Алхимик кипятит воду для чая, - кастрюлька на газовой конфорке.
Его дежурство кончилось, можно ложиться спать.
Стемнело. Погасли малиновые зеркала, в аудиториях разлился ртутный свет,
и в коридорах зажглись лампы.
Осторожно ступая по льду, к нам приблизился церемониймейстер.
Он позвенел колокольчиком и произнёс: "Время лекции".
И удалился.
А Скарамуш надел очки и, вытащив пергамент, призвал нас к вниманию. Мы,
как прилежные студенты, поставили поближе ящики из-под пивных бутылок и
уселись на них, приготовившись слушать; я отдал бедняжке балерине свой
шарф, чтобы она не так мёрзла.
- Лекция! - громогласно изрёк Скарамуш. - О воздействии, оказываемом на
человека внешними силами, стихиями и погодой, благоприятном и
неблагоприятном.
Я придвинул свой ящик вплотную к ящику, на котором сидела балерина, и
обнял её, чтобы было теплее.
Скарамуш начал:
1. Жить в доме - значит находиться во взаимодействии со всеми его
обитателями, непосредственном или косвенном, что неизбежно предполагает
взаимное влияние, благоприятное или неблагоприятное, приятное или
неприятное. Девушка, вошедшая в комнату, подобна лучу, упавшему с небес.
Пьяный портной, учинивший скандал среди ночи, мешает нам спать, чем портит
настроение на весь следующий день. Я знаю студента, который провалил
сессию только потому, что пришёл на первый экзамен, не выспавшись,
вследствие того, что всю ночь за стеной его комнаты бушевала оргия.
2. Человек, желающий для себя свободы от внешнего воздействия, должен
осознавать, что совершенно избежать такого воздействия невозможно, ведь
даже отшельник, живущий среди безлюдного леса, с радостью встречает
солнце; в то же время затянувшийся дождь повергает его в уныние, зудение
комара может вызвать у него припадок бешенства. Каким бы невозмутимым ни
был склад его души, полностью избежать внешнего воздействия он не может.
3. Пан повергает ночных путников в ужас, издавая душераздирающие крики,
болотные огни морочат людей, ведьмы заманивают их в свои ловушки,
магнитные бури на Солнце оказывают влияние на физическое и психическое
состояние обитателей Земли, проявляется ли то в дурном расположении духа,
сумасшествии или преждевременной смерти.
4. Людям, исповедующим индивидуальную свободу, претит психическое
воздействие со стороны одних людей на других, им не нравится, когда
кто-нибудь пытается проникнуть им в душу. Толпа, впадающая в экстаз от
голоса Гитлера, вызывает у них отвращение, но сами они тем же вечером
отправляются в концертный зал, чтобы насладиться музыкой Генделя, и
отдаются ей безмятежно и радостно; они называют эту музыкой мессой.
5. Я далёк от того, чтобы упрекать их в непоследовательности, и всё же
ситуация требует некоторых пояснений.
6. В каждом человеке обитает его ангел и его бес. Ангелу приятна небесная
музыка.
7. Бесу же, напротив, сладок голос преисподней, - услышав его, начинает
он ликовать и заставляет человека славить Дьявола, лишает его разума и
воли, вонзает в его сердце когти и увлекает несчастного в Пропасть
Погибели. Благородный назовёт это гипнозом, наваждением и будет бежать от
него, затворив двери своего дома или надев наушники плэйера.
8. Ангел обращает свой голос к Богу, бес - к человеку. Тот, кто намеренно
пытается овладеть психикой других, какими бы пышными перьями ни украшал он
при этом свой шлем, стремится единственно к тому, чтобы подчинить себе как
можно больше людей, он жаждет власти над ними, и если он получит её, его
бес воспользуется ею и совершит многое зло.
9. Святой не станет искать популярности ни при дворе, ни среди воинов, ни
среди черни, и едва ли он будет пользоваться благосклонностью многих
женщин - он непонятен для них. Тот же, кто желает вести за собой людей,
неизбежно погубит их и свою душу.
10. Христос обращался к людям, это верно, но полагать себя Христом,
называть себя мессией, по меньшей мере, опасно.
- Однако, бывает, что ты непрочь развлечь своих друзей, - шепнул я
балерине.- Тогда ты разыгрываешь для них представление, и если они
аплодируют, тебе приятно.
Балерина кивнула: "Это согревает".
Скарамуш старательно рылся по всем карманам, по-видимому, потеряв
продолжение этой в высшей степени полезной лекции.
- Может быть, об этом он ещё скажет? - сказал я.
Но нам так и не пришлось это выяснить: к берегу подкатила карета, и нам
сообщили, что Королева ждёт нас во дворце.
Так мы сбежали с лекции. Впрочем, в компании самого лектора.
Это была четырёхместная карета. Мы сидели друг напротив друга и неотрывно
следили за темнотой в окошке, тщетно пытаясь разглядеть хоть какой-нибудь
признак движения, просто чтобы хоть куда-нибудь смотреть. Но вот нам
повезло - налетел и умчался прочь голубой фонарь, потом дерево и тигровые
полосы теней. Я с облегчением вздохнул. Мы посмотрели друг на друга.
Балерина неслышно дышала во сне, она лежала, поджав ноги, и её голова
вздрагивала на моих коленях, когда карета попадала колесом в выбоину на
дороге. Казалось, что мы заперты в шкатулке, обитой изнутри красным
бархатом, и бархат этот был пугающе тёмным, как будто закопчённым, но нет,
не было запаха копоти. Было холодно и чисто. Фонарь, имевший несомненное
сходство с лампадой, светил, но почти ничего не освещал.
- А вы уверены, что знаете, куда мы едем? - спросил я.
Скарамуш сделал неопределённый жест. Его ответ не вполне удовлетворил
меня.
- Не показался ли вам этот человек несколько странным? Меня не отпускает
чувство, что его намерением было ничто иное, как ввести нас в заблуждение.
Судите сами. Он сказал: "Королева ждёт вас". Но ведь это сущая нелепица.
Королева никогда и никого не ждёт, так же как солнце не ждёт рассвета.
Скарамуш ничего не ответил, но кажется, слушал.
- И ещё одна несообразность. Он сказал: "Королева", - и это выдало его с
головой. Согласитесь, если бы он был послан к нам Королевой, то непременно
уточнил бы, кто его повелительница, Белая Королева или же Королева Чёрная.
Он же не сделал ничего подобного. Не кажется ли вам, что мы поступили в
высшей степени опрометчиво, поверив словам человека, который, по здравому
размышлению, не заслуживает такого доверия, какое мы оказали ему,
человека, не наделённого никакими признаками, по которым можно было бы
судить о положении, занимаемом им при дворе, никакими атрибутами, которые
свидетельствовали бы о подлинности его прав на исполнение миссии, которую
он взял на себя, знаков, которые бы доказывали, что мы имеем дело не с
самозванцем и не с праздным шутником. И наконец, не кажется ли вам
странным, что карета, якобы присланная для нас Королевой, не отмечена Её
вензелями? Признаюсь, это обстоятельство вызывает у меня наибольшие
подозрения. Вы можете возразить: "Зато на ней есть вензели короля", - но
разве это не свидетельствует об обмане? И разве может обман не наводить на
подозрения?
Скарамуш выслушал. Потом подумал немного и объявил: "Вы правы".
- Но что же нам делать? - спросил я почти растерянно.
- Не знаю, - сказал Скарамуш, как мне показалось, возмутительно беспечным
тоном. - Не знаю. И более того. Не желаю знать.
- Как это так, - пробормотал я.
- А так, - сказал Скарамуш и отвернулся к окошку.
- Хорошо, - сказал я. - Если вы не хотите этого знать, тогда поговорим о
чём-нибудь приятном.
- С удовольствием, - сказал Скарамуш.
- Например, о совершенстве.
- Это очень приятно, говорить о том, чего нет, - согласился Скарамуш.
- Позвольте, - возразил я. - А как же сочинение мсье Флобера "Госпожа
Бовари"? Или вот. Сеньор Казанова в разговоре с Вольтером назвал
совершенными несколько строф из поэмы Ариосто "Неистовый Роланд".
- Что же, они тоже совершенны?
- Я понимаю вашу иронию, магистр. Два примера совершенства - это слишком
много.
- Вот именно.
- И всё же. Неужели вы станете оспаривать тот факт, что история,
описанная мсье Флобером, не могла быть написана с большим совершенством,
блеском, более отчётливо и...
- И более непонятно, - закончил Скарамуш.
- И более непонятно, - согласился я. - Но разве литература обязана быть
понятной?
- Дело не в понятности, - сказал Скарамуш.
- Да, - сказал я. - Вы правы. Дело в том, что мсье Флобер излагает эту
историю так, чтобы как можно более облегчить неверное её восприятие, и
добивается он этого тем, что во-первых, зачастую не называет вещи своими
именами, употребляет порою прямо ошибочные названия и определения, далее,
использует излишнюю конкретность и аналитичность, которая усыпляет
бдительность читателя и завлекает его в ловушку, в результате чего
значимые, и даже более того, кульминационные сцены он проглатывает одним
комком или же... не замечает их отсутствия! В результате этих ухищрений,
история Эммы представляется в следующем виде: Эмма желает любви. Эмма
обретает любовь. Любовь её обманывает. Любовь заслоняет собой "правду
жизни".
На деле же Эмму обманывает вовсе не любовь, а жажда любви...
Скарамуш покачал головой, как бы желая возразить, но промолчал.
- Эмма ищет любви, но то, что она принимает за любовь, любовью не
является. Сама она любит искренне, истинно, как только может любить
женщина, но при этом не замечает, что любовники её лишь разыгрывают любовь
из сладострастия или же тщеславия.
- Вы совершенно правы, - сказал Скарамуш, - за исключением некоторых
моментов. Мне кажется, вы несколько неудачно выразились, сказав, что Эмму
обманывает её жажда любви. Она вовсе не обманывает её. Ведь если бы это
было так, то означало бы только то, что сама любовь - вовсе не то, что ей
нужно, но это неверно. Стремление к любви никоим образом не может быть
ложным.
- Вы правы, я оговорился и прошу прощения.
- Эмма становится жертвой внешнего мира, а вовсе не собственных
стремлений. Стремления эти прекрасны и в иных условиях могли бы привести
её к счастью. Вынужден заметить, что ваша оплошность - не оговорка, она
ничто иное как прямое следствие вашей оценки изложения событий, сделанного
мсье Флобером.
- Что вы имеете в виду? - сказал я.
- Вы обвиняете мсье Флобера в том, в чём он вовсе не повинен, и тем самым
противоречите своим же собственным словам о романе, как о написанном
отчётливо и внятно. Смею заметить, что мсье Флобер вовсе не допускает
того, что вы изволите называть излишними подробностями, равно как не
повинен он и в том, что якобы умалчивает о чём-то, чего-то недоговаривает,
и тем намеренно вводит читателя в заблуждение. Напротив, кульминационные
моменты написаны им ярко и убедительно, и вряд ли его можно обвинять в
том, что он склонен к недобросовестности, а то и к шулерству.
Я уже и сам понимал, что сказал что-то не то.
- Но в чём же тогда дело?
- Когда мсье Флобер повествует, он делает это виртуозно. Беда же его в
том лишь, что ограничившись сферой избранных им событий, он оказался не в
состоянии даже при самом педантичном анализе последних раскрыть подлинную
их природу. Он обводит мелом тень на асфальте, обводит точно по контуру и,
находясь в очерченном им пространстве, оказывается бессилен объяснить его
цвет, форму и прочее. Он изучает его детальнейшим образом, он ползает по
нему на коленях, с помощью увеличительного стекла тщательно и
беспристрастно изучает он каждую соринку, он принюхивается к смятому
фантику, он следит за передвижением муравья, он исследует запах асфальта,
его температуру, он повествует о сделанных им наблюдениях с блеском и
изяществом, однако, увы, он не может объяснить, почему исследованный им
участок поверхности имеет более тёмный цвет, нежели окружающий его
асфальт, почему он прохладнее, и почему его форма такова, какова она есть.
- Верно! - воскликнул я. - Ведь всё могло бы быть и иначе. Если бы она
встретила человека из иного... мира.
- Может быть, из иного века?
- Причём тут век! - отмахнулся я. - Гению безразличен век.
- Как и страна, в которой он живёт, и народ, её населяющий, и тем не
менее он изъясняется на его языке. Как же он может сказать о чём-то
большем, чем позволяет ему ограниченный лексикон?
- Я вовсе не склонен упрекать в чём бы то ни было мсье Флобера. Напротив,
для меня он великий из литераторов.
- Отчего же вы так смущены? - спросил Скарамуш с улыбкой.
- Мне грустно от того, что и наш язык, по видимому, далёк ещё от
совершенства. Что с того, что мы умеем объяснить форму тени? Мы тешим этим
своё самолюбие, но мы так и не знаем, что такое свет. А потому многого ли
стоят все эти наши объяснения?
Скарамуш отвернулся к темноте за окошком. Я не ждал от него никаких слов,
нет. Мне было грустно, и грусть эта была приятна.
Мы всё ехали. И я уже совсем было собрался вздремнуть, как вдруг карета
дрогнула и остановилась. Я услышал голос кучера, но далеко и невнятно.
Балерина подняла заспанное лицо. "Спи, спи", - прошептал я ей. И она
положила голову.
Дверца кареты распахнулась.
- Вот вы где! - радостно вскричал Людовик. - В моей карете! Мило, очень
мило.
- Подсаживайтесь, ваше величество, - пригласил Скарамуш.
Балерина испуганно протирала глаза. Людовик пробирался на свободное
место. Скарамуш достал откуда-то флягу с коньяком.
- Очень кстати, - заметил Людовик, устраиваясь поудобнее в своих мехах.
Скарамуш произнёс тост, и мы, развеселившись, выпили, причём я едва не
поперхнулся, так как сдерживать смех было до крайности трудно.
- А теперь мы поедем к вам домой, - заявил Людовик, обращаясь ко мне. - И
будем пить чай. С пирогом.
- Очень рад, ваше величество, однако я не слышал ни о каком пироге.
- Как же так, - пробурчал Людовик. - Лимонный пирог.
Скарамуш молча кивнул в подтверждение его слов, и тогда я почувствовал
себя совсем хорошо, потому что я обожаю лимонный пирог, как его готовит
Элисса.
Людовик крикнул кучеру. Карета тронулась, и мы покатили пить чай.
....
Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша
Аполлон сопровождал своё пение игрой на кифаре. Его примеру последовал
Орфей и добился блестящих успехов - его музыка заставляла танцевать даже
камни и деревья. Элвис Пресли, исполняя песни, часто аккомпанировал себе
на гитаре. Микеланджело, гений эпохи Возрождения, не умел играть на
гитаре, но известен нам своими скульптурами.
Вундеркинд Лимонадус записал в блокноте для рисования:
"Чтобы быть гением эпохи Возрождения, нужно во-первых, быть гением, и
во-вторых, жить в эпоху Возрождения. А на гитаре я всё равно научусь
играть".
....
Мы говорили о постимпрессионистах. Я пребывал в те дни в "дайэр стрэйтс",
и эта тема прекрасно подходила для того, чтобы посокрушаться о
мученической доле художника, а заодно пропеть пару-другую дифирамбов свои
любимцам.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг