скорую гибель?
Детский вернулся, принёс луковку в рукаве, натянутом на ладонь. Плотица
перенял её ороговелой рукой, способной поднять живой уголь из очага. Вынул нож:
- Давай, где у тебя...
- Хорошо, не штаны снимать, - усмехнулся воевода. Развязал тесьму и поднял
рукав, обнажая твёрдую шишку выше локтя. Плотица разрезал луковицу, приложил
дымящимся нутром к шишке и крепко привил. Сам опустил рукав, завязал ветхую
выцветшую тесёмку. Варяг стерпел всё это безропотно, но у меня встал перед
глазами Славомир на палубе датского корабля. Славомир тоже не жаловался на
раны. И он не нарушил ни одного своего гейса. Не спал ногами на север, не ел
утиных яиц...
В тот же день я смешала листы мать-и-мачехи, мяты и подорожника, залила
кипятком и закутала потеплее. Я была бы плохим кметем, если бы ничего не
сделала для вождя. К вечеру настоялось доброе снадобье; у братьев вереды
пропадали, если дня по три пили его. Я чисто вымыла глиняную чашку и нацедила в
неё горячего зелья, сладковато пахнувшего сеном.
- Снеси воеводе, - попросила я Блуда.
- А сама что? - съязвил новогородец. - Сердце заячье проглотила?
Он был прав. Ныне я редко пятилась и от вятших мужей. Я выучилась метать
сулицы двумя руками одновременно, и обе втыкались, куда метила. Я ни за чьей
спиной не пряталась в битве, и даже Хауку не легко было меня одолеть... но
перед вождём я до веку буду стоять, как в Посвящение, в день, когда обагряли
мечи.
- Испей...- поклонилась я ему перед вечерней. Он посмотрел на пар,
завивавшийся над чашкой, и я немедленно вспомнила, как мать протягивала ему
молоко. Кровью обернулось ему то молоко. Ой, не лезть бы мне, куда не просили,
тут кабы ещё десять вередов не вскочило из-за меня...
- Поставь, - сказал воевода. Я поставила и отошла, как отстегали меня,
ноги гадко дрожали. Я так и не посмотрела, взял ли он снадобье. Наверное, взял,
не отказываться же снова от угощения. Или запрет, однажды нарушенный, не мстит
второй раз?..
Вечером, когда я уже привычно подходила к клети, где жили датчане, меня
встретил нежданный смех из-за двери, и я остановилась. Так смеются ражие парни
на грубую шутку о женщине. Я различила смех Хаука. До сих пор он с трудом
говорил, а чаще шептал. Радость плеснула тёплой волной. Подумаешь, отстегал
воевода, есть и другие люди на свете.
Хаук сказал:
- Мне теперь только свистнуть, сама прибежит.
Я опустила руку, протянутую к двери.
- Расскажешь потом, на кого она больше похожа, на девку или на парня, -
проворчал старший датчанин.
- Расскажу,- пообещал Хаук весело.
Вот когда что-то натянулось, а потом слезло с меня, точно лопнувшая кожа
после ожога. Я повернулась и так же тихо пошла прочь, и воздуху не хватало.
Арва застучала хвостом по крыльцу, мне захотелось пнуть её. Я ужаснулась себе.
Меня гнало куда-то, тело просило утешения в беге, в драке, в тяжкой работе...
всё равно в чём. Я пошла со двора. Арва встала и поплелась следом за мной.
Теперь Хаук выздоровеет. Не такие вёл речи, пока шея от опухоли была шире
ушей. Он поправлялся и заново утверждал себя в мире живых. В мире мужеском.
Когда спасаются из болота и попадает под ногу кочка, что за беда, если кочка
потонет и грязь обольёт траву и цветы. Вылезть бы самому!
След бы мне шагнуть из-за двери да глянуть, не покраснеет ли. Да молвить:
свисти, покуда не треснешь. Висела тил ду спренгиг дих,- сложила я неуклюже на
северном языке. Я была плохим ещё кметем. Не умела враз осадить без правды
болтающего, потребное слово не прыгало на язык, как стрела из тула на тетиву...
Не возвращаться же. И то ладно, что не на другой день выдумала ответ. Если
кто-нибудь видел, как я стояла за дверью, ведь засмеют. Сумею ли хохотать сама
над собой? А что, сумею, наверное. И в этот раз охранило меня, бестолковую,
дедушкино громовое колесо. Песни Хаука были на голову больше его самого. Ну
довольно. Я более не хотела думать о нём.
Я спустилась к берегу моря, к бане, где месяц назад рожала Велета. Вот уж
месяц исполнился сыновьям её и Яруна. Вот уж месяц, как не входил в дружинную
избу Славомир, и голодные чайки всё неохотней примеривались к оголившимся
черепам по гребню нашего тына... Пролетят десять лет и покажутся не длинней
этого месяца; когда придёт время оглядываться назад.
Я села на край мостков, обняла подошедшую Арву, уткнулась лицом в
шелковистую шерсть. Арва заскулила, завертела хвостом, мокрый язык прошёлся по
моей шее. Дома я ходила жаловаться дедушкиной могиле. А если никто не глядел,
обнимала Злую Берёзку, прижималась к холодной белой коре, ко мне сила из неё
исходила... Куда здесь? К Хагену? На Славомиров курган?
Уйду из дружины, подумала я внезапно как о решённом. Подумала и почти с
изумлением огляделась вокруг. Примерилась вслух:
- Уйду из дружины.
Сгущались серые сумерки, рождалась холодная, моросящая осенняя ночь, и
больше никто не казался мне из-за небоската, не простирал руку, бросая малиново
рдеющий меч... Я всё возмогла, чего захотела. Я показывала новым отрокам, как
надо бороться, и у них не было времени для наглых улыбок. А иногда и моченьки
не было. Детские по отчеству величали. Старшие мужи за меня вставали даже
против вождя, чего доброго, когда-нибудь дождусь, испросят совета... Но не было
здесь Того, кого я всегда жду. Уйду из дружины. Вот выпадет снег - поклонюсь
побратимам и воеводе. Не силой же остановит. А что ему меня останавливать. Я от
него приветного слова не слышала, я ему - надломленный лук, замирённый друг...
Небось, вздохнёт с облегчением.
Я не вернусь домой, как Ярун. Безмужней старшей сестре при младших мужатых
- сором, до старости не отмоешься. Избушку срублю себе в потаённой крепи лесов,
где моему Богу приглянется. Срублю дерево, пущу по вольной реке, сама следом
пойду. И если живёт где-нибудь на белом свете Тот, кого я всегда жду...
Арва оставила утешать меня и на мгновение насторожилась, потом снова
завиляла хвостом. Совсем одряхлела: я прежде неё узнала Блуда, бережно шедшего
к нам по склону, по жёсткой осенней траве. Про Блуда вождь молвил - этот воин
мне нужен. Обо мне никто не молвит подобного, никому не нужна.
Побратим присел рядом на мостки, поджал скрещённые ноги по галатскому
обвыку. Я тоже так умела сидеть, но недолго.
- Плачешь никак? - сразу угадал новогородец.- Кто обидел?
Я вздумала отмолчаться:
- Никто не обидел...
- Оно и видать, - хмыкнул Блуд. - Да выпил он твоё зелье. Не подавился.
Вот когда как следует защипало в носу! Пришлось ждать, пока отлегло.
- Что значит по-датски, эх кан бара висела, хун коммир сьяльв? - повторила
я речи весёлого Хаука, потом ответ пожитого: - Ти сэйир сидан, хвейм эр хур
ликур, свейни эда мэй...
- Что? - спросил Блуд. Он хорошо знал язык Северных Стран. Он помолчал,
потом выговорил сквозь зубы: - Один меч твоего Хаука исцелил, другой его в
могилу отправит, вот что это значит.
Я с удивлением различила тяжёлый мужской гнев, столь непохожий на его
обычные вспышки. Ой мне! Вечная моя судьба, нажаловаться, потом отводить грозу
от обидчика.
- Не тронь его, брат... Ему воевода жизнь подарил, ты ли перечить
собрался?
- Не будет он хвастаться, что болтал о моей сестре и ушёл безнаказанным.
Вот подожди, пусть только поправится.
- Они меж собой толковали, я ненароком услышала. И я сама могу наказать,
кого пожелаю.
Эти слова Блуд пропустил мимо ушей. Он что-то заметил в морской темноте и
вглядывался, приподнявшись.
- Корабли! - сказал он, обернувшись. - Два корабля! Первый Вольгаста
воеводы, второй на датский похож!
Блуд подхватил на руки Арву, и мы помчались наверх. Скоро над кручей у
крепости, потом и на берегу загорелись костры. Отроки возгнетали яркое пламя
растянутыми плащами. Лодья белозёрского воеводы скоро причалила, Вольгаст
сбежал по сходням встречь побратиму... и как в стену ткнулся, не найдя
Славомира. Я видела: он спросил о чём-то нашего воеводу, и даже в свете костров
было видно, что губы у него побелели. Мстивой только молча кивнул. Вольгаст
закрыл на несколько мгновений глаза, каменея пятнистым от ожогов лицом. Ни дать
ни взять рванул из тела стрелу и надумал припечь рану железом... Жило их три
побратима, осталось двое. Хаген мне ничего не рассказывал о гейсах Вольгаста, а
тоже были, наверное. Вольгаст поднял голову и оглядел всех нас, стоявших по
склону, едва ли не с недоумением, зачем это мы живём, когда погиб Славомир...
Белозёр-скому воеводе понадобилось усилие, чтобы повернуться к Мотивом и что-то
тихо сказать, взяв за плечо, и из уст в уста передали:
- Князь Рюрик велит нам с тобой датчан миловать, если первыми не полезут.
А вот если кто из Нового Града, с теми ратитьея без пощады. Нету у нас больше
мира с князем Вадимом...
Помню, я сразу подумала про Нежату, уехавшего с Оладьей, а после - что
Хаука и других теперь, пожалуй, отпустят за выкуп, если сыщется богатей, отдаст
серебро.
- Кого с собой привёл? - спросил наш воевода, кивнув на второй корабль. И
усмехнулся: - Уж не датчан ли?
,
- Гостей урманских, - ответил Вольгаст. - В Белоозере у меня зимовать
напросились...
Урмане проворно убрали драконью морду со штевня, кинули мостки,
черноволосый хёвдинг вышел на берег, направился к двоим воеводам. У него висел
меч при бедре, но ножны были завязаны ремешком, и все это видели. Хёвдинг
поклонился Мстивою, заговорил по-варяжски. Мстивой ответил на северном языке,
он владел этой речью не хуже, чем нашей, словенской. Он совсем ничего не сказал
о княжеском повелении. Он и не скажет. Я вспомнила его разговор со стариком у
чёрного озера...
Локоть Блуда вонзился мне в рёбра.
- Смотри!
С лодьи Вольгаста на берег шёл человек, под которым упругие еловые доски
гнулись с жалобным скрипом. Вот уж кто топнет ногою - семеро убегут!
Немытые волосы космами падали на глаза, а глаза были маленькие, красные в
летящих бликах огня, нос широкий, с большими ноздрями... Мы переглянулись. Мы
вдвоём не составили бы половины этого человека. И он был не жирен - не сало,
могута телесная распирала на нём давно не стиранную рубаху... Он нёс мешок, в
котором царапалось и скулило что-то живое.
- Здрав будь, Милрнег,- не чинясь, приветствовал его наш воевода.- Никак
вернуться решил?
Похожий на вепря молча раскрыл мешок, запустил туда руку и вытащил
криволапого, удивительно уродливого щенка, грязно-серого и лопоухого. Поднял за
шиворот, и я не сразу смекнула, что щенок был уже почти со взрослую лайку. Он
вырастет в могучего и гордого пса, но путешествие в душном мешке, качка и холод
совсем отняли у него храбрость: малыш сучил в воздухе мосластыми лапами,
надрываясь отчаянным плачем, а потом пустил крутую жёлтую струйку. Мстивой
отступил на полшага и засмеялся. Мы давно уже не слыхали, как он смеётся.
- Держи,- сказал Милонег.- Я привёз его из Ирландии, там такими травят
волков. Его зовут Гёлерт.
Вождь взял щенка, а Милонег пошёл наверх к крепости. У него за спиной
висел меч на две ладони дольше всех, какие я до сих пор видела. Бородатые кмети
здоровались, как со старым знакомцем.
Утром на берег пришёл старейшина Третьяк с домочадцами, пришли с дальних
выселок прочно обстроившиеся погорельцы-корелы с бойкими сыновьями и
любопытными дочками, трое весинов с жёнами. Урмане вынесли с корабля хорошее
крашеное сукно и стеклянные кубки, торг затеплился понемногу. Хёвдинг
разговорился с красавицей Третьяковной. Он, оказывается, хорошо знал
по-словенски. Он не скрывая любовался Голубой. Вот подозвал одного из своих;
белобрысый парень, кивнув, убежал на корабль и принёс ожерелье. Мне до старости
не подарят такого. Неведомый мастер составил его из нарядных переливчатых
бусин, украшенных полосками и глазками, одна бусина была даже зелёная, зелёные
дорого стоили... Я видела, какой ревностью налился стоявший с отроками Некрас.
На белой шее Голубы следа больше не было от его поцелуев, серебряное запястье
блестело, прихваченное плетёным шнурком. Родится мальчишка и будет считаться
сыном вождя. Хотя бы Голуба к тому времени год уже как была замужем за
Некрасом. Или за кого ещё там строгий батюшка сговорит...
Урмане показались мне очень похожими на датчан, я слушала их речи и многое
понимала, хоть выговор был немножко иной. Я не знаю, кто рассказал нашим
пленникам о повелении ладожского князя. Три дня назад я первая забежала бы
обрадовать. Они вчетвером покинули клеть и вышли на берег потолковать с
урманским вождём, и черепа над воротами проводили их пустыми глазами.
День был ослепительный, настоящий осенний, синий и золотой. Наверное,
Хауку показалось скучно в клети одному, он в первый раз сам поднялся, выбрался
на волю. Я увидела его сидящим на пороге, у ободверины, он жмурился на яркое
солнце, он был такой слабый и тощий после болезни, и под рубахой проткнутая
грудь была натуго перевязана... мне сделалось не по себе. Я даже обижена им
была в точности как во сне. Сейчас молвлю - свисти, покуда не треснешь, а он и
ответит: я говорил не о тебе...
Датчанин смотрел весело, он думал, я подойду, хотел, должно, похвастаться
вернувшейся удалью... Тут на крылечке дружинной избы явил себя Милонег. Он
только что проснулся и, зевая, почёсывал заросшую железным волосом грудь.
Надорванный ворот рубахи был противно засален.
- Вот это Грёндель, - выдохнул Хаук почти благоговейно. Мне тотчас
понравилось незнакомое слово, напомнившее о каких-то лязгающих челюстях, лучше
имени подходило оно приезжему гридню... Маленькие медвежьи зрачки обратились на
викинга.
- Как ты меня назвал?
- Гренделем,- ответил Хаук спокойно, только глаза были как две ледышки.
Точно так он говорил и с воеводой, выторговывая побратимам пощаду, а себе _
маковку обтёсанного столба левее ворот. Но Милонег не обиделся. Откинул
косматую голову и захохотал на весь двор, испугав птиц, что-то клевавших на
земляной крыше.
- Гренделем! - сказал он, отсмеявшись. - Хорошее назвище! Гренделя не мог
одолеть ни один из вас, датских обжор. Для этого понадобился гёт...
Две синие льдинки вспыхнули недобрым огнём. Я знала, что совсем больной
ещё Хаук не побоится ответить, и торопливо вмешалась. Я подошла к Милонегу:
- Сними рубаху-то. Я бы зашила.
Он смерил меня взглядом. Он хмыкнул:
- По-моему, тут девкой запахло.
Мне не дано было морозной гордости Хаука. Сейчас уши нальются малиновой
кровью, потом всё лицо. А Милонег лениво добавил:
- Я не говорил ещё, чтобы ты мне нравилась.
Я сказала:
- А и ты мне не люб. И как от тебя пахнет, мне тоже не нравится. Только
вождю больше чести, когда у него воины баню не забывают.
Он скривился, как от зубной скорби:
- Умных девок мне только здесь не хватало...
Вот так ссорятся, подумала я обречённо. Вот так и роняют головы наземь. Я
отмолвила:
- Не скоро ли, гость, начал распоряжаться? Я здесь кметь, а ты кто, не
ведаю.
Мне помстилось, он думал сказать уже непоправимо обидное слово, вроде
того, что с умными девками рассуждать всё же лепше на сеновале... но глянул
поверх моей головы, увидел что-то и промолчал. Стянул через голову разившую
немытым телом рубаху, скомкал, решил было бросить мне в ноги, передумал и
протянул, как достоило. Я ещё носила игольник хорошей весской работы, заткнутый
катышком шерсти,- подарок братьев Яруна. Я взяла рубаху и оглянулась. На
крыльце дружинной избы стоял воевода. Стоял и смотрел на нас безо всякого
выражения, и вид у него был - только под одеялом лежать.
- Я не буду ни с кем ссориться, Бренн, - сказал Милонег так просяще и
виновато, что я почувствовала себя отомщённой. Поистине, лишь струйки
недоставало. Вождь не ответил. Через двор к нему шёл Гуннар Чёрный, урманский
вожак. Шёл, наверное, говорить о выкупе за датчан.
- Дедушка, что такое Грендель? - спросила я вечером. Вечера стали совсем
холодными, мы часто теперь коротали их у очага, а тут пошёл ещё дождь - угасло
ясное утро, как и не видали его. В доме было тепло, Арва спала у хозяйского
места, молодой пёс уморил её совершенно, худые лапы подрагивали, продолжая
бежать. Неутомимый Гелерт, повеселевший и сытый, ходил от воина к воину, виляя
хвостом. Я краем глаза следила: не нашлось, кто отпихнул бы щенка. Так на
свадьбах испытывают женихов. К Милонегу Гелерт не подходил.
Сегодня тесно было по лавкам. Собрались свои дружинные, люди Вольгаста и
даже урмане. Грех не посидеть у огня в дружеском доме. Только бывшие пленники,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг