бессилия. Других рыбаков на Мутной было не видать, поди жаловаться, так и
послуха не сыщешь. Я смотрел на него исподлобья и почти ждал, чтобы он
кинулся на меня с кулаками или вправду побежал к Добрыне, бить челом на
холопа неучтивого. Но нет! Драться со мной он был ещё мал, жаловаться -
слишком горд. Вот что он сделал: отошёл чуть подальше, за мою спину, и сам
встал ко мне спиной. И, наверное, принялся сам себя уговаривать, что
здесь-то и было самое лучшее местечко, ещё получше моего. И застучал
пешнёй об лёд, пробивая лунку. Потом спустил в воду крючок и замер над ним.
Рыба что-то не торопилась к наживке: видать, Дражко своим стуком и криком
всю распугал. Я сидел нахохлившись и думал о Жизномире и о том, почему мне
тогда не захотелось к нему подходить. А ещё о своём хозяине Добрыне,
которому Дражко сулился на меня наговорить. Пускай говорит!.. Почему-то я
был уверен, что усмарь меня не накажет. А и накажет, невелика беда. Я не
обозлюсь.
Отчего так? Кажется, только что хозяина купившего ненавидел, с Олавом
треклятым вровне держал. А теперь вот уже и не молчал с ним целыми днями,
как прежде. Пошутит Добрыня - и я с ним посмеюсь.
Вот только шутил мой усмарь день ото дня всё реже...
А что: не про меня ли сказал тогда князь Рюрик - этот будет свободным?! Я
те слова в памяти зарубил накрепко. Взойдёт ещё день, и я сяду с ними за
тот дружинный стол. И будет сам князь на меня посматривать ласково и
гордо. Как отец на хороброго сына. Потому что я стану воином и меча
подаренного не обесчещу - по рукоять умою в нечистой урманской крови.
Зарок крепкий дам смертью убивать их в бою и, пока жив буду, ни одного из
этого племени не пощажу!..
Но только с Жизномиром рядом я не сяду. И хотя бы он семь стрел мне
вытащил, а не одну.
- Ой, - негромко сказал голос Дражка у меня за спиной.
Я нехотя оглянулся посмотреть, что ещё у прихвостня там приключилось, - да
так и вскочил. Мальчишка-варяг стоял согнувшись дугой и двумя руками
дёргал лесу. Но одолеть не мог: та натягивалась струной и всё ниже
пригибала его к лунке. Вот ведь добыча попалась! Того гляди, самого рыбака
не пустит домой.
Я вырос на реке. Я живо оказался подле него, перенял лесу, намотал на
кулак. И тут же почувствовал на том конце угрюмую, упругую силу, узнал вес
поджарого пятнистого тела, ощутил его ярость и страх.
Щука! Такой зверь Дражку и впрямь был не по силёнкам. Я принялся водить
рыбину, то подтягивая, то распуская лесу. Слабины не давал: мигом вывернет
матёрая крючок из губы, да и поминай как звали. Лесу же не порвёт: ладные
были волосья в хвостах дружинных коней...
А щуку нанесло лихую! Скоро я взмок от борьбы и волнения, обида ведь
упустить такую красавицу, да перед Дражком, да с его крючка. Взялся за
гуж, так не срамись, не говори, что не дюж! Однако наконец хищница устала
выдирать у меня лесу. Притомилась, запросила передышки. Тут-то я и подвёл
её под самую
лунку, и, заваливаясь всем телом, обеими руками рванул вверх!
Болотным влажным блеском полыхнула на зимнем солнце пятнистая-живая струя!
И бешено забилась на льду, то свиваясь тугим кольцом, то вновь
распрямляясь. В беззвучном крике раскрывалась длинная розовая пасть, и
видно было, что крючок вправду чуть прихватил её за губу - здесь, на льду,
он немедленно выпал, и на нём всё ещё держалась изуродованная тушка живца.
Я выдернул нож: приколоть. И тут Дражко вдруг ястребом пал на добычу,
хватая вертящуюся скользкую рыбину под алые жабры: .
- Не тронь, ты!.. Моя щука! Моя!.. Отойди!..
Я сперва и не понял толком, в чём дело. А смекнул - и сам почувствовал,
как словно бы полегчало, подобралось всё тело, только к кулакам будто
прилипло по камню-булыжнику. Эх, носом бы тебя, Дражко, да об лёд!.. Не
ведаю, как устоял. Плюнул в прорубь. Поднял свою удочку, ногой отодрал ото
льда окушков - с мясом, - и без оглядки зашагал к береговому обрыву.
Человеку в ярости всё кажется враждебным; встало бы на дороге бессловесное
дерево - кажется, снёс бы неповинное одним кулаком да и переступил через
пенёк. Встретился бы ладожанин разговорчивый - запустил бы словом ранящим,
а то и в драку нешуточную полез! Почти взобравшись наверх, я оглянулся.
Прихвостень урманский отплясывал вокруг щуки на свой варяжский лад. Никак,
верно, налюбоваться не мог. Ладно, натопчется досыта и поволокёт зубастую
домой. Что скажет, щенок, если спросят, сам ли добыл, сам ли вынул из воды?
Тут я увидел, как Дражко подвернул ногу и с маху шлёпнулся на лёд.
Суетливо приподнялся, встал, даже рукой махнул - ничего, мол, пустяки! - и
свалился опять.
Ну, плясун, подумалось мне. Вывихнул поди. А не то сломал!
Но подумал я об этом не сразу, а мгновением попозже. Когда успел уже
кинуть и удочку и окушков и пуститься к нему. Подумал и сам себе
подивился: да с чего бы?.. И посреди очередного прыжка уже решил было
остановиться, но не остановился, продолжал бежать. Потом подумал ещё: а
ведь вскочит сейчас, змеёныш, да как расхохочется, натянув нос дурню...
Добро же. Глотать ему тогда ту щуку, да не с головы, а с хвоста!
Но Дражко не вскочил. Приподнялся на локтях, испуганно поглядел на меня,
отмерявшего саженные скачки, и жалко позвал:
- Твёрд!.. Помоги!..
А смотри-ка - подкатила нужда, так и речи ласковые завёл, и имя
припомнил... Я был уже рядом. Я без лишней болтовни наклонился посмотреть
его ногу. Правая ступня, точно, выскочила из сустава. Впредь наука:
плясать пляши, а под ноги смотреть не забывай! Сапожок надо было бы
разрезать, но я пожалел добрую меховую обувку - небось, Добрыня же и
тачал. Потихоньку, осторожно, я потянул сапожок с ноги. Учись, терпи, не
всё пряники жевать, бывает и солоно! Дражко вздрогнул, побелел лицом и
заплакал. Малец всё-таки. Щеня глупое...
- Не скули! - сказал я ему. - Не девка! Твой отец кормщиком был!
Он унялся. Молчал всё то время, пока я стаскивал с него сапог. И только
раз взвыл в голос - это когда я крепко взял в руку его ступню и дёрнул,
ставя её на место.
Идти сам он, конечно, не смог, а кликать на помощь было по-прежнему
некого. Что тут делать? Я взвалил его себе на спину и понёс. Думал, Дражко
закричит взять и щуку, но он и не пискнул. Лезть вверх по круче было
нелегко, трижды я падал на колени, съезжал далеко вниз. Дражко, ничего,
помалкивал себе, только знай сопел мне в ухо, крепко обняв за шею...
Всё-таки я выбрался с ним на берег, и тут нас приметил шедший мимо гридень
из княжьих. Мигом вернулся, схватил у меня Дражка, бегом в крепость с ним
побежал... Тоже мне, покалеченного нашёл!
Отдышавшись, я вернулся забрать добро. Постоял над щукой, и невесть с чего
мне стало её жаль. Сильное тело вытянулось в смерти и словно бы ссохлось,
потеряв былую гибкую стать, расшитые бисерные бока потускнели,
прихваченные ледком... Была бы жива, я бы, пожалуй, отпустил её в прорубь.
Пусть бы гуляла себе в речной придонной траве да рассказывала малым
щурятам, какие бывают на свете чудеса.
Белая дорога реки, стиснутая заледенелыми кручами, уходила вдаль, в
мглистую морозную дымку. По верху обрывов неподвижными стражами стояли
одинокие великаны-сосны, а внизу, заметённые по макушки, дремали в голубых
перинах заросли ольхи, по которым самую реку называли иногда Вольховой...
И розовыми столбами возносились в звенящее безоблачное небо дымы из
невидимых отсюда, с реки, ладожских домов! И стояло над ними далёкое
солнце в морозном венце негреющих прозрачных лучей!
Не в первый раз я на всё на это смотрел. Да тут Только понял, мимо какой
красы проходил не глядя, не видя, - и слезы навернулись вдруг на глаза...
Почему? Может быть, потому, что жила теперь эта краса для меня одного, не
мог я показать её ни матери, ни отцу, ни сестрёнке милой Потворе?..
Даждьбог весть...
Было жаль щуку, жаль Дражка, а себя, конечно, всех жальче. Ещё немного, и
точно разревелся бы сам не хуже мальца, и размазывал бы сопли ободранным
кулаком... Однако сдержался. Почистил на себе одежду, собрал рыбу да
снасти и пошёл. Надо было всё же отнести щуку Дражку, не то ведь опять
подумает - украсть захотел. Да и утешить глупого...
Сегодня Гуннар Чёрный устраивал пир! Да не как попало устраивал, не
где-нибудь: у господина Рюрика, в самих княжеских хоромах. А почему бы ему
и не затеять пира-веселия, ведь он, Гуннар, стал теперь не беднее лучшего
из торговых гостей! Вот возьмёт ещё и сам выстроит себе дом и станет в нём
жить, добра наживать... Всего вдосталь будет на его пиру! Словенских
пирогов и морской рыбы, по-урмански посоленной. Каши с мёдом и козьего
сыра мюсост, до которого превеликие охотники все эти мореходы. И хоть
залейся - кваса нашего да сбитня пахучего и хмельного напитка скир,
которого Гуннаровы товарищи загодя наготовили из кислого молока!
Вчера вечером прибежал к нам во двор малец Дражко. Приодетый, умытый,
новенький поясок в серебре - не иначе, Гуннаров подарочек. Мне, девке
будто, вложил в руку сладкий пряник, старой Добро-гневе поднёс заморский
костяной гребешок - та прямо помолодела, залюбовалась. А самому Добрыне
поклонился поясным поклоном и вымолвил, ну ни дать ни взять нарочитый
посол:
- Так тебе молвит Гуннар Гуннарович, урманский гость! Челом бьёт, просит
завтра на пир!
Добрыня вытер руки о передник, положил шило, выпрямился, ответил спокойно:
- За честь спасибо! А и то, Дражко, многих ли обошёл?
Я жевал в углу свой пряник, слушал вполуха: мне-то что, меня не зовут.
- Многих! - отвечал Дражко гордо. - У меня от него ко всем слово!
Добрыня заложил руки за спину, светлые брови сошлись у переносья в одну
черту:
- И у Найдены Некрасовны небось был? Что же сказала - на веселье пойдёт ли?
И спросил вроде негромко, а сам так сжал зубы, будто стон готовился
задавить! Я видел. Дражко чуть смутился, отвёл глаза:
- Я с Жизномиром, с братом её, говорил. Он мне сказывал, что непременно
пойдёт... Девкам при мне велел платье ей приготовить лучшее какое ни
есть...
Добрыня, по-моему, даже пошатнулся. Тут-то бабка Доброгнева подала голос
от печки, костлявым пальцем поманила Дражка:
- Ты, милый, забери-ка свой гребешочек... Гуннаровича за ласку
поблагодари, да ни к чему мне, старой, у меня уж и волосы-то все
посеклись...
- За честь, - повторил Добрыня глухо, - спасибо. А ноги моей на том пиру
не будет!
Дражко никак такого не ожидал. Заморгал, повернулся ко мне... Да мог ли я
ему помочь? Против Добрыни, если упрётся, разве что самому князю встать. С
тем Дражко и ушёл, и собаки зарычали на него у калитки.
Так-то вот! А было это вчера, а теперь и нынешний день клонился к закату,
и гости в княжеский дом, поди, все уже собрались...
А того, что это кончался последний день моего холопства, мне и вовсе
неоткуда было знать.
Добрыня мой нынче с утра был точно больной. Лежали у него сапоги
раскроенные для молодого варяжского воеводы Вольгаста - пробовал работать,
да мало что выходило. Это же видно, если у кого всё валится из рук.
Смотрел я на него, смотрел... а потом взял вдруг и сказал:
- А сходил бы ты к ней, Добрыня Бориславич. Словом хоть перемолвился бы.
И сам себе тут же прикусил болтливый язык: к кому с советами полез? Не к
брату - к хозяину! Ведь он меня хоть об забор головой, никто за голову ту
и виры не спросит... Однако Добрыня не осерчал. Только посмотрел на меня и
тихо ответил:
- Да как перемолвишься.
И то верно. Жизномир теперь небось близко не подпустит к сестре, с
десятком домочадцев в толчки выпроводит за ворота, и как хочешь, так
отмывайся потом от горького срама.
Худо дело! Вот и сидел я сам по себе у железного светца с лучиной, держал
в руках иголку да нитку, рылся в обрезках давно брошенных кож. Добрыня мне
разрешил. Сбывалось надуманное: кроил сам на доске, приставлял кусочек к
кусочку. Выйдет ровненький мячик, глядишь, купит кто побаловать малого
сынишку...
И тут-то во дворе заворчали, а потом умильно заскулили собаки! Добрыню как
подбросило. Не то услыхал что, не то сердце вещее надоумило поспешать.
Вылетел в дверь и даже не притворил её за собой, и сквозь эту-то дверь я
видел, что было во дворе. А увидел - сам выскочил за хозяином вслед!
Там, снаружи, клубилась паром ночная морозная мгла. И звёзды были
железными гвоздями, часто вколоченными в небесную твердь. А через двор к
дому шла Найдена - да какова!.. В одной рубашонке, простоволосая и
босиком!.. Рубашонка на плече стыдно разорвалась, а в дыре-то, погляди,
синий синяк! Волчки бежали следом, обнюхивали её закоченелые, сбитые ноги.
Добрыня, сам в одной рубахе, кинулся к ней опрометью. Она, впрочем, на шее
у него не повисла. Ещё и уперлась ладонью ему в грудь, что-то сказала - да
гордо, властно сказала! Совсем не похожа была на прежнюю, тихую, ласковую,
какой я всегда её помнил.
Ну, Добрыня мой никаких её глупостей и слушать не стал. Схватил в охапку,
в два шага перенёс в дом на руках: согрейся, мол, наперво. Потом будешь
ругать!..
Я подбросил в печку дровишек, и каменка ожила, зашумела, источая доброе
тепло. Серый дым пуще заволновался в стропилах, неспешно выползая в
дымогон.
Добрыня опустил девчонку на лавку возле печи, и бабка Доброгнева тут же
накинула на неё жаркую овчину. И захлопотала: согреть поскорее медового
сбитня, напоить её, замёрзшую! А сам усмарь сел тут же, прямо на пол, взял
в ладони девкины ноги, принялся греть дыханием, растирать. Она только губы
кусала. У меня и то по старой памяти больно закололо в ступнях. Не по
травке небось бежала! И все мы молчали. Да о чём тут ещё спрашивать, с
хорошими вестями так не приходят.
Гордая Найдена сперва как-то держалась, потом, отогреваясь, заколотилась
всем телом, и слезы полились по щекам. Такие слезы унимать без толку, тут
жди, пока высохнут сами. Добрыня натянул на неё вязаные носочки-копытца,
пристроился рядом на лавке, обнял, прижал к себе. Вот ведь как: лом
железный мог на кулак намотать, а тут не знал, как утешить плачущую девку,
и сам был оттого беспомощен и жалок.
Найдена вдруг встрепенулась испуганно - так, будто следом вот-вот должна
была вомчаться погоня. Выпростала руку из-под овчины, кое-как утёрла глаза:
- Добрынюшка!.. Не раздумал ещё в жёны за себя брать?..
Ну точно малая пичуга пораненная, подобранная из-под ног: откуда знать, в
добрую ли ладонь угодила! Добрыня отвёл ей мокрые спутанные волосы со лба:
- О чём спрашиваешь, Словиша моя?
- А не раздумал, - прошептала Найдена, - так ныне бери. Жизномир, братец
мой старший, сказывал, будто с Гуннаром Гуннаровичем вено за меня
обговаривать станет. А меня вот батогом вразумил да на замок запер, потому
на пир тот я своей охотой не шла...
Смотри-ка ты, как дело поворотилось! У Добрыни аж желваки выступили на
скулах.
- А давно ли, - спросил, - братец твой так тебя учит?
Она снова всхлипнула:
- Да вот как урмане вернулись, с того дня и повадился... я тебе-то не
сказывала...
Тут мой Добрыня встал сам и девку заставил подняться, подхватил сползшую
было овчину. Повернулся к бабке и достал рукой пол:
- Бабушка любимая, государыня Доброгнева Гостятична! Челом бью - возьмёшь
ли в дом жену мою водимую, Найдёну Некрасовну?
Вот и всё!.. Ни сватов тебе, ни сватовства, ни свадьбы самой. Долго вилась
верёвочка, а узелком связалась в один миг. Муж с женою - и никому теперь
её у Добрыни не отнять. Покуда живы оба, он и она. Меня потом прошибло,
как вдумался. Вылетело слово, его и стены избяные слыхали, и печка, и
огонь в печи. И как хочешь теперь, а решённого не перерешишь: они слову
ручатели, они сами правдой стоят и другим душой кривить не велели!
Вот молодые бухнулись перед бабкой на колени, и она, точно удивившись,
сперва всплеснула руками, а потом ухватила обоих за встрёпанные вихры и
притянула к своей груди две беспутные головы:
- Ой, да сиротки же вы мои несмышлёные...
Поближе к утру Добрыня перевяжет Найдёнкину косу верёвочкой и срежет её у
затылка. А потом пойдёт с этой косой к Жизномиру, понесёт честный откуп за
умыкание сестры. И ещё вено за то, что она его, Добрыню, разула, стала его
женой.
- Вы, детки, теперь на реку сходили бы, - присоветовала им Доброгнева. -
Поклонитесь ей, пускай она знает.
Ну, мудрая бабка! Как затеет Жизномир суд-тяжбу да закричит испытывать
водой, кто прав, кто виноват - неужто не поможет река-мать тому, чью
клятву слыхала?
- Ты не ходи, - сказал мне Добрыня. - Тут посиди, мало ли что.
Дома так дома, мне всё равно. Но старая воспротивилась:
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг