, бывшей гостинице монастыря, Толстой работал
над "Войной и миром" во время поездки на Бородинское поле.
Уже порядком стемнело, когда я вернулся к стогу сена, где хотел ночевать.
Я вытащил спальный мешок, устроил нишу в основании стога и скоро уютно
лежал среди крепкого пахучего настоя, острых покалываний палочек сена и
мыслей о будущей книге, о Берестове, о Наташе.
Немного стало знобить. Я забрался в спальный мешок, отодвинул нависший
пласт сена и стал смотреть на звезды. Они светили уже в полную силу, одни
четким холодным сиянием, другие желтоватым неярким подрагиванием.
Я думал о том, что многие из бородинцев, оставивших воспоминания, писали о
звездах. Вот так лежали они в ночь перед битвой с глазами, устремленными
на небесную россыпь. Каждый искал свою звезду и разговаривал с ней.
Спрашивал, так ли он прожил жизнь и что ждет его завтра.
Смотрел на звезды и мой Берестов. Какую он выбрал? Быть может, там в небе
еще странствует его взгляд, уносимый все дальше световыми годами? Может
быть, смотрит сейчас в небо и Наташа. Тогда на какую звезду?
Меня знобило все больше. Неужели простудился? Я попробовал заснуть. Но
звезды, звезды не давали покоя... Они висели, как тысячи ярких сосудов,
вобравших в себя чьи-то взгляды, надежды, признания. Я сжался в своем
мешке, навалил на себя сена.
Началась полудрема, но и сквозь нее я чувствовал дрожь, не покидавшую
тело. Обрывки сновидений проносились в голове, какие-то образы, вскрики. В
подсознании билась мысль, что я заболел. Надо проснуться, куда-то идти,
избавиться от кошмаров. Я поворачивался с боку на бок, но бред разрастался.
В последний момент этого горячечного полусна мне удалось открыть глаза, и
помню только, что сияние звезд поразило, ослепило меня. Они полыхнули, как
огромные зеркала, заполнив все небо нестерпимым блеском.
На этой вспышке дрожь моя кончилась, сновидения пропали. Я закрыл глаза и
погрузился в глубокий сон. Он снизошел на меня бездонным забытьем, какого
я никогда не испытывал...
Сначала издалека, потом все ближе и ближе, но еще помимо моего сознания в
этом покое стали раздаваться настойчивые слова:
- Берестов... Берестов... Проснитесь, поручик Берестов.
4
- Проснитесь! Вы Берестов? Проснитесь, поручик... Кто-то тряс меня за
плечо. Я открыл глаза.
Надо мной наклонилась темная фигура с огромной вытянутой головой. Это сон,
я закрыл глаза.
- Да проснитесь, поручик! Вас в штаб зовут!
Я снова открыл глаза. Сумеречно. Наверное, светает. Фигура отошла со
вздохом. Я присмотрелся... И то, что принял за огромную странную голову,
оказалось юным лицом, а над ним... Кивер двенадцатого года! Кивер!
- Так вы Берестов или нет? Целый час вас ищу. Закопались в сене, вот,
право. А у меня еще несколько дел. Вас в штаб зовут. Вы Берестов?
Я приподнялся, вывалился из копны и сказал:
- Ну, положим, я Берестов, - и сам не удивился тому, что сказал.
Голос мой прозвучал необычно, хрипловато. Какая-то особенная острота
воздуха ударила в голову. Я огляделся.
- Тогда вас в штаб, к полковнику Кайсарову. Я вестовой.
Юноша в кивере смотрел на меня с любопытством. Что-то в моем сознании как
бы мешало проснуться, хотя я уже знал, что это не сон. Что-то удерживало
от изумления, от расспросов. Я только встал и потянулся в тесной, явно не
моей одежде.
- Почему вы решили, что я Берестов?
- Так вон ваша белая лошадь стоит. Мне так и сказали: у вас белая лошадь.
А потом ваш мундир, такие уже не носят. Так вас в штаб, в деревню
Бородино. Как церковь проедете, так в первой избе направо. Ну, я, пожалуй,
поеду. До свидания, поручик.
Он подошел к лошади, неловко взвалился и ударил в бока. Короткий всхрип,
роса брызнула из-под копыт, и всадник ускакал.
Я снова осмотрелся. Знакомое и незнакомое место. Стог сена, в котором я
ночевал, вот он. Но ближнего леса нет. Нет и монастыря, на месте его
далеко вперед дымчатый утренний простор с неясным контуром леса на
горизонте. Свежо. Воздух остр, новый воздух. Что-то новое и во мне. Нет
мысли, что это недоразумение, сон, наваждение, чья-то шутка. Голова
спокойна, и что-то по-прежнему мешает удивиться, не поверить.
Из-за стога медленно вышла белая лошадь, она щипала траву. Моя лошадь?
Лошадь поручика Берестова? Я подошел. Она подняла голову, тихо заржала.
Свой.
Я вдел ногу в стремя и прыгнул в седло. Как только я попал в его гладкий
блестящий изгиб, ощущение тесноты одежды пропало. Наоборот, какая-то
легкая сила почудилась в теле.
Я приподнялся в седле и оглядел огромную холмистую равнину. Бородинское
поле, это оно! Пахнул в грудь свежий ветер. За моей спиной розовый юный
жар начинал охватывать небо. Я засмеялся.
- Да, я поручик Берестов! - громко сказал я и ударил каблуками коня.
Он мягко сорвался с места, понес галопом по лугу. Я бросил поводья и понял
с восторгом, что умею вот так небрежно, на полном скаку красоваться в
седле.
- Эгей! - крикнул я. - Берестов!
Конь вынес меня на дорогу. Впереди потянулись серые избы деревни.
Семеновская? Наверное. Вот поворот налево. Тут я остановился.
По улице шла колонна. Дробно сияли штыки. Против огненного восхода они
походили на заросли розово-красной травы.
Сердце мое стучало. Полки! Русские двенадцатого года! Я Берестов, я
поручик Берестов!
Солдаты шли, весело переговариваясь. Улица не пылила под утренней росой.
Егеря! Я сразу узнал их по светло-зеленым мундирам, черным крест-накрест
ремням и киверам без султанов.
- Его благородие на белом коне, как Егорий!
- Эхма! Отшелушим мусье, сами в Егориях будем!
Они оборачивались на меня оживленными усатыми лицами. Мерный топот сапог,
бряцание оружия.
Мимо рысцой проезжал офицер на пегом коне. Он обернулся ко мне, придержал
лошадь:
- Вы какого полка? Я ищу... - Он внимательно посмотрел на меня, осекся и,
не договорив, ускакал.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг