жу-ковинья... Так нет же - гвозди всё да головки для стрел!.. А ездили к
кузнецу через болото, зимой лыжным путём, летом в лодках протоками.
Было дело в самом начале времён - гремели красные молнии, гнал могучий
Перун хищного Змея, гнал, мстя за жену, через всё широкое небо, гнал и без
пощады гвоздил тяжёлой секирой, покуда не сверг перепуганного, укрощённого в
сырое чрево земли... Тогда шла дождём горячая кровь и затекала в пещеры,
впитывалась в торфяные болота. Теперь кузнецы доставали её, побуревшую, бросали
в жаркий огонь - людям добро, себе достаток. Однако кровь есть кровь, с ней не
шути. И с тем, кого она слушается...
Я пустилась в путь на рассвете: пока туда, пока обратно, как раз к вечеру
обернусь. Утренний воздух был холоден, пар шёл изо рта. В редеющем сумраке над
разливом стояла великая тишина, совсем не то, что весной, когда всякая тварь
звонко славит жизнь. И продолжение жизни. Гладкая серая вода лежала между
поблёкшими молчаливыми островами. Не трубили гордые лебеди, не сновали
туда-сюда хлопотливые утиные выводки, даже рокота моря не было слышно, лишь
одинокая чайка плакала вдалеке... Молчан лежал на дне лодки, слушал, как
журчала вода. Я умела грести. Я ездила за три дня пути проведать материну родню
и не боялась ни волоков, ни перекатов.
Потом издали, едва доступный напряжённому слуху, донёсся многоголосый
тоскующий крик: сперва я больше почувствовала его, чем услыхала. То горевали
серые гуси, прощались, летя на всю зиму в тёплый ирий. Скоро Ярила замкнет их
там золотыми ключами, чтобы выпустить на волю только весной.
Молчан насторожил уши, поднял голову, вопрошающе посмотрел на меня. Я
надела на лук тетиву и загнала лодочку в камыши. Жёсткие стебли царапали
круглые борта. Лодочка была вёрткая, сестрица Белёна как-то попробовала в ней
усидеть и нахлебалась воды, зато я разворачивала посудинку одним ударом весла,
хоть на чистой воде, хоть в камышах.
Я выбрала хорошее место: перелётные птицы часто присаживались здесь по
утрам подкормиться и отдохнуть. Далёк и тяжёл путь к вершине Древа, зиждущего
миры, не все долетят, не все вернутся назад... Не зря мы, как заповедано,
каждый год осенью погребали птичье крыло! Гусей было несметное множество. Ярун
хвастался как-то, будто его крепкую лодку однажды перевернул ветер, поднятый
согласным биением крыл...
Крик приближался, и наконец стая возникла из-за лесных вершин, начала
тяжело рушиться в озеро. Молчан подобрался, трепет прошёл по сильному телу.
Начни он вдруг лаять, даже и я не услышу. Я никогда не трогала вожака. Стрела с
двурогим наконечником выхватила из тучи кувыркающийся, теряющий перья комок, а
я прицелилась снова. Может быть, мать сразу сварит гусей, а может быть,
обваляет в сером крошеве соли, стянет верёвочкой и повесит высоко, под самую
кровлю. То-то вкусным станет к зиме плотное темно-красное мясо, облитое сытным
жёлтым жирком...
Подранков у меня не бывало. Не снился мне подбитый летун, горько плачущий
в камышах, звериные души не приходили казнить меня за причинённую муку. Вот и
теперь: сколько стрел, столько гусей, и Молчан осторожно вывалился через борт,
поплыл собирать.
Войдя в жильё, я сложила самого крупного гуся перед кузнечихой:
- Прими, хозяюшка, на здоровье.
Круглолицая женщина как раз выкладывала ложки на стол. Обрадовалась мне,
словно родной, усадила вместе со всеми. Принесла щи, дала горбушку свежего
хлеба. Я любила к ним приходить. Здесь меня по крайней мере ни за что не
корили. И никогда не отпускали без угощения. Мать говорила, просто я им не
дочка, вот, мол, сердце-то не болит.
Услышав про посиделки, Кузнецовы близняшки чуть не сорвались из-за стола
немедленно расправлять вышитые рубашонки, чистить древесным углём витые
серебряные колечки, прилаживать их к налобным венцам. Еле высидели, пока отец
не облизал и не положил ложку, нарочно медля и хмуря над смеющимися глазами
густые низкие брови. Тогда только кинулись к сундукам - с визгом, с писком, со
смехом. Славные всё же девчонки. Дал бы им повелитель Род хороших мужей...
Я посидела у них ещё немного. Другие люди редко шли сюда просто так, без
поломанных ножниц и выеденных работой серпов. Кузнецам много ведомо потаённого,
с кузнецом хлеб-соль водить, что с волхвом, дружба дружбой, а скажет словечко -
как раз на любимый нож налетишь! Так судили в нашем роду, да я уже говорила. Не
мне было оспаривать прадедовскую осторожную мудрость, но сама я здесь зла не
видала. Как и в лесу.
Пока собирались близняшки, зашла речь о варягах и о Яруне с друзьями. Вот
ещё почему я любила бывать у кузнецов: здесь со мной рассуждали как с умной,
никогда я не слышала - цыц, бестолковая девка, твоё дело молчать.
- Разума нет у Яруна,- сказал старший сын хозяина, и отец с братом
согласно кивнули. - В двадцать лет нет и уж не будет. Собрался петушок с
лебедями через море лететь. Слыханное ли дело?
Я смолчала, конечно. У кузнецов была своя правда. Правда неколебимо
вросших цепкими корнями в свой очаг и ремесло. Ни зависть, ни любопытство не
выдернут этих корней, только беда, а беда и дерево заставит шагать... Наверное,
эти-то корни пронизывают насквозь всю нашу жизнь, держат её, как землю, не
позволяя расплыться обрывистыми оврагами... Корни рода и племени, глубокие
корни отчих могил. Кажется, именно у кузнецов я впервые подумала так о людях и
жизни и огорчилась. Мои корешки подмывало больше и больше, ударит волна и
опрокинет в быструю речку, повлечёт незнамо куда. Когда я высадила из лодки
близняшек, у нашего тына уже стояли ребята и девушки, собравшиеся для
посиделок. Веселились, сыпали задорные прибаутки. Иных я хорошо знала, иных -
едва по имени. Луна сияла над лесом. Так ведётся: утром и днём хозяйничают
старшие, ночью и вечером - молодёжь. Был там и Ярун. Он поздоровался со мной,
похвалил добычу. Я стала показывать ему гусей и тут увидела: какой-то молодой
Словении, отцовский сын, вытащил ножик и, похваляясь перед девчонками, дважды с
силой метнул его в Злую Берёзу.
И помстилось внезапно: не кору - мою кожу проткнуло пущенное остриё! Так
глумятся над связанным пленником, за которого некому постоять. Видение нагого
израненного тела мелькнуло перед глазами... Я шагнула к парню, перехватила
занесённую руку:
- Что творишь! Вот тебе тын, столпие мёртвое в него кидай.
Я испортила ему третий бросок, и он разобиделся. Подобрал нож, фыркнул и
вновь повернулся к берёзе, нарочно у меня на глазах. Тогда я взяла его за локти
и приложила о дерево. Не сильно, так, чтобы на миг задохнулся. Вокруг нас мигом
замолкли, невозмутимый Молчан и тот поднял шерсть на загривке. Я подобрала
гусей и пообещала:
- Гляну потом, ещё попортишь - шею сверну. Он обрёл дыхание и закричал
вслед, когда я была уже в двадцати шагах. Я не помню, что именно он кричал.
Что-то срамное, скверное про меня и варягов. Нежату зачем-то приплёл и
Славомира. Да. От подобного я всегда будто глохну и не могу потом вспомнить
обидевшие слова, да и не для чего, если подумать. Что ковырять коровью лепёшку,
перешагнуть её или с дороги убрать.
Ярун метал глазами туда и сюда, от своих не хотел отбиваться и со мной
ссориться не хотел. Но когда я оглянулась, он кинулся к парню и сгрёб в охапку,
загораживая собой:
- Зимка, не тронь!..
Он говорил потом, ему показалось, я поднимала руку к ножнам. Это он зря.
Не так скора я была на расправу. Я умела драться и синяков, верно, наставила
бы, но уж ножом...
Дома мать взяла у меня дичину и немедленно захлопотала :
- Ешь, солнышко, да иди поскорее.
Она уже разложила на лавке новенькую рубаху, клетчатую понёву и весёлые
зелёные бусы. Я ответила с тяжёлым предчувствием ссоры:
- Не пойду... радости нет.
До света сидеть нос к носу с обидчиком - этак недолго и всю беседу
испортить. Но как объяснишь, как расскажешь, почему не пожалела кулаков за Злую
Берёзу?..
Я ждала крика, но мать тихо всплеснула руками и села на лавку. Сейчас
заплачет: за что, мол, наказание?.. Наверное, я покорилась бы. Мать ведь. И то
уже вон сколько седины в голове, зачем добавлять. Но не успела я раскрыть рот,
как передо мной злым леша-чонком встала Белёна, затопала:
- От сватов в лес бежишь, одного Молчана целуешь вонючего! Тебя зная, на
меня кто поглядит? Тебя по матери берут, по отцу, а нас по тебе!
- Что? - спросила я, собираясь дать подзатыльник, и тут мать закричала
тоже:
- Права Белёна! Права!..
Младшие сестрёнки дружно заревели, а мать продолжала:
- В доме живёшь, а о доме не думаешь! О себе об одной, бессовестная!..
Любимое у неё это было слово - бессовестная. Отвечать я не стала. Да что
отвечать. Безмерная усталость навалилась разом, сковала во рту язык. Я дёрнула
с гвоздя шубу и вышла за дверь. Шуба была когда-то взята у медведя, боровшегося
в малиннике с дедом Ломком. И когда я легла в клети и закуталась, показалось -
обнял дедушка, погладил по голове...
Другая моя сестрица, родившаяся Белене вослед, вовсю тянула за ней. Тоже
прикладывала бодягу к щекам, чтобы жарче горели. И тоже фыркала на меня, если
рот ничем не был занят. Морошка, впрочем, ей нравилась. И голубица, которую я
носила из леса. И земляника, выдержанная в меду. Самый пакостный возраст:
женское уже пробудилось, сил, как у годовалой телушки, а ума нет и в помине.
Меньшие были не таковы. Может, до времени. А может, не зря говорят люди -
доброй души на торгу не прикупишь. Я уже засыпала, когда рядом шевельнулся
Молчан и от двери дополз шепоток:
- Да спит она...
- Не спит, сопела бы, если б спала.
Они заспорили громче, и я подала голос:
- А ну, это кому там неймётся? Сестрёнки мышатами брызнули вон, потом
вернулись. Я села, раскрыла необъятную шубу:
- Ладно уж... Чего надобно, стрекозки?
А честно сказать, было мне тогда совсем не до них. Сидела всеми обижена и
перед всеми виновна, сама себе не мила. Одного хотела: заснуть, про всех
позабыть и меня чтоб все позабыли. И на вот тебе, бежит котёнок пушистый,
катится колобком, мурлычет, в ногах трётся доверчиво... не сапогом же его.
Малявки мои сперва хитро помалкивали, но я-то знала - не ночлежничать сюда
забрались.
- Ну? - встряхнула я обеих и пощекотала сквозь шубу.- Почто спать не
даёте?
Они залились, как два бубенца. Поняли, сестрица грозная не прогонит.
Маленькая выглянула из шубы, как из норы, глазёнки блестели:
- Баснь расскажи!..
Ну, так я и думала. Я ответила тем же таинственным шёпотом:
- Какую вам, луковки?
Они потолкали друг дружку, потом разом выдохнули:
- Страшную!
А сами на всякий случай прижались ко мне потеснее.
- Жила-была девка,- тихонечко повела я дедушкину любимую баснь.- Звали её
Пригляда. А была Пригляда красавица...
Младшая немедленно перебила:
- Как Белёна? Я отмахнулась:
- Куда Белене... Так вот. Пошла раз Пригляда с подружками сеять репу на
дальней пожоге... Зимой озоровали там лютые волки, а водил тех волков
зеленоглазый бирюк-одинец, а и не брали его меткие копья, не язвили стрелы
калёные. Даже заговором унять никто не умел. То-то Пригляда с девками страху
набрались, пока дошли! Одни шли, без парней. У них там репу тоже сеяли
раздевшись, затем чтобы земля приняла женскую силу и хорошо родила...
Сестрёнки крепко держались за меня в темноте. Только про волка к ночи и
говорить, да что поделаешь, начала, надобно кончить.
- Стали они сеять, а страх тем отгоняли, что завели песню погромче. И
вдруг смотрит Пригляда - идёт к ней из чащи добрый молодец и улыбается, а у
самого на плечах плащ серого меха и глаза зелёными искрами посверкивают!..
Подружки как глянули, как завизжат, как наутёк порскнут!.. Пригляда за ними, да
трёх шагов не пробежала, обмерла с перепугу, ножки резвые подломились. Много ли
времени минуло, открыла глаза - лежит себе никем не обижена и даже рубашкой
прикрыта, а вокруг никого, а по всему-то полю волчьи следы... С той поры
сделалась Пригляда задумчива. Поняла - полюбил её одинец, свататься приходил...
Наверное, я долго молчала. Младшая подёргала за руку:
- Не томи, Зимушка! Дальше-то что?
- А вот что. Ушёл и как сгинул, не видел его больше никто и не слышал. А
санным путём заслал сватов жених богатый, Пригляду и сговорили, опомниться не
поспела. Привезли её во двор к жениху, и только вошла, глядь - лежит под
забором сер волчище, на шее цепь крепкая, а перед носом миска с помоями...
Старшенькая не выдержала, ойкнула. Младшая заползла мне на колени.
- Жених-то и говорит ей: потешимся, собак пущу на него. Смолчала Пригляда,
а сама в ту же ночь пробралась и ошейник с волка сняла, от жалости всю боязнь
растеряла. Он руку ей лизнул - и скок через тын. Утром хватились, ан метель
загуляла - какая ловля, какие следы! Добро, стали ладить свадебный пир.
Пригляда уже и косу оплакала. И вот тут...
Девоньки мои дышать забывали от страха и любопытства.
- И вот тут, только хотел было жених Пригляду поцеловать, завыло за
стенами, заплакало. Злые псы хвосты поджали, под лавками спрятались...
Оттолкнула Пригляда немилого и как кинется в дверь, в самую заметь, в одной
рубашечке браной, без рукавичек, без шапки...
Теперь носами хлюпали обе. Младшенькая всё же решилась:
- Ну, Зимушка, дальше-то что? Не замёрзла Пригляда?
- Мёрзнуть не больно, - сказала старшая рассудительно.- Как будто заснёшь.
Я покрепче прижала к себе сразу обеих, в точности так, как меня саму
когда-то прижимал к груди дедушка, собой заслонял от страха и темноты.
- Бежала, бежала Пригляда... не стало ей моченьки, сапожки в снегу
потерялись, платьице об острые сучки изорвалось. Стала уже её метель укрывать
пуховой периной, как вдруг сквозь сон слышит Пригляда, окликает её голос
знакомый, отозваться велит. Собралась она с силами, крикнула, согнала смертную
дрёму... Глядь, а над нею зеленоглазый стоит. Наклоняется, на руки поднимает...
- Это ей во сне приблазнилось? - спросила старшая.
- Нет. Въяве было.
Тут я подхватила сестрёнок вместе с шубой и пошла через двор. Они поняли,
что басни конец, и дружно заныли:
- А потом что? Про свадьбу-то расскажи!
- Свадьбу вам, - я усмехнулась. - Я там не была, медов не пила. Знаю
только, он ей сказал: подле тебя сердце оттаяло. Так-то вот, а теперь шасть на
полати, да не топочите, негодные!
Даже не знаю, кто кого больше потешил, я сестрёнок или сестрёнки меня, кто
возле кого больше согрелся. Я вернулась в клеть и, помню, подумала: а может, не
так всё и плохо, не такая кругом печаль беспросветная? Я улеглась и сонно уже
подумала: кабы мать мне уши не оборвала за такие-то сказки. Скажет ведь - сама
вредоумствует, и малых туда же...
Молчан вскочил с низким ворчанием, когти скрипнули по берестяному полу. Я
открыла глаза и услышала:
- Зимка, спишь?
Ярун. Молчан тоже узнал его и улёгся, вздохнув. Я недовольно отмолвила:
- Сплю!
- Ты вот что, - сказал Ярун. - Тут при мне Соболек, ну... который лаял
тебя. Прощения просит. Я спросила во тьму:
- Сам выдумал или подсказал кто? За стеной завозились, кашлянули. Ярун и
вправду был не один. Я сказала злей, чем хотелось бы:
- Дадите, что ли, поспать!
Я лежала и думала. В детстве мне метилось - у каждого есть Тот, кого он
всегда ждёт. Потом подросла, поняла: не у каждого, лишь у немногих. Спроси
семерых, шестеро брови сведут - что ещё за диво неслыханное? Моё вешнее солнце
было бы им огоньком на болоте, ведущим в трясину с проторённой, надёжной тропы.
А мне их ясная жизнь была вовсе не жизнью - сном тяжким вроде того, что мучил
Злую Берёзу... Не могу лучше сказать.
И ещё. Хороша баснь, покуда баешь её впотьмах малым сестрёнкам. А наяву
поди так поживи! Моей, может, Пригляде всех меньше досталось. Зря, что ли, в
любой басни реки огненные вброд переходят, сапоги железные стаптывают, короваи
медные изгрызают?.. Так-то вот. Торной тропкой и легче оно, и много
бесстрашней. И пальцем в тебя не тычет никто.
Не таких, как я, гнули, смирят и меня. У самой разума недостанет -
стрыя-батюшку призовут, чтобы сломал. Усовестят хоть вот за Соболька. Дому
подпора нужна, роду продление. И через двадцать лет, в серый пасмурный день, я
с трудом вспомню нынешнее: да было ли, вправду кого ждала? Радугу видела
впереди?..
Что-то во мне восставало, отчаянно спрашивало - неужто вотще легла в душу
дедушкина давняя баснь, а нынче всплыла, сама излилась глупым сестрёнкам?
И, может, в них ещё когда прорастёт?.. Зачем живу, как не затем, чтоб
стереть пудовые железа и лесами, гиблыми топями пробиться к Тому, кого я всегда
жду?..
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг