Славомир?.. Или тот другой, так и не встреченный наяву?..
Несколько мгновений я могла только потрясённо смотреть. Потом... Блуд
успел схватить меня поперёк тела, не то я побежала бы, оскальзываясь на гладких
горбах волн, роняя впопыхах медные короваи, разбивая о рдеющую тропу железные
башмаки... Блуд позже рассказывал: я билась, слабея, бессвязно моля отпустить,
не то, мол, не поспею... и наконец уткнулась лицом в его грудь и не то что
заплакала - слезы взорвали меня, хлынули неудержимо, как река сквозь весенний
уступчивый лёд.
Мною для Славомира не сбудется баснь о невесте, что отстояла жизнь жениху.
Погиб Славомир, не успев нарушить запреты, потому что время переменилось.
Воевода однажды окажется под берёзой и тоже погибнет, потому что ещё властно
древнее зло. И мне не найти Того, кого я всегда жду, потому что ни одна баснь
ещё не сбылась. Басни складывают не про то, что было когда-то. Люди выдумывают
их и тотчас же радостно забывают, что сами всё выдумали. Ибо как выдержать
жизнь, как не сойдя с ума принимать рану за раной, если не знать - было!.. не
со мной, с кем-то, когда-то, всего один раз - но было, было же чудо!..
Побратим терпеливо ждал, пока я выплачусь. Кто-кто, а он хорошо знал - в
одиночестве нельзя заглядывать в темноту...
В начальное лето, когда строился Нета-дун, избрали поляну в ближнем лесу,
на путях - возле дороги, проложенной из деревни. С поляны было видать, как
уходило вечером солнце, падало в море, ветер нёс ропотливый голос прибоя и зов
кружившихся птиц. И от снега до снега не было переводу весёлым, пёстрым цветам.
Доброе место!
В начальное лето вождь сам раздвинул колом цветущие травы и вычертил
ровный круг, кладя меру кургану. Здесь прорастёт корень, что свяжет дружину с
этой землёй. Пока нет могил, нет и милостивой души, хранящей живых. Оттого-то,
устраиваясь в новых пределах, всегда перво-наперво уряжают смертное жильё ещё
не умершим. Оттого первое погребение чтят, пока не иссякнет окресь людское
дыхание, пока вновь не начнут умирать внуки не там, где умерли деды. И прочней
прочного ладят последние обиталища: чтобы новый, беспамятный человек, склонный
винить чужих мертвецов в засухе и безрыбье, не вдруг сумел осквернить...
Воевода строил крепость надолго. Под стать ей возвысился и курган. Его
обложили по низу гранитными валунами, как жертвенник. Гибель воина - всегда
жертва Перуну, их рота длится и после смерти, как в жизни. Три года курган
простоял пустым, чая жильца. Мстивой Ломаный берёг побратимов и никогда не
ввязывался в сражения, если возмогал обойтись, если хватало его имени и
Соколиного Знамени на парусе корабля... или шёл сам, как тогда в нашей деревне.
Одни хвалили его за это, другие наоборот: с таким, мол, вождём не налезешь
истинной славы, не явишь воинского умения. Мне сказывали о троих молодцах, что
так и ушли недовольными: за целое лето походов не выдалось им окровавить мечей.
Хотела бы я взглянуть на них, не в меру драчливых. Да попытать, сумел бы любой
хоть меня, ничтожнейшую в дружине, сломать один на один. А паче бы постояли
сегодня возле костра, приготовленного не для кого-нибудь - для брата вождя...
Пустой курган был ещё не вполне по виду курганом, простой насыпью в рост
человека. На её-то плоской, травой поросшей вершине построили домовину:
двускатный маленький домик с дощатыми лёгкими стенами, приподнятый на угловых
пеньках, чтоб лучше горел. Покрыли белой берёстой. Обложат соломой и хворостом,
уронят искру огня - выше сосен взовьётся невыносимое, последнее пламя...
Датчане разглядывали забрало крепости и всё угадывали, на котором столбе
повиснет чья голова. Самый высокий без разговоров отвели вождю Асгейру. Другие
столбы запальчиво делили между собой. Потом вспоминали, из-за чего спор, и
вновь хохотали. Их ни разу не покормили: ещё не хватало делить хлеб с врагом,
назначенным смерти. Они не жаловались на голод. Тем более что и мы, сидевшие на
берегу, так же точно постились, и в крепость никто из нас не ходил.
- В Вальхалле, я слышал, всяк вечер закалывают славного кабана по имени
Сэхримнир,- баял Хаук мальчишкам.- Его варят в закопчённом котле и на пиру
запивают пивом и мёдом. А утром кабан снова цел и снова бежит искать желудей.
Вальхалла - это были их небеса.
Наконец, когда пришло время, их вытолкали с корабля и повели. Они сразу
поняли, куда и зачем, и не было конца глумотворству над нами и над вождём.
Пепельноволосый Хаук всё шевелил за спиною надёжно связанными руками:
- Уж так боится ваш хёвдинг, кабы мы не испортили ему торжество.
Блуд только велел ему побыстрей переставлять ноги:
- За воеводу не беспокойся, тебя-то он не боится. Лучше припомни, кто из
тебя чуть кишки не вышиб в бою. А пут решим, ведь позабудете, кто у кого нынче
в гостях.
Я тоже там шла, но не из любопытства и не потому, что хотела ещё
напоследок взглянуть на красивого Хаука. Просто вождь приказал нам, кметям
молодшим, свести датчан на поляну. Я и шагала плечо в плечо с побратимом,
оружная таким же копьём, вот только вряд ли я стану кого-нибудь поторапливать,
как ново-городец, отточенным остриём... хотя знай твердила себе, что след бы.
Я не видела, как готовили могилу для Славомира. Все эти дни я редко
покидала Велету и малышей. Корелинка Огой себя оказала толковой и расторопной
помощницей, но даже при ней я совсем сбилась бы с ног, если бы не жена
Третьяка. До меня не сразу дошло, что они там теперь считали себя почти роднёй
воеводе, а стало быть, и Велете. Мать Голубы помнить не помнила ни Коровьей
Смерти, ни приготовленных для меня горячих гвоздей, была рада возиться. Ладно.
Мы с Блудом не говорливы. Пускай храбрый Некрас сам болтает, если не дорога
голова.
Он был здесь, Некрас, хотя и стоял, конечно, не между кметями, как ему бы
хотелось, - опричь, ничей человек, ни с нашими, ни с деревней. Голуба
поглядывала на него из-за отцовской спины. Или мне так показалось. Очень могло
быть, что и показалось, там без Некраса нашлось бы на кого посмотреть. Злая
весть, летящая быстро, собрала столько народу, сколько я от веку вместе не
видела. Из-за озёр, из-за лесов явились хмурые парни, всю зиму ревниво
ссорившиеся с варягами. Каждый точил зуб на Славомира, Девичьего любимца,
каждый жарко мечтал наставить ему синяков. Каждый пришёл ныне с подарком.
Притихнув за их широкими спинами, утирали наплаканные глаза красавицы
девки. Не придётся им больше друг дружку щипать со злым вывертом, трепать
шёлковые косы из-за пригожего, могучего телом брата вождя!
Я вмиг разглядела, что не было на поляне дохлого жеребца и четырёх
вколоченных свай. По совести молвить, мешали-таки они мне спать по ночам. Не
самое радостное дело смотреть, как горит живой человек. Даже датчанин. Так ли
бы радовалась, шевельнулся внутри кто-то другой, люби я Славомира? Или просто
не получилось и уж не получится из меня толкового кметя, глупая девка она и
есть глупая девка, велит воевода вынуть честные мечи и рубить головы пленникам,
хорошо если не допрежь того руки и ноги, ведь не смогу. В бою как-то
управилась, теперь не смогу.
В домовину вносили горшочки с едой и сладким питьём, прямо на хворост
валили, складывали милодары: новые лыжи, смазанные, никакому лосю не убежать,
пышную бобровую шапку, узорчатые, хоть на свадьбу, рубахи льняного браного
полотна, шились-то поди с мечтами, в сокрытье от строгого материнского глаза...
Славомир как бы смотрел на всё это с саней, на которых его сюда привезли. Таких
богатых убранств не было у него на земле, сгодятся в дальних лугах, у кроны
вечного Древа.
В сторонке готовили кашу для поминального пира, которым и будет кончен наш
пост. Мне б отказываться от еды, морить себя голодом, как то в баснях бывало...
упрямая жизнь и тут нагло брала своё: долетел сочный запах еды - в пустом брюхе
немедля громко запело.
Никогда-то не получалось у меня что должно, чего ждали бы люди...
Пленные викинги не казали виду, но про себя наверняка гадали, не пожелает
ли вендский хёвдинг полить их кровью костёр. Не пир же пировать их сюда
привели. Вот и оружие, взятое в битве, было принесено и кучей брошено у
ограждающих валунов... Нет. Их повели не к домовине, а в дальний угол поляны и
там велели сидеть. Не хотела бы я сидеть связанной на траве и беспомощно ждать,
как выпало им.
- По крайней мере, это не костёр труса, - сказал Хаук словно бы про себя,
но так, чтоб слыхали оба сопливых. Блуд велел ему замолчать, пригрозил острым
копьём. Хаук презрительно скривил губы при виде копья, но замолчал. Может быть,
потому, что действительно хоронили не труса.
Вождь поднял на руки брата и сам внёс в домовину... Легко ли было ему
вновь выйти назад из смертного дома, остаться уже навек сиротой! Он вышел и
притворил дверь. И встал на колени - добыть живого огня, истереть одну о другую
две высохшие деревяшки. Пока я раздумывала, какое это тяжкое дело, под пальцами
воеводы явился тонкий дымок. Сейчас взовьётся огонь и пожрёт, обратит в тонкий
прах домовину со всем, что там внутри. Бедный мой разум по-прежнему отказывался
понять, что внутри лежал Славомир, и ему не подняться, не встать, потягиваясь и
улыбаясь, от этого сна, не выбраться из смерти назад. Вот так бросаются в
погребальное пламя, безумно надеясь всё-таки разбудить, успеть за руку вывести
обратно к живым...
Трескуче вспыхнул сушняк, опалил бешеным жаром. Вождь не сразу отпрянул,
меня обдало ужасом, на миг поблазнилось - там и останется. Минуло. Он поднялся
и спрыгнул с насыпи вниз. И поджёг ещё краду - увитую соломой изгородь у
могилы, чтобы замкнулся огненный круг и спрятал от наших простых глаз
растворённые двери мёртвой страны, куда вступал Славомир.
Солнце клонилось к закату, когда костёр прогорел. Ещё далеко было до
темноты, но угли кострища рдели ярко, не как среди дня, в полном свету. Вот
наконец перестали взлетать синеватые свистящие язычки, и залили водою и квасом
багрово пышущее пятно, и на курган ступил воевода. Собрал пепел брата в
глиняную посудину. Утвердил её. И начали стаскивать землю: воины на широких
щитах, парни шапками, девки горстьми, а кто и в подоле. Постепенно земля
приняла посудину с пеплом, укрыла шуршавшие головни. Когда насыпь выросла ещё
на аршин, её стали утаптывать. Будет тризна в честь Славомира. Кое-где из-под
топчущих ног пробивались дымные струйки.
- Потешу тебя, побратим...- сказал воевода. В руках у него была Спата без
ножен, и я видела, как всем телом напрягся опутанный верёвками Асгейр, ибо
варяг смотрел на него. Не хотела бы я сидеть связанная перед кем-нибудь хотя
издали похожим на воеводу. Асгейр как мог выпрямился, поднял кудлатую голову.
Не самым удачливым хёвдингом его назовут, но тем, кто за ним шёл, не надо будет
стыдиться.
Воевода страшно осунулся за эти несколько дней, близкое пламя дочерна
закоптило лицо, и от этого казалось, что волосы и глаза совсем побелели.
Налипшая глина чешуйками опадала с кожаных штанов, засохших от жара, с сапог в
серой золе. У него волдыри были на руках. Концом Спаты он указал Блуду на
Асгейра:
- Развяжи...
И кивнул поднявшемуся викингу на груду оружия:
- Возьми меч.
Седеющие усы датчанина шевельнулись в усмешке.
- Значит, не всё выдумки, что про тебя говорят, Мстивой Ломаный...
Варяг промолчал.
Довольно долго Асгейр рылся среди наваленных как попало, тронутых ржою
мечей, наконец нашёл и вытащил свой, осмотрел его и остался доволен, и, когда
его пальцы обняли знакомый черен, это было скорее рукопожатие. Он вдруг
спросил:
- А что будет, вальх, если я тебя зарублю? Воевода ответил:
- Твоим людям дадут корабль и припасов, чтобы хватило до дому.
- У тебя меч немного длинней, как я погляжу, - сказал Асгейр.- Начинай!
Серые змейки просачивались меж земляных комьев, обвивали их сапоги.
- Покажи ему, Асгейр Медвежонок, как бьются наши селундцы, - сказал Хаук
громко. Мой побратим отмолвил с насмешкой:
- У него был уже случай всё показать, на что он способен. А ты с девкой не
справился, так лучше молчи.
Две меча грохнули один о другой. Я поймала себя на том, что в лад
движениям поединщиков у меня стали ходить туда-сюда привычные плечи. Я знала,
что это такое, драться с нашим вождём. Хотя что я говорю, дралась ли я с ним
хотя однажды по-настоящему, ни разу он не ответил как следует ни на один мой
удар... иначе бы я здесь не стояла. Асгейр, однако, был вовсе не прост даже и
для него. Даром что просидел столько времени, ни рук, ни ног не разминая! И за
ним было семеро ещё живых парней, смотревших через поляну. Он привёл их сюда с
острова Селунд. Шальная мысль меня поразила - а справятся на корабле столь
малым числом, если?.. Я сглазила воеводу - Асгейр достал его. Я не знаю, каким
образом я это почувствовала, ещё когда викинг только замахивался. Меч косо
пошёл вниз - таким мечом поиграть, у меня руки сразу бы отвалились, - и я
дёрнулась, хватая ртом воздух, чуть не взметнула копья в отчаянном защитном
броске. Чермная рубаха лопнула с правого боку и сразу набрякла, густо темнея.
Миг, и ахнули люди, а пленники торжествующе закричали, подбадривая вожака.
Самая малость, и быть им снова на корабле, и позолоченное крыло укажет домой.
Воздух сжёг моё горло, от внезапного пота скользкими стали ладони... И только
сам варяг даже не вздрогнул, и ожило замершее сердчишко, и я, приходя в разум,
поняла: а рановато воскресли духом датчане, Мстивой был твёрд на ногах. Ничего
не выйдет у Асгейра. Он знал какой-то новый приём, но по второму разу и тот ему
не поможет. Они вновь закружились, утаптывая землю, жадно дыша. Мечи невесомо,
взлетали в руках, отражая вечернее красноватое солнце. Асгейр хотел ещё настичь
воеводу, но тому одной раны было достаточно - оберёгся. Спата встретила датский
меч и остановила в полёте, прошла, скрежеща, до кованой крестовины. И замерли
двое, страшно напрягшись, по щиколотку вмяв друг друга в дымную твердь.
Превозмог воевода - швырнул соперника оземь, да так, что на рыхлом и сам
едва устоял. Ан устоял - и Спата взвилась в смертельном замахе. Асгейр не
поспел откатиться. Ощерясь, вскинул он меч... но от подобного удара нет
обороны. И ещё не баяли про такого датчанина, чтобы поглядел Мстивою Ломаному в
глаза и уцелел. Хлынула кровь и ушла глубоко, до самого жара, где ещё шипели,
разваливались уголья. Асгейр опрокинулся навзничь, и было сразу видать -
вылетела душа.
Никто не крикнул, не подал голоса на поляне, враз будто вымершей до самого
края, лишь тут и там робкие девки отводили прочь белые лица, прятались за спины
парней. Но не уходили. Вождь постоял немного, я видела - трудом далась ему
победа. Наконец двинулся, шагнул на край насыпи, к валунам. Рубаха с правого
боку висела длинным клоком, открывая живое тело, грязное, залитое потом и
кровью. Славомир когда-то принёс мне эту рубаху, сбитую в красно-бурый комок:
Бренн велел выстирать! И чтобы к утру зашила!..
Концом почервоневшей Спаты вождь указал Блуду на пленника, что сидел
прежде подле Асгейра:
- Развяжи...
Датчанин поднялся, и варяг неспешно кивнул на| груду оружия:
- Возьми меч...
До Хауковых подлётков дошёл чepeд прежде, чем до него самого.
- Этих двоих враз,- сказал воевода. Он был к тому времени ранен ещё, в
бедро, и слышно хлюпало в сапоге. Датские отроки поднялись с зелёными скулами,
с крепко сжатыми ртами. Так кончался их первый поход, и уже не будет другого.
Не сводя зачарованных глаз с воеводы, на чужих ногах пошли к сваленным в траву
мечам. Может быть, и успеют один раз замахнуться.
Хаук дернулся встать, копьё Блуда немедленно уперлось ему в грудь, но,
жестоко напарываясь, он всё-таки встал:
- Пожалей мальчишек, вендский хёвдинг, это мои усыновлённые! Такому, как
ты, волкодаву немного чести грызться с волчатами!
Блуд перевернул копьё, тычком сбил дерзкого с ног. Я не ждала, что воевода
захочет ответить, но он глянул на Хаука и сказал негромко и глухо:
- Твои братья датчане забавлялись в моей деревне, ловя младенцев на копья.
Кто пожалел тогда моих маленьких сыновей...
Отроки разыскали мечи и подходили к нему, по сути уже не живя. Хаук не
сдался:
- Взял бы лучше меня вместо них, ты, мститель, я крепче дерусь. И я
кое-что тебе подарю.
Воевода лишь усмехнулся углом рта, медленно, беспощадно.
- О каких подарках толкуешь, - сказал Хауку Блуд.- Не спросясь всё взяли
уже, и сам полонён!
Мальчишки один за другим взошли на курган, где было тесно от мёртвых.
Мстивой на них едва покосился. Хаук как будто опять почуял надежду:
- А вот развяжи руки, и поглядишь. И ты того не возьмёшь ни силой, ни
серебром, коль сам не отдам.
- Развяжи его, - сказал вдруг воевода. Блуд наклонился поспешно. Хаук
перешагнул через ноги товарищей, через раскиданные мечи. Встал посередине
поляны. И долго тёр, разминая, затёкшие, непослушные кисти. Воевода не торопил
его. Потом Хаук сунул руку за пазуху, под толстую куртку, под шерстяную
рубаху... и вытащил наружу свирель. Простую сверлёную деревяшку, старую,
потемневшую и с одного края надколотую. Покачал головой, стукнул пальцами по
свирели, вытряхивая какие-то крошки. Набрал воздуху в грудь и заиграл.
Вождь молча слушал его, опершись на длинную Спату.
Наши кмети все ловки были кто с гуслями, кто с гудком, кто с той же
свирелью. Меня даже пугали при Посвящении, будто таких, что не умели, в прежние
времена не водили ни в лес обагрять мечи, ни в Перунову храмину. Не занимать
было нам хороших гудцов... но не таких, как этот датчанин. Не могу выразить, не
могу лучше сказать! Надколотая свирель у него плакала человеческим голосом. Как
дитя, заплутавшее без пути сырой ночью в тёмном лесу. Как женщина на берегу
великого моря, сокрывшего знакомые паруса. Как воин, похоронивший друзей. Не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг