Но не хочу, о други, умирать...
А. Пушкин
Шел мелкий дождь. Такой дождь, когда не видно капель, только мокрая пыль
летит с неба, образуя призрачные тени, похожие на чьи-то фигуры.
Небо вплотную спустилось к земле. Казалось, вот-вот оно припадет к
неровным изгибам поля, и тысячи людей вокруг невысоких холмов ждали, когда
легкий небесный дым коснется их мокрых лиц.
Они лежали, закинув головы, взявшись за руки, обнявшись. Некоторые сидели,
приникнув друг к другу. Некоторые остановились в позе стремительного бега,
воздев руки.
Тишина. Десятки тысяч мертвых людей раскинулись в поле. Небо смотрело на
этот привал смерти сквозь мокрую пыль своего дыхания, и судорога
проносилась по нему вместе с порывами ветра.
Через поле на белой лошади ехал всадник. Он двигался медленно и неровно.
Иногда останавливался и объезжал груды тел, разбитые пушки, разорванных
лошадей. Конь его вздрагивал, скалился и безумно поводил белками.
В одном месте всадник спешился. Здесь не было травы. Верхний слой почвы,
взрытый и перемешанный ядрами, зиял, как огромная черная рана.
Усатый солдат одной рукой обнимал мокрое черное ядро, а в другой сжимал
обломок клинка. Он сидел у лафета и хмуро, но торжественно смотрел перед
собой. В застывшей слюде его глаз еще светился отблеск боя.
Вокруг него венком сплелись несколько тел. Он сидел среди них
по-королевски, казалось погруженный в глубокую думу. Живые капли дождя
сбегали по его щекам и падали с усов.
Чуть в стороне лежал молодой офицер в белой рубашке, перепачканный землей
и кровью. Его глаза были закрыты. Всадник подошел к нему, ведя лошадь на
поводу.
Вдруг веки офицера дрогнули: он был еще жив. Глаза его увидели сначала
небо, потом всадника. Он сделал движение губами и попытался поднять руку,
но его посеревшее лицо дрогнуло от боли.
- Потерпи, - сказал всадник. - Ведь мне тоже больно. Офицер прикрыл веки.
Всадник расстегнул мундир, что-то достал из кармана и вложил в руку
офицера.
- Возьми, - сказал он, - Это твое. Офицер сжал ладонь.
- Ты догадался? - спросил всадник. - Ты понял, кто я? Да, сказало лицо
офицера.
Всадник уже сидел на коне.
- Сто тысяч, - сказал он. - На этот раз сто тысяч без малого, я считал.
Он приподнялся в седле и оглядел поле боя.
- Своих я знаю в лицо, - сказал он. - Вот он из моих. Всадник показал на
усатого солдата с клинком в застывшей руке.
- Прощай, - сказал всадник. - Потерпи. Теперь уж недолго осталось.
Он уехал все тем же медленным шагом, зигзагом пробираясь по полю.
Офицер лежал, глядя в небо. Тени, которые метались в сите дождя, казались
ему фигурами знакомых и незнакомых людей. Фигуры эти тянулись в небо,
взмахивая руками.
Потом судорога пробежала по его телу и глаза закрылись.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Минувшее меня объемлет живо...
А. Пушкин
1
В то жаркое лето я думал над книгой о Бородинском сражении. Целые дни я
проводил в библиотеке, много чигал, выписывал. К вечеру голова тяжелела,
тогда я выходил в густеющий воздух Москвы и сначала стоял, прислонившись к
теплым гранитным колоннам. Отсюда виднелось тяжелое золото куполов и
каменные башни Кремля.
Мимо с мягким шелестом проносились машины, и, закрыв глаза, я долго не мог
представить на их месте кареты, которые таким же горячим летом 1812 года,
наверное грохоча и подпрыгивая, катили к дому Пашкова на вечерние балы.
Домой я шел не сразу, а долго бродил по московским переулкам. Город
затихал, исчезали прохожие, и теплая комнатная темнота облекала улицы.
Внезапно какое-то движение в освещенном окне, острая белизна колонны или
загадочный разлет деревьев над крышей возрождали во мне ощущение прошлого.
Тогда я останавливался и с пронзительной ясностью понимал, что все это
было. Не просто в книжных строчках, не просто в моей голове, а наяву, так
же реально, как теперь, когда шаги мои замирают на середине улицы.
Раскаленные за день дома превращались в каменную печь. Быть может, это
способствовало иллюзии, быть может, разогретые стены особенно легко
источали свои тайны, но запах времени мерещился в старых переулках Москвы,
над крышами мезонинов таинственно выглядывала луна.
Странно, но в такие минуты, когда, казалось бы, в пору забыть о настоящем,
оно отзывалось во мне обликом Наташи. Движение в освещенном окне
становилось ее жестом, за белизной колонны мелькало ее платье, звук ее
голоса проносился в голове.
Последний раз я видел Наташу прошлой осенью. Тогда мы поехали в Бородино.
Один знакомый, работавший в панораме, зазвал нас туда на празднество
годовщины Бородинского боя. Он обещал "незабываемое зрелище".
Помню, с утра было солнце, но, когда мы приехали в Бородино, оно ушло под
низкий навес облаков. "Незабываемого зрелища" я не увидел, не увидел
самого Бородинского поля. Открытыми остались отдельные части, остальное
заросло перелесками и посадками вдоль новых дорог.
Еще со времени чтения "Войны и мира" в моей голове осталась величественная
панорама, увиденная Пьером, когда он поднялся на курган. Там был простор и
обрамление леса где-то вдалеке, а по всему полю блеск оружия, грохот и
дымы канонады.
Теперь я стоял на том самом кургане у памятника Багратиону и тщетно
пытался вызвать в себе отзвук былого. Дул сильный ветер, погода все больше
портилась. Влево и вправо расходились перелески, только впереди открывался
какой-то простор и белела колокольня церкви.
Подъезжали автобусы, торговали ларьки и фургоны. Толпы людей бродили между
музеем и курганом Раевского в ожидании начала праздника. Наконец
построился военный оркестр, загремели марши, и солдаты в форме
двенадцатого года вынесли старые русские знамена.
Потом были речи. Я плохо слышал, потому что стоял далеко от деревянной
сцены и порывистый ветер путал и относил звуки в сторону.
Во время этой поездки мы поссорились. До этого я плохо спал ночью, и
настроение было неважное. В Бородино я думал только о том, как побыстрее
уехать. Наташа, напротив, была оживленна, с интересом осматривалась и
слушала экскурсоводов. На кургане Раевского ей что-то долго рассказывал
седой человек. Она все время оглядывалась, как бы зовя подойти, но я
остался на месте.
Меня раздражало, что она слушает скучных экскурсоводов, с кем-то
разговаривает. Я не понимал ее оживления. Мы и до этого ссорились, но так,
как в Бородино, никогда. В беспорядочном разговоре сказали друг другу
много обидного. Конечно, разговор такой давно назревал. Слишком многое в
наших отношениях оставалось нерешенным, и теперь я думаю, по моей вине.
Из Бородино я уехал один, не дождавшись конца празднества. Наташа осталась
со знакомым, который в своих заботах не заметил нашей ссоры, а только
уговаривал посмотреть представление по своему сценарию, а уж потом ехать
на его машине.
В электричке ко мне подсел тот самый седой человек, который разговаривал с
Наташей на кургане. Он назвался Артю-шиным, полковником в отставке, и стал
рассказывать о своей домашней коллекции оружия и документов 1812 года.
Потом он спросил:
- А где же ваша прелестная дама?
Я не нашел ничего умнее, как ответить, что потерял свою даму на поле битвы.
- В прежние времена все было иначе, - сказал Артюшин. - Дамы теряли своих
кавалеров на поле битвы. Тому есть впечатляющие примеры.
Он принялся рассказывать длинную и, как мне тогда показалось,
сентиментальную историю о Маргарите Тучковой, искавшей своего мужа на
Бородинском поле. Я слушал вполуха, но всем сердцем предчувствовал
непростую размолвку с Наташей.
Прощаясь, Артюшин приглашал меня в гости смотреть свою коллекцию, которой,
видно, очень гордился.
На следующий день я позвонил Наташе, но там не ответили. Звонил еще
несколько раз и стал думать, что трубку не берут намеренно. Тогда я не
знал, что, вернувшись из Бородино, Наташа уехала по телеграмме домой.
Потом и я уехал на целый месяц, а когда вернулся, меня ждала новость.
Хозяйка квартиры, в которой Наташа снимала комнату, сказала, что Наташа
взяла академический отпуск и уехала к больной матери. Когда вернется в
Москву, неизвестно.
Сначала я ждал письма. Может быть, стоило написать самому, но я не знал
адреса, скорее, не хотел узнавать, потому что все-таки ждал, что она
напишет первой.
И вот подошло новое лето. Оно навалилось на город жаркое и неуклюжее, как
медвежья доха. Обливаясь потом, медленно брели люди. Горели леса и торф в
Подмосковье, и вечером горьковатая дымка пожара наглухо запирала город.
Старухи во дворе судачили о причинах необычной жары. Температура упорно
держалась за тридцать. Знакомый из панорамы сообщил, что такой разгон лето
брало только в 1812 году.
Торф, леса, деревянные постройки... Но что-то горело и у меня, выгорало
внутри. Не ладились статьи, не ладились отношения с кем-то из знакомых. Я
ничего не знал о Наташе, но часто думал о ней. Все больше я понимал, что
без нее мне трудно. Я был готов поехать и разыскать ее, но что-то
удерживало.
Внезапно я решил написать о Бородинском сражении. Память все время
возвращала рассказ Артюшина. Еще раньше попалось стихотворение, в котором
упоминался печальный взгляд генерала Тучкова.
В библиотеке я разыскал портреты героев двенадцатого года, а среди них
генерал-майора Тучкова. Это правда, выражение его лица полно печали и как
бы предчувствия близкой гибели. Но еще больше в этом красивом и тонком
лице глубокой, я бы сказал, затаенной любви. Генерал Александр Тучков пал
в молодые годы на Бородинском поле, и тело его осталось ненайденным среди
тысяч других.
Уже после бегства французов его искала жена. Целый день, а потом и ночь с
факелом бродила она в черной накидке среди костров, на которых сжигали
останки павших, но так и не нашла тела мужа. На месте гибели она велела
поставить часовню, а сама ушла в монастырь.
Что-то теперь отзывалось во мне на эту, казавшуюся раньше сентиментальной
историю. Быть может, тому способствовало необычное лето, так сходное с
жарким летом двенадцатого года. Быть может, чувства мои обострились
разлукой, и я понимал, что такое потеря. Быть может, в сознании упорно
мелькал бородинский пейзаж, где в последний раз видел Наташу.
Во всяком случае, чаще и чаще я открывал книги о двенадцатом годе. Я
втягивался в его тревожный возвышенный мир, проникался его настроением. И
наконец, строки Пушкина, которые встретил, перечитывая "Повести Белкина",
стали последней и ясной ступенью его понимания:
"Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское
сердце при слове отечество! Как сладки были слезы свидания!"
Я почувствовал нерв тех великих дней. Мне показалось, что он затаен и во
мне, в каждом из нас, и время любви, славы и восторга еще вызовет его к
жизни.
2
Я стал бывать у Артюшина. Его большая квартира походила на музей, да и
была музеем. Сотни предметов- оружие, одежда, рисунки и документы, - все
из истории двенадцатого года, были развешаны и разложены по стеллажам до
потолка.
Он прекрасно знал чуть ли не каждый день войны. Казалось, и знать больше
нечего, но вот он приобретал пожелтевшую страничку рукописи, старый орден
и радовался, как ребенок.
Одна комната была занята муляжем Бородинского поля и глиняными шеренгами
солдат всех полков. Фигурки аккуратно раскрашены. Войска- пехота,
кавалерия, пушки расставлены по фронту в том же порядке, как в Бородинском
бою.
- Я только число убавил, - говорил Артюшин. - Одна фигурка заменяет роту.
Но форму и цвета войск отразил по возможности точно. Вот лейб-гусары, у
них красные ментики. Синие с малиновым- это уланы. А вот.пехота, у нее
красные воротники...
- С французами у меня хуже, - говорил Артюшин. - Я в синее их обрядил,
хотя там пропасть разных мундиров.
Он в деталях показывал мне главные эпизоды Бородинского боя. Атаки на
Багратионовы флеши, схватку за батарею Раевского. Понемногу и я заразился
подробным интересом к Бородино. Взялся в библиотеке за многотомные
описания.
Трудно придумать что-нибудь более сумбурное и путаное, разноцветное и
разнокалиберное, чем армия тех времен. По нескольку раз в год выходили
указы о перемене цветов и покроев одежды, замене калибра и введении нового
оружия.
Гусары, драгуны, уланы, егеря, гренадеры и мушкетеры, кирасиры и
кавалергарды, казаки и артиллеристы- все перемешалось у меня в цветистый
калейдоскоп.
Целую папку я заполнил набросками, потому что рисунки к повести хотел
сделать сам, а кроме того, одежда под карандашом словно оживала и
требовала хорошенько ее рассмотреть.
Один гренадерский кивер с султаном из конского волоса, с золоченой
кокардой в форме ядра с тремя язычками пламени, с подвязным ремнем из
золотистой чешуйчатой тесьмы, с этишкетом- трехцветной плетеной нитью,
наброшенной на тулью полукругом, с серебряными кистями по бокам, - один
такой кивер казался мне царем головных уборов.
Я потихоньку подыскивал героев. Соблазнов открывалось немало. Множество
ярких характеров населяло то время. Пламенные, романтические, по-русски
разудалые. Бесшабашные гуляки-дуэлисты и утонченные, образованные на
демократический лад офицеры. Оригиналы из Английского клуба и задиристые
поэты. Смекалистые крестьяне и бродяги-философы. Студенты Московского
университета и сироты из Воспитательного дома. Живые и наивные создания из
патриархальных семей вроде толстовской Наташи и крепостные актрисы, как
прекрасная и таинственная Параша Жемчугова.
Меня заинтересовал один человек. Может быть, потому, что вокруг его имени
складывалось несколько совпадений, но в то же время толком не было ничего
известно, наоборот, намечалась путаница.
В те годы писалось множество стихов. Они ходили по рукам, читались на
биваках, распевались. Вся армия знала наизусть гусарские куплеты Дениса
Давыдова вроде таких:
Станем, братцы, вечно жить
Вкруг огней под шалашами,
Днем- рубиться молодцами,
Вечерком- горелку пить!
Понятие "гусарство" в смысле лихого и бесшабашного времяпрепровождения
пошло именно с тех времен.
Одна из папок в доме Артюшина хранила листки и тетради с безымянными
стихами и посланиями вроде давыдовских. В посвящении одной гусарской
компании я встретил такое четверостишие:
Там Берестов, задумчивый гусар,
На биваках приятельствовал с нами,
И на лице мешался думы жар,
И жар костра, и пунша яркий пламень.
Я почему-то все ясно представил. Трепет желтого огня, шум и песни около
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг