Мать бессовестной меня называла. Правильно называла. И Белёна права. Я за
баснью вздумала потянуться. А о доме, о сестрах, о матери родившей...
Бессовестная и есть.
Я обняла Молчана, и он лизнул меня в щёку, утирая бегущие слезы. Хваталось
деревце корнями за бережок, клонилось, остаться не могло и падать боялось, а
волны знай подтачивали, подтачивали...
Вот так кончилось лето. А потом чередой пошли туманные дни, когда трава
ещё зелена и свежа, но в воздухе реет предчувствие инея. Были, конечно,
ослепительные золотые рассветы, но редко. Осень выдалась дремучая, слякотная и
кромешная. Только ведь и тут у меня всё было не как у людей: мне нравился
заунывный осенний дождь. Нравилось сидеть у ласковой каменки, слушая шуршание и
топоток в пожухлой траве на крыше избы. Задумаешься, глядя в огонь, и
покажется: это собрались к теплу маленькие существа, которым мы оставляем
краюшки у родника, у скрещения троп, у края болота... Невольно помстятся
озябшие лешачата, жмущиеся напоследок к жилому углу. Тоже страшно небось
засыпать на целую зиму. Лесная сила крепче нас помнила времена мёртвого солнца,
когда год за годом не приходила весна... Сбудется ли на сей раз?
А всё-таки славно было возвращаться домой на исходе хмурого дня, чавкая
промокшими поршнями и неся отборную - ягодка к ягодке - красавицу клюкву. До
сего дня вижу тучи, мохнатые, плывущие по самой земле, по окутанным мглой
вершинам деревьев. Вижу взъерошенный загривок Молчана и чую, как медленно
крепнет вдали добрый запах натопленного жилья...
Злая Берёза проскрипит сорванным голосом, тяжко качаясь под ветром, дующим
с моря. Мать вскочит и заохает, порываясь снимать с меня неподъёмный кузов и на
ходу выговаривая: дитятко неразумное ведь надорвешься когда-нибудь, Род тебя
сохрани!..
А я молча спущу ношу на пол и не подам вида, хотя бы на плечах ещё с
прошлого раза чесались кровоподтёки. Вытащу неразлучный топорик, спрячу под
лавку. Отожму одежонку, натяну сухую рубашку да вязаные копытца и усмехнусь,
глядя, как лакомки-младшие подсаживаются к кузовку, запускают пальчики под
плетёную крышку...
Боги требовательно взирали на нас со своих мест в красном углу.
Закопчённое дерево хранило прикосновение прадедовских рук. Богам хорошо было в
нашей избе, подле честного печного огня. Грелся меж ними и мой Бог, доверчиво
глянувший когда-то в глаза мне из сухого сучка под обжитой ёлкой... Я только
чуть помогла ему, выпустила из наплывов коры. Теперь он сидел у печи, когда я
была дома. А если шла в лес - отправлялся со мной в кузовке, у правого плеча.
Хоть за море с ним.
В тот год всё было по-прежнему и всё-таки не вполне. Сказывала я про
спесивого молодца, в лужу споткнувшегося? Ведь нашёл в конце концов виноватого,
сыскал, на кого свалить неудачу. Удивительно было бы, если бы не сыскал. А ещё
удивительней, если бы виноватой вышла не я.
Стало быть, я пугала Мстивоя Ломаного пернатой стрелой по собственной
дури, а не по дядькину слову. А если по слову - могла бы сама прежде смекнуть,
что с того будет. А уж вторая-то моя стрела - в родные ворота!.. Что говорить.
Всё припомнили: гордость невмерную и то, что спуску никому не давала. И то, что
горазда была мечтать незнамо о чём, лишь о роде не думала, никак замуж не шла.
Созревший нарыв к худу ли, к добру, а должен был прорваться...
Наступила зима.
В один из морозных коротеньких дней, когда солнце едва раскрывало над
соснами красный заспанный глаз, мы с матерью и старшей дядькиной женой
растворили хлевы и вытолкали на устланный соломой двор всю живность: коров, коз
и свиней. Длиннорогий чёрный бык, сын свирепого тура, упёрся было, чуя мороз,
заревел, ударил копытом. Пришлось угостить его хлебцем, шепнуть в мохнатое ухо,
шлёпнуть легонечко, выпроваживая во двор. Кроткие бурёнки вышли доверчиво, зная
- никто не обидит. Белый пар пошёл из влажных ноздрей, заклубился над спинами.
Ускочив на малое время в избу, я вновь изникла чудовищем: в шубе мехом
наружу и с лицом, намазанным сажей. Я тихо, цепко пошла вкруг двора, посолонь
обходя сгрудившуюся скотину и пряча за спиной верный топорик. Я была рысью,
напрягшейся перед прыжком. Я смотрела зорко, как на охоте, и не сводила глаз с
туманного пара, тянувшегося струйками вверх. И, как на охоте, ничто не избегало
моих глаз. Я отчётливо видела гибкие серые тени, мелькавшие, тщетно пытавшиеся
ускользнуть. Это скотьи немочи и хворобы, те, что мухами вьются подле живого,
метались в испуге, вытянутые из хлева на ядрёный чистый мороз...
Мудрые пращуры знали неколебимо: нет спасения нечисти от топора в женской
руке. В обычные дни меня совсем не хвалили за то, что носила его, но когда
веселятся или свершают обряд - всё наизнанку. Я уже и не помнила, на котором
году впервые сподобилась оберегать скотину зимой, однако после того мне не было
смены. Не оплошаю ли ныне?
Я трижды обошла двор. Струйки пара густели, завиваясь колечками. Я
стискивала топорище до онемения, до боли в ладони. Я ждала наития, и Боги не
предали, сошли ко мне и взяли мои руки в свои... Так охотник целится в бегущего
зверя. Кто подсказывает ему, его пальцам на тетиве?
Топорик сам собою взлетел из руки и понёсся, вращаясь, сквозь облако пара,
сквозь самую гущу теней. Отчаянный крик, неслышимый обычному уху, перепугал
сонных Леших в ближнем лесу, навеял страшные сны. Просвистев над самыми
коровьими спинами, топор оставил в облаке рваный крутящийся след и со стуком
врубился в стену хлева. Я могла расколоть сучок в бревне за двадцать шагов,-
мать, правда, говорила, нечем тут хвастаться. Я сдвинула шапку и утёрла лицо
снегом, смывая жирную сажу. Белый пар всё так же вился над скотиной, но теперь
этот пар был светел и чист и легко поднимался кверху, прямо в морозную дымку
небес. Никто больше не прятался в нём не грозил нашим кормилицам, не разевал
над ними ядовитую пасть... Если уж захворает какая, то разве приблудной,
пришлой болезнью. Да и та не скоро проймёт.
Даждьбог немигающим глазом смотрел из-за вершин, а во мне играла смелая,
праздничная, задорная сила - как всегда, когда преодолен труд и мнится, будто
иначе быть не могло, и хочется посмеяться над собственными сомнениями и
страхом, и даже чуточку жаль, что испытание уже позади: повторится ли ещё раз
такая победа, такое ощущение крыл за спиной?
И столь было мне хорошо, что, пожалуй, я нисколько не удивилась бы, если
бы по снегу вдруг проскрипели незнакомые лыжи и вышел из леса-., через старое
поле, мимо Злой Берёзы...
- Я в баню с тобой идти застыжусь, - хихикнула Белёна, когда я лаской и
уговорами заводила в стойло быка.- У тебя борода вырастет скоро...
Румяные щёки и нос её были густо сдобрены топлёным гусиным жирком - не
приведи Рожаницы, прихватит морозом, вдруг шелушиться начнут. Мать не одёрнула
злоязычную, не шлёпнула по губам. Она опять была с ней согласна. Даже шагнула
вперёд, приготовилась защитить от лютой сестры. Бедное дитятко: ни тебе сватов
принимать, ни тебе на беседы, принарядившись, пойти, пока я, старшая, не
сговорена долой со двора...
Нет, не выйдет никто из лесу, через старое поле. А и выйдет, кабы не
случилось с ним здесь чего недоброго. Может, об этом и говорила мне Злая
Берёза, да я понять не умела. Крикни мне кто тогда - убегай, сейчас в дерево
превратишься! - я бы не пошевелилась.
С мужем-берёзой рядышком встала бы, протянула ветви, заплакала...
Вот так, а только что думалось - шагну шаг и полечу...
Мать потом меня отругала. Нечего нос воротить, когда все люди радуются, ну
и что, что Белёна, Белёна правду сказала. Или, мол, правда уж все глаза
исколола?..
Вечером собрали жертвенный пир, и я сидела на том пиру и молча жевала
коровай, который перед тем сама испекла. Пышный, ласковый коровай был горек во
рту, но Богов обижать не годилось. Нелегко без них людям, худо и Богам без
людей. Что голове без плеча, что телу без головы...
Потом я часто возвращалась мыслями к той вечере и припоминала, как
поглядывал на меня стрый-батюшка Ждан, сидевший во главе пира, на резном
прадедовском стольце. Моя ссора с Белёной не минула его глаз. Я ему была
братучадо, Белёна - рожоное детище. Он долго не смел меня поневолить, беда,
коли дедушка осерчает, приснится нахмуренным, а то замкнёт чрево новой жене...
Но где же было смекнуть, что именно тогда он решил: ох волю девка взяла, будет
уж, пора и крылья подрезать!
У каждого случаются дни, когда ну ничего не выходит. Срывается с крючка
красавица щука, почти уже вынутая из воды, клёкнет пышное тесто, из рук падает
любимый горшок, и хорошо, если не с горячими щами. Невольно покажется, будто
желают тебя не то чтобы сгубить - донять, довести до злых слез... предупредить?
В прежние времена, когда мир был моложе и краше теперешнего, люди лучше умели
разгадывать, о чём вещали им из-за черты.
Я сидела на пороге клети, сунув ноги в сапогах тёплому Молчану под бок, и
костяным стругом выглаживала древки для стрел, - это дело у меня никогда ещё
меж рук не валилось. Стружки лёгкими пушинками опадали на снег. Иногда я
нарочно роняла их на чёрный пёсий нос. Молчан утирался лапой, не просыпаясь.
Я думала о варягах и об их Варяжской земле... О ней у нас всегда говорили
- за морем, хотя туда можно было доехать горой, сухим путём. Не то что в
Северные Страны, про которые толком не ведал никто, остров или матёрая суша. За
морем - потому, что к варягам и от варягов всегда ездили на кораблях, минуя
густые береговые леса, болотные топи и жадных лихих людей... Море, конечно,
тоже шутило тяжкие шутки, но мореходы в Варяжской земле рождались отменные,
умели с ним сладить, мы сами в том убедились.
Племён там жило не меньше, чем в наших лесах. Вождь Мстивой, Славомир и
половина людей были вагиры, на их языке это значило - мужественные люди. Вагиры
сидели на западе Варяжской страны, рядом с датчанами, и люди рассказывали -
жестокие дела порою творились там, в сумежных лесах... не вдруг объяснишь. Ну,
как если бы весь стала резать корелов, а корелы - словен, и не разобраться уже,
кто первый обиделся. Там, в Старграде, был прежде Рюриков стол.
Как звали грозного князя, знали немногие побратимы, верные блйжники,
мешавшие кровь в серебряной чаше. Всем прочим хватало имени его рода. А род
восходил к яро-белому Соколу, да не простому - к самому Рарогу, Птице Огня!..
Сто лет назад ни один человек не смел сказать своё имя, чтобы не попасть в
лапы беде, мало ли кому случится подслушать. Теперь это касалось больше вождей,
не зря жаловались старые люди, мол, всё измельчало. Вот и варяг-воевода открыл
нам лишь прозвание - Мстящий Воин, Мстивой. Дознайся мы его тайного имени, чего
доброго, вздумали бы порчей испортить, да не его одного, он-то сам мало чего
боялся - дружине не было б худа...
...А ещё в Варяжской земле жило племя, рекшееся лютичи, или вильцы,- не
надобно толковать, и прозвали, скорее всего, напуганные враги. И ещё иные, не
тише. И от века ездили к нам, избы ставили в Ладоге и окресь... В Ладоге, если
не врали, у всех вятших людей была за морем родня, своя кровь. Кого же было
позвать князю Вадиму в подмогу на северных разбойников-мореходов, как не
другого славного морехода - князя варяжского... и притом самого слове-нина
вполовину, по матери...
Я вскинула голову, когда ко мне подошла мать. Накануне я принесла
несколько зайцев, а нынче на весь двор пахло печевом - не пирожка ли надумала
поднести? Успело, помню, мелькнуть: и впрямь скоро вырастет борода, девке место
в избе, во дворе - мужская работа...
- Беги, дитятко, - проговорила мать торопливо.- Стрый-батюшка ждёт, велит
поспешать.
Вот те и пирожки, подумала я, поднимаясь. Может, один ухвачу, когда
возвращусь. И зачем бы это я нужна была дядьке. Не иначе решил лося добыть. А
не то пошлёт нас с Молчаном за волком на шубу, на одеяло. Уже обметая ноги в
дядькиной влазне, смекнула: для такого у матери был слишком значительный вид. А
может, сани собрали, везти оговорённое в Нета-дун?.. Ну, а я тут при чём?
Ладно, скоро узнаю.
Я толкнула дверь и вошла. Дядька за что-то выговаривал старшему сыну, и я,
чтобы не мешать, юркнула сперва в женский кут.
Там у светца сидела с шитьём самая младшая дядькина жена, пригожая и
молоденькая, на три лета младше меня. Она подняла глаза и улыбнулась робко и
ласково. Мы баловали её и любили, но меньшица в семье всегда вроде чернавки, уж
во всяком случае пока не родит первого сына. Не при нас это заведено и даже не
при наших отцах, не нами окончится.
Дядька взял её совсем недавно, нынешней осенью. Пускай, мол, все видят -
вождь рода не одряхлел. Вождю нельзя одряхлеть: кто становится равнодушен к
жене, уже больше не может дать своим охотникам удачу в лесу, земле -
плодородие... А умрёт - юная жена отойдёт старшему сыну, ведь она ему не мать.
Теперь её живот понемногу круглился, и в улыбке светила тайная гордость:
кто угоден Богам более женщины, несущей в себе новую жизнь!
Лядькина большуха обнимала её за плечи, по-матерински нашёптывала на ушко.
Я подсела с другой стороны, и меньшица прижалась щекой к моей щеке, холодной с
мороза:
- Зимушка... скоро счастлива будешь!
Моя рука, потянувшаяся к шитью, остановилась...
- Зимка! Где ты там! - окликнули из мужского угла.
Я не помню, как поднялась и обошла печь. Хотела облизнуть треснувшую губу,
но язык был шершавым. Дядька Ждан тогда проводил свою сорок шестую осень, и к
его волосам прилипло уже порядочно снега. Был он крепок и кряжист. Здоровенный
женатый сын стоял перед ним с малиновыми ушами, не смел поднять глаз.
- Сговорил я тебя, беспутную, - сказал дядька и пристукнул кулаком по
колену.- Благодари!
...всё, мёртвым голосом сказал во мне кто-то другой. Вот и всё.
- За кого, батюшка?..- спросила я еле внятно, так, что дядька даже подался
вперёд, прислушиваясь, что лепечу. Девки редко отваживаются прямо спросить - за
кого. Убегают с жарко и сладко колотящимся сердцем и лишь после, окольными
путями выпытывают, кто суженый - тот ли, с кем миловались, с кем у святых ракит
о любви толковали на великом празднике, в короткую летнюю ночь?
- За Соболька, - ответил дядька сердито. - Званко Соболек за тебя,
перестарку, вено даёт. А впору бы и с приплатой нос отвернуть!
Я не знаю, может, я действительно благодарила. Во всяком случае, ни слова
поперёк не сказала. А что тут скажешь, если прабабки мои поколениями
благодарили старейшин и радовались, что не обошла судьба, что всё будет как у
людей...
Молчан вскинулся на дыбы, заглядывая в лицо. На всё готов был ради меня и
скулил, не в силах помочь. Потом бросился к клети и выволок за ремни мои лыжи.
Думал - в лес побегу, разгонять тоску и обиду. Прежде я часто так делала.
Теперь, верно, даст нам Соболек полесовничать... Вот ведь чья воля будет теперь
надо мной! Соболька!.. Я вспомнила, как он метал нож в Злую Берёзу. Покорюсь -
и сама переломлю в себе что-то, чему уже не срастись. А не покорюсь... У нас
так об умерших говорили: ушёл из рода совсем!
Негнущиеся ноги перенесли меня через двор - к избе, потом в избу.
Сестрёнки смотрели молча и так, словно в первый раз видели. Верно, мать
рассказала. Младшие поняли только, что басней им теперь не дождаться и
берестяных кукол чинить будет некому. Зато Белене обещан был праздник, сияла,
ровно кто загодя песочком начистил. А над их головами, на гладких бревнах
стены, на деревянных гвоздях висел дедушкин славный подарок: мой лук.
- Вот девку вашу, стрелять мастерицу, я сам первый бы взял...
Давно произнесённые слова отдались так ясно, что я едва не оглянулась, ища
говорившего. Славомир. Славомир и варяги. Братья названые друг другу и всем,
кто в отроках перемается и в дружину войдёт... Вот, стало быть, какое решение с
лета крепло во мне, чтобы отлиться в ясную мысль только теперь.
Молчан подвывал и скрёбся за дверью. Мать проследила мой взгляд.
- Доченька, - сказала она и опустилась на лавку, прижимая руку ко рту. Я
не ответила.
Я притащила кузов и раскрыла сундук, где зачем-то копила приданое -
вязаное, тканое, шитое. Сундук был устроен по-весски, кадушкой, не пропадёт и в
пожаре, повалил на бок да выкатил... а хоть бы и пропал!
Я безжалостно выкидывала на пол добро. И наконец вытащила два узорчатых
платья. Остального не жалко, но с ними, хоть режь, разлучиться я не могла. Я их
шила с мечтой показаться Тому, кого я всегда ждала... Званко Соболек -
выговорить-то смех!..
Когда платья спрятались в кузовке, Белёна тоже что-то почуяла и
взвизгнула, подхватываясь на резвые ножки:
- Вот батюшке расскажу! А была ведь и ласковой, и любопытной, подумала я
устало. Была ведь...
- Сиди, - приказала я ей. Не особенно громко, но её приморозило к лавке.
Умненькая, она ещё смекнёт свою выгоду и вдоволь пороется в сундуке. Но это
после. Теперь пускай посидит смирно да помолчит хотя бы со страху.
А кто-то другой во мне продолжал трезво наблюдать со стороны, и вот что
удивительно: сколько уже раз я мнила себе крик и плач, через которые надо будет
ступить, а то и погоню... и как без затей всё совершилось, когда срок наступил.
У меня хватило рассудка удивиться и ошалело подумать - а точно ли надеялся
дядька сбыть меня за Соболька? Может, на то и расчёт был, что из рода уйду?
Я собиралась, как на охоту, вся разница - два платья на дне кузовка, да
мать не остерегала уходить далеко, а младшие не упрашивали принести из леса
белочку... И ещё не поздно было остаться. Или правда, что ли, наведаться в
чащу, побродить денёк-два - и назад... к Собольку...
Мать смотрела на меня молча, беспомощно обмякнув на лавке. Наверное, тоже
толком не верила, что я ухожу насовсем. Из рода навек, за край, откуда не
возвращаются. Глаза видели, а сердце не понимало. Беспутное, а всё же дитё, как
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг