переломленная лучинка... я представила её там в горнице, под одеялом, недвижно
глядящую на трепетный язычок...
- Ну добро!.. - совсем неожиданно, хрипло молвил мой побратим.- Хотя бы
так послужу тебе, воевода! Если придётся тебе однажды встать под берёзой, то уж
не из-за меня!
Сказал и метнул остывший кусок вепревины, что всё ещё держала рука, метнул
далеко за кусты, откуда смотрели голодные пёсьи глава... Куцый взвился в прыжке
- лишь челюсти лязгнули!
Вот и не довелось побратиму явить своей храбрости даже и в малом походе,
не выпало доискаться золота-серебра, обрасти богатым имуществом. Всего жирку
нагулял - кольчугу да меч, недавно подаренные. У меня, впрочем, было не больше.
Не отяготит в далёкой дороге.
- Не брошу тебя, - сказала я, когда мы трое шли к дружинной избе, мы с
Яруном и Блуд. - Ты со мной сулился уйти, когда меня прогоняли. И я тебя не
покину.
Врать не буду, подобные речи дались мне горьким трудом. Своими руками я
выстроила себе новый дом для житья... кто пробовал, знает, легко ли его,
новень-з кий и весёлый, немедленно подпалить. А не спалишь -. сам себя потом
сгрызёшь до костей!
Ярун схватил меня за плечи и почти со злобой встряхнул:
- Нет!.. Здесь останешься!.. - Обмяк, опустил руку, отвёл глаза и добавил:
- С веном или без вена, жена она мне...
Стыд сказать, но кто-то другой перевел дух облегченно Он этот другой во
мне, с самого начала боялся не за Яруна, лишь за себя. Как Голуба. Всегда -
лишь себя. Он и теперь мне нашёптывал: я бы тоже не потащила с собой приёмного
брата, велела ему остаться и жить... Эта дума излилась на хворую совесть, как
ласковое топлёное сало, и совесть притихла. Неведомо только, надолго ли.
- Куда же пойдёшь-то? - пытаясь бодриться, спросил Блуд. - Не в Новый ли
Град? Я бы привет с тобой передал кое-кому...
- Домой пойду,- огрызнулся Ярун.- Я у вас там, с датчанами, ничего не
позабыл.
Я сказала:
- На лодьях летом, если пристанем... выйдешь увидеться?
Он мотнул льняной головой:
- Не выйду!
В дружинной избе не было никого. Ярун скомкал своё одеяло, впихнул в
кузовок. Бросил сверху кольчугу. Блуд молча ушёл и возвратился с припасом:
двумя хорошими хлебами, сыром в берестяном коробке и сладким летошним луком -
сколь уместилось в руках.
Я всё беспокоилась, не оставил ли мой побратим какого добра, но он
привязал плетёную крышку и отмахнулся устало и равнодушно:
- Что кинул, то кинул... наследуйте.
Новогородец пошарил глазами, потом легко вскочил на верхнее ложе, снял со
стены свой серебряный меч и протянул Яруну рисунчатую рукоять:
- Ты ко мне смерть не пускал... на счастье тебе, брат.
Они поменялись. Потом обнялись и меня обняли вместе. Вот так, с одним
побратимом я расставалась, Другим прибывало. Безрадостным, правду сказать,
получилось наше братание... Мы вышли во двор, и я посоветовала Яруну:
- Вернёшься домой, не очень болтай. Расскажи лучше, как был посвящён. Пояс
покажи. Да прибавь дескать, отроков новых готовить пора, учить ратному делу...
чтобы уж не совсем дурнями к вождям приходили. Мстивой к нам навряд ли скоро-то
будет, наша сторона ему не удачливая.
А про себя подумала, - есть всё же разница, когда срамом срамиться, ныне
или после, хоть чуть отдышавшись. Да и мало ли что со временем успеет
случиться.
Ярун оглянулся на дружинную избу, тёмную против бледного неба. Он в
точности знал, за каким бревном в высокой стене была наша с Велетой лавка в
маленькой горнице. Он вдруг устал крепиться, обнял меня, приник лицом и
заплакал. Жалко и тяжко было смотреть На него, такого большого, широкоплечего.
Блуд положил руку ему на спину. Ярун спустил на траву вздетый было кузовок,
дёрнул ворот рубахи, показывая плечо... вытащил нож да и сострогал с себя целый
лоскут живой кожи вместе со знаменем. Кривясь от хлынувшей боли, расправил его,
окровавленный, на ладони - и с маху пришлёпнул к холодным брёвнам стены! До
утра засохнет, прихватится - разве что вырубить топором...
Мы с Блудом его провожали до самого леса, потом он пошёл один по знакомой
тропе, мимо родника.
Я спала по-прежнему подле Велеты, хотя были жаркие дни, и все, кроме
старцев, вытаскивали постели во двор. Я старалась развлечь её, вновь катала на
лодке, пекла в земляной яме пойманных щук и жирных линей и боялась лишь, не
дозналась бы бедная о втором запрете вождя. Однако чужих не было у костра, где
варяг отказался от угощения. Свои же помалкивали. А сам он вёл себя будто
всегда.
Я спросила Хагена, как погибают нарушившие запреты...
- По-разному, - сказал старик и вздохнул. - Непобедимого оставляет сила в
бою, опытный воин роняет свой меч и сам же напарывается... Всё дело в том, что
ему нет больше удачи, он беззащитен, и всякое зло спешит забрать его жизнь. И в
особенности, если это славный герой.
По его словам, бывали запреты, что вроде не вдруг смекнёшь, как бы
нарушить. Например, одному воителю заповедали ночевать в доме с семью дверьми,
сквозь которые впотьмах виден огонь. Только подумать, кто и зачем стал бы
строить этакий дом! А пришёл срок - изба о семи снятых дверях сама выросла у
дороги, не объедешь её.
Немного попозже, в одну из ночей, я проснулась неведомо отчего и сразу
почувствовала, что лежу на лавке одна. Я метнула прочь одеяло и села,
покрываясь жаркой испариной и судорожно разыскивая порты - успею ли с камня
глупую снять где-нибудь на пустом морском берегу?.. И кто-то другой опять
хватался за голову: не устерёгши Велету, с каким лицом встану перед вождём?
Бежать, со всех ног бежать... домой, вослед побратиму... Но в приоткрытую дверь
долетел шорох и всхлипывание, потом шёпот, и отлег-ло от души.
В горнице и за дверью было темно. Может, мне следовало закутаться с
головой и снова уснуть. Но сердчишко ещё колотилось от пережитого ужаса, сна
как не бывало, и я прислушалась поневоле. Потом пригляделась.
Я узнала Мстивоя, сидевшего на верхней ступенечке всхода. И Велету в одной
длинной рубахе - светлое пятно у него на коленях. Он гладил её, как ребенка, по
голове, пытаясь утешить, - безмерно любимое, доверчивое дитя, не приученное
ждать вероломства, не привыкшее видеть вокруг ничего, кроме добра... Да. Если
бы жила, как я, с постоянно вздыбленной шерстью, теперь ей было бы легче.
Всю-то жизнь грозный брат держал её на ладони, берёг, как умел, для ставного
мужа, хотел увидеть счастливую и сам тем счастьем утешиться, своё навек
потеряв... Велета вновь всхлипнула:
- Непраздна ведь я... - и прижалась плотнее, вверяясь ему и, может быть,
впервые страшась.
Что она была Яруну женой, я и так давно уже поняла. О прочем наверняка не
догадывался и сам виноватый. Знай он, что оставляет непраздную, - никому не дал
бы показать себе путь. А брат... как ещё сестрёнку похвалит?
...Жестокие пальцы, гладившие растрёпанную кудрявую голову, даже не
дрогнули. Не остановились. Покуда он жив, ей за ним быть что за стеной. А сынка
принесёт - и его вырастит, как своего.
Вот склонился над нею:
- Одно скажи... Если силой брал...
- Нет! Нет!..- шёпотом вскричала Велета.
- Тихо ты, - сказал вождь. - Всех перебудишь. Они ещё долго шептались, но
я ничего больше разобрать не могла. Наконец он взял её на руки, перенёс в нашу
горницу и сам уложил. Задел моё плечо рукавом. Я собралась отодвинуться, но
вовремя вспомнила, что вроде сплю, и осталась смирно лежать.
Потом Велета пригрелась подле меня, и Злая Берёза вновь зашумела над
головой, а под утро причудилось, будто зимняя волчья шкура, раскинутая на
сундуке, приподняла морду, насторожила уши, стала принюхиваться...
Куцый пропал вместе с Яруном, и больше мы его не видали.
БАСНЬ ПЯТАЯ
ПТИЦА ОГНЯ
Благо всякому, кто со светлой совестью опускает ложку в котёл: ем - своё!
Сам посеял и вырастил, сам добыл, в море выловил, из лесу принёс. Не дарёное,
никто по милости за стол не сажал. Я уж сказывала, старейшине Тре-Iтьяку была
прямая корысть кормить чуть не сто прожорливых молодцов. Каждый череп, что
скалил с забрала белые зубы, прятался раньше в крепкий шелом. Каждый
принадлежал воину. И все эти воины могли бы в погожий денёк втащить свои
корабли на берег возле сельца. Жаль - не видал дядька Ждан тех черепов. Ну да,
может, братья поведали.
Всю зиму с весной я ела хлеб, которого не заслужила. Не пасши коров -
пихала за щеку сыр. Не кормив поросёнка - резала сало. Совесть знала безлепие,
но я её утешала: как только нас опояшут, вздымем на кораблях пёстрые паруса,
пойдём измерять широкое Нево, доискивать новых даней для князя, себе - справы,
чести - вождю... Кто не видел вражеской крови, не воин, полвоина, надо же
испытать, на что мы годны. Да и лето шло к середине... Так я думала. В жизни
выходило инако. Не мне, глупой, было отгадывать, что там на уме у вождя.
Корабли сползали с берега в воду, но далече не отбегали. Самое дальнее до
реки Сувяр. Больше кружились в виду крепости, то на вёслах, то под парусами.
Учение длилось. Вчерашние отроки, привыкшие к легким маленьким лодкам,
возвращались побитые качкой, с опухшими намученными руками. Даже Блуд,
служивший князю Вадиму, сознался мне как-то, что До сих пор не видал близко
моря и настоящей морской лодьи. От весла у него трещали все кости, он очень
боялся, не заболел бы снова живот, но вслух об этом не говорил. Он ходил на
корабле воеводы, и тот жалел парня, заказывал ему впрягаться в полную силу.
Однако Блуду хватало. Возвращаясь на берег, он стаскивал полинялую,
прополосканную ветром рубашку и молча падал в траву, а я садилась верхом и
пальцами мяла его от поясницы до плеч, как выучил Хаген.
Зубастые кмети смеялись над нами, глумливо просились в ученики, замышляли
показывать ещё другие приёмы - на моей, понятно, спине. Бедный Блуд! Я и дома
знала таких, что с трудом выкарабкивались из страшной болезни... но прежнее
весёлое пламя в них никогда уже не воскресало. Я помнила троюродного брата
Яруна. Мальчишку зло порвала рысь, раны кое-как зажили на молодом теле, но с
тех пор он целыми днями молча сидел у огня или на солнышке... что-нибудь плёл
из соломы или совсем ничего не делал, а когда звали есть, шёл медленно,
по-стариковски... Гордый Блуд однажды даже сказал вождю:
- Поторопился ты посадить меня с воинами. Варяг, несший весло, остановился
и внимательно посмотрел на его дрожавшие губы.
- А ты уверен, - спросил он неожиданно, - что это и есть самое главное,
грести лучше других?
Он не замечал меня, словно меня там и не было. А что ему меня замечать.
Побратим, озадаченный такими словами, впервые не смог тут же выдумать
что-нибудь колкое и смешное в ответ и заметался, а я рассудила: самое главное,
это... такое, про что невозможно сказать, зачем нужно. Ни для чего, само для
себя, а и не обойдёшься.
- Зачем воину мужество, новогородец? - спросил вождь.
Блуд совсем растерялся. Я не привыкла видеть его растерянным.
Действительно, все знают, что нужно. А вот почему? Но нельзя же сказать, мол,
не знаю, зачем воину мужество. Засмеют, сраму не оберёшься. Блуд выговорил:
- Для... победы, для славы...
- А слава?
Вождь улыбался. Бедный парень раскрыл рот и закрыл. Потом он сознался мне:
мигом припомнилось Посвящение и загадки, которые тогда загадывал воевода.
Совсем беда, коли пришлось бы на этакую напороться... Варяг не стал его мучить,
ответил сам:
- Чтобы женщина тебя, бестолкового, полюбила. И как-то так усмехнулся
углом рта, что я сразу подумала: вот почему ещё идут за ним люди. Он и тут знал
что-то такое, что мне откроется, может, только под старость.
Меня в море не брали.
Каждый вновь посвящённый уже привыкал к своему месту на корабле, и я,
тугодумная, наконец поняла, что обо мне не просто забыли. В самом деле, воевода
не забывал ничего. И никого. Если бы он вдруг сказал мне: готовься! поход
боевой завтра! - я не спала бы ночь, думая о жестоких врагах, о собственной
трусости, о тяжёлом весле и о том, надо ли так упорно лезть, куда меня не
пускают... Но позволять, чтобы вновь обнесли из-за косы на затылке?.. До каких
же пор буду брать с бою всё, что другим давалось в подарок?
Сперва я хотела идти со своей бедой к Славомиру. Опамятовалась. Вспомнила,
как он темнел и ожесточался лицом, когда парни затевали со мной шуточную
перебранку. Нет уж. Да и при чём тут Славомир. Я собралась с духом и пошла
прямо к вождю.
До сих пор вождь ни разу не гневался на меня по-настоящему. Однажды я
видела его ярость со стороны и знала, что не решусь больше восстать, как зимой
или ныне, при Посвящении. Глупая щенячья отвага два раза меня выручала. Больше
не выручит.
Я выбрала время, когда он расседлал серебряного Мараха и чистил его после
скачки по берегу. Мне показалось, он был доволен конём. Глядишь, и ко мне вдруг
окажет себя немного добрей.
Он посмотрел на меня, как обычно, без всякого выражения.
- Девка глупая...- сказал негромко.- Того ли тебе надобно?
Он видел меня насквозь и, конечно, был прав, под стрелами недосуг
отказываться и плакать, проситься
домой... .
- Будешь ходить на моём корабле, - приговорил он наконец. - Дело найдёшь,
но у весла чтобы я тебя не видал.
Я успела уже понять, что в его глазах соколиное знамя прибавило мне не
много достоинства. Я почувствовала, что краснею... Я выговорила:
- Я умею грести...
Воевода молвил спокойно:
- Пока меня здесь ещё слушаются, грести ты не будешь. А не любо, так я
никого силком не держу.
Мне потребовалось усилие, чтобы сказать не слишком поспешно:
- Любо, вождь...
- Дитятко, - улыбнулся мой наставник, когда я пришла к нему за советом. -
А ведаешь ли, где Бренн добыл своё прозвище?..
Этого мы с Блудом не знали, и я наморщила лоб: в самом деле, я нарекла бы
Мстивоя... Строгим. Может быть, ещё Гордым. Но Ломаным? Того ради, что жизнь
нелёгкую видел?..
- Однажды, - поведал нам Хаген, - ему перебило ноги веслом в бою, когда
сталкивались корабли.
Я хотела сказать, что не боюсь всё равно, но рот не открылся. В
четырнадцать лет я сломала правую руку. Споткнулась, пришибла нежные косточки о
бревно. Я помнила, как перепуганные братья тащили меня через двор, сама я не
шла, подгибались чужие коленки, даже и говорить не могла, плакала только...
Вождь ходил не хромая, но прозвищ зря не дают.
Хаген добавил задумчиво и печально:
- Они оба потом сожалели, что не погибли. И Бренн, и Вольгаст.
Вольгаст, это был другой птенец разорённой Неты-Гнезда, тот, что ныне
сидел воеводою на озере Весь. Стало быть, и ему крепко досталось в памятной
битве. Моя мать тяжело рожала Белену, в отчаянии сама звала к себе смерть. Я
рассудила: если меня в бою не прикончат сразу, лишь искалечат, пусть кто-нибудь
иной жалеет о смерти, не я. Подумаешь, рука или нога!.. Голова была б на
плечах. Мой наставник разгладил седую бороду и сказал:
- Их всего-то тогда двое выжило... из тридцати трёх.
На другой день я впервые смотрела на берег с корабля... Раньше, владея
лёгонькой лодочкой, я никогда не отваживалась высовываться далеко. Да и незачем
было. Когда берег уже совсем отодвинулся и начал прятаться в редкой серенькой
дымке, я раскрыла припасённый мешок и вытащила чёрного петуха.
Непокорённая птица тотчас метнула клювом мне в руку - я едва успела
отдёрнуть. К жилистым лапам был привязан камень. Этого драчливого я выменяла на
полное решето плещущих карасей. Всем хорош был горластый, но хозяева ловили его
чуть ли не с радостью: не давал проходу малым ребятам, злого пса не пускал из
конуры. Я разглядывала тугой малиновый гребень, роскошный переливчатый хвост и
предвидела: ныне уже восплакали по нему, в самую крепость кинулись выручать...
пусть опять выдирает наседкам перья из спин, взлетает на голову самому хозяину
и хозяйке - утро не утро без хлопанья его крыл, без оглушительного гортанного
крика! Кто встретит ясный рассвет, кто прогонит злобную нечисть, рыщущую в
ночи?..
Я взяла петуха, подняла камень и пошла на нос корабля. Здесь качало
заметно сильнее, чем на корме, палуба под ногами дыбилась и ныряла. Славомир
баял мне, хмурое Нево рождало совсем особенную волну, не такую, как их
Варяжское море. Тут, говорил, нужна особенная сноровка, иначе немудрено и
пропасть. Он всё знал про море и корабли. Я с ужасом чувствовала, как
вздымалось и опадало что-то в желудке. Я не чаяла скорей ступить снова на
твердь и смутно тешилась только тем, что воевода, державший правило, впервые
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг