не помер. А вот Дражку я дружбы с ним не забыл!..
Как-то я нёс в дом ведёрко воды, когда скрипнула калитка, и во двор вошёл
ещё один пожелавший новых сапог... Гуннар Сварт! Я даже вздрогнул, чуть
воду не расплескал.
Добрыня живо вышел к нему, усадил, велел поставить ногу на берестяной
лист: обведёт ступню угольком, выкроит по мерке, и будет сапожок - как
влитой. Гуннар сидел молчал, подставлял ему ногу. Я же от него вроде бы и
не прятался, а только как-то сам собой оказался вдруг за чанами. Оттуда и
смотрел. Гуннар меня не замечал. А что ему меня замечать?
Когда Добрыня кончил возиться и убрал бересту, Гуннар вдруг сказал ему:
- Ты, как передают, муж доблестный и разумный. Почему Хрёреку конунгу
служить не идёшь? Ведь он тебя звал.
Хрёрек конунг - так они, северяне, звали ладожского князя.
Добрыня не пожелал ему рассказывать о своём отце и о князе Вадиме. Ответил
коротко:
- А недосуг мне. Ремесло гулять не велит. Гуннар помолчал немного, потом
сказал так:
- Нехорошо это, когда стоящий муж не умеет себя оборонить.
Он очень чисто говорил по-словенски, лишь по чистоте этой и угадаешь
чуженина... Я видел - проняло моего Добрыню, взяло за живое.
- Тебе кто сказал, что я за себя не постою? Вот тогда-то мне показалось,
будто Гуннар уже и губы сложил для ответа, и я даже угадал вроде, кого он
мыслил назвать. Жизномира!.. Жизномир клепал, что ты не боец!.. А что, я
ведь и сам слыхал от него про Добрыню: силён, мол, что медведь, а рубиться
не зол, драться не горазд! Может, потому и почудилось?..
Но Гуннар раздумал отвечать и не торопясь поднялся. Я ещё раньше заметил,
что он всегда двигался медленно, осторожно. Словно боялся чего в себе
самом. Вот подошёл к поленнице, вытянул две ровные деревяшки, одну
протянул усмарю:
- Потешимся, Добрыня Бориславич, Достанешь меня, скажу, что был не прав.
Я, на них глядя, стискивал в зубах палец: такая лихая вдруг заколотила
меня дрожь. Вот скинули полушубки... Мой Добрыня выглядел крепким, что
кондовая сосна. А Гуннар - будто ту же сосну чуть надломили да так и
оставили, болеть, тяжело заращивать раны. Ну, держись, мореход! Какой силы
был мой хозяин, я знал хорошо. Кто против него устоит? Однако тут Гуннар
перехватил поудобнее своё полешко... И словно бы процвело то мерзлое
полешко стальным жалом секиры! Непрост был Гуннар. Ой непрост!
- Бей, - проговорил он спокойно.
Вот прянул вперёд мой кожемяка... и по урманину почему-то не попал.
Промахнулся. Зато Гуннар приласкал его почти что тут же. Смазал шершавой
дубинкой по правому уху. Легонько так, не столь больно, сколь обидно. И
когда успел!.. Ухо у Добрыни вспыхнуло, а там и всё лицо. Ужо тебе, гость
урманский, гость неразумный! Вот возьмётся Добрыня за дело как следует, и
побежишь по всему двору, а после в ворота! А я посвистом тебя провожу,
чтобы резвее бежалось!
Ан опять оно не так вышло. Не по-моему. Гуннар царапнул его в левое ухо. И
отскочил зверем лесным - мягко. И бросил полешко наземь: потешились, мол,
хватит. Будет с тебя.
Добрыня тяжело дышал, опустив руку, рубашка на груди потемнела. Ждал от
Гуннара поношения... Но тот просто пригладил волосы и поднял свою меховую
куртку. Он дышал легко.
- Ты хороший боец, - сказал он Добрыне. - Ты почти меня достал.
Он показывал на своё левое плечо, но Добрыня лишь криво усмехнулся, не
принимая хвалы:
- Ты-то мне дважды зато голову снёс... А я всё ещё никак не верил, что
кожемяка оказался побит. И радовался втихомолку, что не случилось дома
старой бабки Доброгневы: вчера ещё позвали к одной молодой жене, небось
как раз теперь принимала дитя... Ох всыпала бы внучку!
Я от людей вот что про него вызнал. Гуннар Чёрный был урманским хёвдингом
из тех, кому господин Рюрик позволял селиться на море Нево, торговать с
корелой. Привёл же этот Гуннар с собой одних только мужей; жёнок да ребят,
у кого были, оставили пока дома, в своей Урманской земле: выждать, покуда
обстроятся да обживутся. И, как скоро обнаружилось, правильно поступили.
То ли не поделили они чего с теми корелами, то ли обидели неосторожно, а
может, просто зима такая удалась, что у брата родного кусок изо рта вынул
бы, не то что у чуженина... Быть я там не был и сам не видал, а зря врать
не хочу. Но только к весне корелы на них напали. Сырой чёрной ночью, когда
у берега таял, трескался лёд. И тогда-то Гуннар, сказывали, ратного труда
принял - семерым хватило бы да ещё столько осталось: один против сотни
отстоял корабельный сарай и в нём корабль! Спас всех: на чужом берегу без
лодьи смерть. Да самого изрубили - едва до Ладоги довезли.
Рюрик Гуннара знал хорошо, сердца против него не держал. Принял ласково,
положить сказал у себя, в княжеском доме. Людям его дал товара, велел идти
в Новый Город и далее к кривичам, а то и за кривичей, торговать. Те хотели
оставить кого-нибудь подле вождя: негоже, мол, бросать одного. Гуннар им
не разрешил, отослал всех. Нечего, сказал, кому-то из-за него,
полумёртвого, лишаться прибытка. И лежал у князя всю весну и всё лето.
Угасал, точно уголь на берегу, из костра выпавший. Волосы на висках белыми
стали до времени...
А чего ради я про всё это рассказываю? А того ради, что как-то нынешним
летом, до меня ещё, Добрыня-усмарь зван был на княжеский двор. Седло, что
ли, кому-то там новое понадобилось, не то ножны к мечу. Он и пошёл, и с
ним, понятное дело, Найдёнка. Добрыня, конечно, сразу к делу, в избу
дружинную. Она во дворе ждать осталась: девок в ту избу редко зовут.
Присела на солнышке и запела себе тихонечко, по привычке, радуясь
пригожему дню. Челядь, по двору сновавшая, знай оглядывалась: любо!
Тут-то позади стукнула дверь, выскочил русоголовый малец:
- Распелась, синица! А ну, ступай-ка себе, откуда пришла!
Она перепугалась, вскочила: не увидал бы Добрыня да не взгрел сопливого за
обиду. Но следом же долетел другой голос. Трудный голос, больной:
- Оставь, Дражко... Скажи ей, сюда пусть подойдёт.
Мальчишка Дражко надул губы, засопел: ведь хотел же как лучше! Найдена
пошла за ним в дверь, потом вверх по узенькому всходу. Там ложница была и
в ложнице кровать урманская о звериных мордах по углам. И - чёрная голова
на вышитой подушке, светлая льняная рубашка на костлявых плечах... Лицо ей
тоже показалось сперва совсем чёрным, - вошла со двора в темень, окошечко
там маленькое было, да и свет мимо шёл... Гуннар тихо лежал. Найдёну
увидел, пошевелился, убрал волосы со лба. Рука тощая была, а ладонь
широченная - ну, лопата на черенке. Потом спросил:
- Тебя как величать? Она удивилась:
- Найдёнкой...
- Найдёнка, - повторил он. - Подойди сюда. Сядь. Она подошла. Слышно было,
Добрыня на дворе спрашивал, не видали ли, куда подевалась.
- Ты ли пела сейчас? - спросил Гуннар Чёрный. - Спой ещё... я слушать
стану.
Найдёнка оробела было... да и запела ему про белого лебедя, которого
дождливая осень подня да и погнала, бедного, за три моря, за тридевять
земель:
- Холодна вода в быстрой реченьке.
Гонит ветер злой тучи чёрные.
Тучи чёрные, тучи зимние!..
Добрыня во дворе услыхал, подошёл, сел под окошком. Кашлянул пару раз, -
тут, мол, выходи поскорей...
- Только б вынесли
крылья быстрые,
только б вынесли
да не выдали...
Как же он, Гуннар, ее слушал! И лицо было вовсе не чёрное, только больно
худое, теперь она видела тени под скулами, как на деревянной личине от
непогод потемневшей... Когда же кончила, он малое время, после сказал:
- Чем тебя наградить?
Она обиделась:
- Да разве я за награду!
И встала - уйти. Он её попросил:
- Ещё приходи... Ждать буду.
Она всё это Добрыне и рассказала, со двора возвращаясь. Добрыня выслушал,
поцеловал её в темечко:
- Ходи, Словиша моя. Может, вправду помогут ему твои песни, а нет, всё не
так тяжко помирать горемыке!
И вот люди сказывали: Гуннар с того дня заново родился. А там и на ноги
встал.
Добрыня кроил сапоги для урманина на доске, кроил кривым кожевенным ножом,
которым ловко резать от себя. И я, затая дыхание, смотрел ему в руки. Даст
же и мне когда-нибудь резать кожу этим ножом. Дорогую кожу, хорошо
выделанную. И стану я мастером не хуже других! Однако нынче Добрыня всё
поднимал голову от работы, всё поглядывал через тын... Я знал, почему.
Найдёнке что - её, невесту богатую, никакая забота во дворе не держала.
Вот она всю осень с женихова двора почти что и не уходила. Бабка
Доброгнева даже хлебы печь ей доверяла. И хорошие хлебы у неё получались:
пышные да душистые, и макушечки у них в жару наклонялись, куда надо.
Хотел уже Добрыня гостей созывать на свадебный пир. Поднять над святым
огнём чашу, сдобренную по обычаю чесноком, назвать долгожданную женой... А
вот не заладилось что-то! То да сё, да вдруг пал у Жизномира рыжий бык,
которого мыслили для того пира заколоть. Плохая примета! И отложили
свадьбу до святого праздника Корочуна. Там, мол, видно будет.
Погадаем, испросим совета у трижды светлых Богов. Что ещё ответят!
А видеться невесте с женихом до тех пор веле-но было пореже. Вдруг да
неугодно то Даждьбогу Сварожичу и самому великому Роду!.. Зато, как
вскорости рассказали Добрыне, стал часто похаживать к Жизномиру Гуннар
Сварт. Похаживать да посиживать. Да на Найдёну Некрасовну всё поглядывать.
Так-то вот: Добрыне нельзя, а гостю урманскому - пожалуйста.
И был ведь у Гуннара Сварта свой собственный корабль. И верные люди на том
корабле. Те, что добрались ныне с товарами аж до самого Киева-града.
Богатыми гостями вернутся... Эх, Жизномир, Жизномир, давно ли Добрыне
шурином себя видел? Рысь, говорят, извне пестра, а ты, вышло, изнутри...
Вот и сегодня Найдёнка появилась у нас только под вечер, да и то невесёлая
какая-то, поникшая. Тихонько так притворила калитку, пошла через двор...
Добрыня к ней шагнул - кинулась, прильнула, да как заплачет! Я даже
отвернулся сначала: что смотреть, срамота. Добрыня взял её голову в ладони:
- Да что с тобой, желань моя? Обидел кто? Она долго не отвечала, наконец
выговорила со всхлипом:
- Жизномир, братец мой, пуще коситься стал. Говорит, как к тебе, так опять
вся кожами провоняю... Гуннару Гуннаровичу пива поднести стыд...
- Так, - сказал Добрыня. И ничего более не добавил.
Реки с озёрами прятались понемногу под лёд, когда с юга подошла к городу
лодья. В тот день мело; в сплошной мгле чуть угадывались обрывы на другом
берегу. С воды поднимался пар, и ветер нёс его, мешая с хлопьями снега.
У меня прямо нутро сжалось, когда в снежном вихре возник на чёрной реке
чёрный корабль. Так и ударило сперва: Олавов! Потом присмотрелся - не тот,
хотя и похожий: такой же узкий да долгий, зловещий. И свирепая морда
знакомо щерилась на носу. Увидишь её разок так, как выпало увидеть мне, -
не однажды приснится! Пока я смотрел, двое урман сняли эту голову и
спрятали её в трюм. Таков был их обычай; не годится пугать добрых духов
страны, где собираешься жить.
Тем временем вышел из крепости сам князь, и я догадался - не простые гости
пожаловали. А когда вышел с князем Гуннар Чёрный и сбежал к воде едва не
вперёд всех, я смекнул: это вернулся из дальнего похода его, Гуннара,
корабль. Тот, что он спас тогда, в конце прошлой зимы, в страшном ночном
бою. Люди у борта принялись кричать ему по-урмански, махать шапками и
руками в кожаных рукавицах. Дело понятное: ведь уходили весной и не знали,
увидят ли живого.
Кормщик правил искусно, гребцы старались. Корабль ткнулся носом в берег, и
ватажники посыпались через борт в остылую, совсем уже зимнюю воду.
Подхватили, подперли качавшуюся лодью, повели её на заснеженную сушу. Я
видел - Гуннар Сварт гладил дубовые бортовые доски, норовил впрячься
вместе с товарищами. Его с шутками да с прибаутками оттирали в сторонку,
отодвигали плечами, явно оберегая. Он же радовался, как мальчишка. С
каждым в очередь обнимался. А всех дольше - со светлоголовым молодым
бородачом в медвежьем полушубке, что у кормила стоял. Я потом узнал, что
это был друг и побратим его по имени Асмунд. Вот он отвёл Гуннара в
сторонку и о чём-то спросил - тихо, заботливо. Ладонь к его груди
приложил... Гуннар в ответ пожал плечами, мотнул головой.
А сгореть бы огнём земле этой урманской, подумалось мне. Ей и всем людям
тем, что на кораблях от неё отбегают!
Рюрик-князь смотрел на них сверху, заложив руки за поясной ремень. С места
не двигался. И так честь немалая, что из крепости вышел встречать!
Я потихоньку оглядывал вышедшую с ним дружину и думал о том, что и мне,
Даждьбог даст, сыщется когда-нибудь местечко среди этих людей. Буду стоять
между ними, такой же, как любой из них, в богатом плаще и крашеных
сапогах, и тот самый меч проляжет в кожаных ножнах вдоль бедра, столь же
привычный, как собственная рука или, скажем, ещё матерью подаренный
оберег... А то не оберег для воина - честный боевой меч!
Урмане под горой разгружали свой корабль, шли наверх: поклониться князю,
поднести подарки, привезённые из чужедальних земель, ответ дать, как его,
Рюрика, товарами торговали, как честь ладожскую берегли! Шли не порожние,
и снег тяжело поскрипывал под сапогами. Неплохо торговали, видать. А
может, и грабили кого по дороге, с них станется. И поскольку Гуннар имел
во всём этом свою немалую долю - ходить девке Найдёнке при позолоченных
бусах на шее. А то и с дорогими жуковиньями на перстах. Не со стеклянными,
что усмарь Добры-ня дарил. Только захочет ли прилюдно их надевать?.. А
что, может, и захочет, девки, они таковы.
А брат Жизномир будет хмуриться туча тучей и спрашивать: это куда ещё
опять собралась? К жениху, кожами пропахшему? А не слишком ли зачастила?
Дружина Рюрикова на двунадесяти языках говорила. Были варяги, называвшие
князя смешно: кнез. Были свей, англы, эсты, были даже датчане, с которыми
варяги от века то люто дрались, то вместе шли против саксов. Тут брали
лучших из тех, кто странствовал сам собой по холодному Варяжскому морю,
искал удачливого вождя. А был ли на свете вождь славнее Рюрика из племени
вагров?
Ходили за ним и словене, не один Жизномир такой. Но те, с чужаками
побратавшись, от обычая прадедовского отплёвываться не поспешили. И оружие
держали словенское, и порты-наряды. А Жизномир даже штаны кожаные завёл,
будто только-только с корабля! Хотя Рюрик на свой корабль-снекку ни разу
его не брал. И Даждьбог весть, возьмёт ли. Однако Жизномир и стоял уже не
со своими, а с варягами, пересмеивался с ними. И казалось невольно:
заговорит по-словенски, так не чисто заговорит...
Этого я за ним что-то не примечал, пока жил в дружинной избе. Теперь вот
приметил. А присмотрелся бы получше, может, ещё бы и бляшку какую
ур-манскую на нём разглядел...
Вовремя же вернулась ватага! На другой день сурово, без шуток, принялся
калить деревья настоящий мороз-калинник. Будто не хотел в Ладогу их
пускать, да вот самую малость промедлил. Зато теперь лютовал!.. Знать,
недаром всю осень так и горели от рябины леса. Не одну замёрзшую пичугу
принесу отогревать в дом: уже нынче пел-приговаривал под ногами снег, да и
реку сковало... Злой будет зима! Однако не всякое лихо - вовсе уж без
добра. Застыла Мутная от одного берега до другого, выбирайся хоть на
середину, спускай в зелёную прорубь приманку-наживку на хорошо отточенном
крючке да знай следи за кручёным берестяным поплавком! Глядь-поглядь, и
натаскал на Добрыне самому баловаться некогда было. Кормило его ремесло,
дорого ценимое, да больно нелёгкое. Не пускало не то что на реку, даже к
Найдёне... Зато я ходил на Мутную невозбранно. Видать, приметил Добрыня
моё старание в работе. Да и рыбки домой принести - всё же не лишняя...
В тот день я уже пробил себе лунку и только начал разматывать леску, когда
от берега донеслось:
- Эй ты, смелый какой, на чужом месте расселся!
Я поднял глаза и признал старого знакомца. Шёл ко мне мальчишка Дражко,
тот, что за Гуннаром Чёрным ходил. Прихвостень урманский!.. Не стал я ни
вставать перед ним, ни отвечать. Нос не дорос ещё, чтобы я ему отвечал.
У него тоже была в руках удочка. И короткая пешня - долбить лёд. Он
остановился в трёх шагах от меня и сказал уже потише, с горькой обидой:
- Был бы жив мой отец, он бы тебя, раба, за уши оттаскал. Он у самого
кнеза на снекке кормщиком ходил, вот!
Я промолчал.
- Это моё место, - повторил он, надуваясь. - Поди прочь! А не то хозяину
твоему скажу! Я зло огрызнулся:
- Сам поди прочь, возгря бестолковая! Он едва не заплакал от унижения и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг