Уж, наверное, мог загнать в кусты и крапиву, окунуть по уши в грязь. Он не
сходил с места и только оборонялся, но Спата была повсюду, как щит. Куда мне,
за этот щит не проникли бы ни Плотица, ни Славомир. Он знал все приёмы,
которыми я пыталась его уязвить, видел насквозь все обманные движения, которые
я вспоминала или придумывала на ходу. Высохшая под ёлкой, я взмокла опять,
проклятая косища мешала. Я всё ждала, когда он начнёт насмехаться, но воевода
молчал.
Порыв резкого ветра - быть может, последний вздох ушедшей грозы - до самых
корней потряс высокие ели, сорвал с ветвей стеклянные бусы, потоком ринул их
вниз. Мне пришлось по спине, воеводу хлестнуло прямо в лицо. И Спата в его
руках дрогнула. Полмига промедлила. Упустила мой меч, летевший вперёд, к его
плечу, облепленному мокрой рубахой...
Мне поблазнилось, я чуть-чуть задела рукав. И тут же полетела прочь
кувырком. Мстивой так и не пожелал марать славную Спату, обошёлся ладонью.
Удар меня не ушиб, лишь откатил, как тряпочную, под дерево. Каким-то чудом
я не выпустила меча и немедленно подхватилась, зная, что встаю на расправу... Я
поднялась только на четвереньки и замерла. Воевода разглядывал свой левый
рукав, продранный у плеча. По влажной ткани плыло пятно.
Я метнула неверящими глазами на свой побитый клинок, запутавшийся в
траве... по лезвию и правда тянулась почти стёртая полоса. Нет. Не могло быть.
- Достала, - сказал вождь удивлённо. Теперь я думаю, что удивился он уж
очень старательно. Но тогда мне не показалось. Я поднялась на ломкие ноги,
чувствуя немоту и боль во всём теле, и поняла, что вот сейчас разревусь.
Варяг убрал Спату в ножны и неторопливо пошёл, огибая озеро, - в крепость,
домой. Он ничего мне не сказал, но я утёрла хлюпавший нос и побежала за ним. Я
старалась не отставать и лишь думала, не обернулся бы да не увидел, как я
раскисла. Вождь не обернулся. А что ему оборачиваться.
В поле между лесом и воротами нас ожидали. Небо опять было ясным, и земля,
промоченная доброй грозой, уже подсыхала, исходя медовыми запахами. Когда парни
увидели воеводу, потом меня, хромавшую сзади, лица их стали вытягиваться.
Каждому, как мне после рассказывали, пришлось немало помучиться и попотеть,
неожиданно встретив в лесу матёрого кметя... Но воеводу?
Варяг без лишних слов показал оцарапанное плечо. И тогда-то Плотица едва
не убил меня радостным подзатыльником, а Блуд и Ярун завопили в две глотки и
разом облапили, и отпустили только для Хагена, который шёл с протянутыми руками
и звал любимую внучку. Подоспел Славомир, сгрёб меня и держал много дольше, чем
надлежало, но я была счастлива. Прибежала Велета, расцеловала в обе щеки и
повела, заморённую, грязную, отмывать и кормить. Со мной теперь можно было есть
и разговаривать, как со всеми людьми, мир живых опять меня принял, и это был
воинский мир. Я успела заметить: вождь переглянулся со Славомиром и улыбнулся
одними глазами. Странно, подумала я. Прежние мои успехи его жестоко печалили.
Девка глупая!.. Мне уж казалось - я сама застигла его у озера на поляне. И
сумела достать не случайно и не потому, что он это позволил, но по собственной
ловкости и сноровке, в честном единоборстве! И третье-то испытание - в святой
храмине за гридницей, где жил Перун и где никто из нас, молодших, ещё не был ни
разу, - не испытание вовсе, а так, черёд отвести... Может, тому воевода и
улыбался.
Вечером Славомир сунул мне смятый красно-бурый комок.
- Бренн велел выстирать, - сказал он. - И зашить!
В старину, когда мир был справедливее, не возвышалось преград меж
вселенными людей и Богов, не было невидимых стен, неодолимых для плоти. Человек
поднимался на небо то по мосту из стрел, метко всаженных одна в другую, то по
чудесному дереву, то по склонившейся радуге... Мог, если двигала им любовь,
разыскать даже царство умерших, отспо-рить обратно канувшую было жизнь.
Всего-то, как говорят, надо было очиститься банным потением, помолиться - и в
путь. И Боги ходили зваными и незваными, куда только хотели. Теперь не то,
теперь умирают надолго. До конца времён, до обновления мира. Даже волхвы и
вожди нечасто беседуют с умершими и Богами... Про таких, как мы с побратимом,
простых и несмысленных, надо ли говорить. Слишком тяжко повисли на нас обросшие
грехом поколения. Взмыл бы птицей - не пустит Злая Берёза, обиженная
прапращуром, схватит за ноги зверь, три дня умиравший на скользких кольях
ловушки... Чтобы коснуться иного, наши слабые души должны на время выйти из
тел. А для этого надо заснуть или ещё как-то забыться: тяжело заболеть, особое
снадобье проглотить...
Однажды во время вечери Ярун меня напугал. Опустил руку с ложкой, повёл
глазами по гриднице, и, пока я смотрела, живые глаза как будто затягивало серым
ледком. Он ещё попытался что-то сказать, но не смог, глотнул несколько раз... и
начал тихо валиться. Блуд вовремя обнял его, не дал упасть со скамьи. Блуд
остался спокоен, он сам давно через это прошёл. Я, не поняв, вскинулась помочь
побратиму, но меня удержали. Два воина подняли Яруна, и воевода сам открыл
дверь в святилище-неметон - ту, что охраняли резные лики Богов. Мы жадно
смотрели... Дверь оказалась изнутри занавешена красной вышитой тканью. Когда
вносили Яруна, наружу пролился неверный отблеск огня. Больше ничего я не
разглядела - и хорошо. Кмети оставили Яруна и возвратились, и я, холодея,
твердо решила: все прежние испытания были забавой. Настоящее начиналось только
теперь.
Утром Ярун как ни в чём не бывало проснулся среди своих в дружинной избе.
Проснулся одетым и удивился спросонья, взялся рукой за пояс... это был новый,
воинский пояс: турья кожа, наборные железные кольца с серебряной бляшкой и
соколиным знаком на ней.
Ярун хотел сесть на лавке - и охнул от неожиданной боли. Накрыл ладонью
плечо, отдёрнул ладонь. Стал смотреть и увидел священную птицу Рарог, совсем
такую, как у старших мужей и вождя. Исколотое багровое тело опухло тугой
воспалённой подушкой, не прикоснись. Птица Огня, уж что говорить. Ярун был бы
счастлив терпеть и худшую боль.
Целый день мы ходили за ним по пятам. Он, конечно не мог рассказать нам,
непосвящённым, что было с ним за дверью Перуна. Я только спросила его, всё ли
время он спал или мог хоть что-нибудь вспомнить Ярун ответил, что ничего не
забыл. И сколь я могла судить по лицу - до смерти не позабудет.
Новогородец Блуд заметил моё жадное любопытство и, как обычно, не
удержался, съязвил:
- Твоего побратима Перун иголкой колол, а с тебя-то как знать, что ещё
спросит... Он муж доблестный, а ты девка у нас...
Ребятам смех!..
Я полагала, и тут мне придётся ждать долее всех. Готовилась мучиться
неизвестностью и умолять грозного Бога: пускай примет или отвергнет - на всё
его воля, - только скорей. Я ошиблась. На другой же вечер гридница вдруг
поплыла перед глазами, я вспомнила побратима, успела понять, что произошло,
потом испугалась, не задерётся ли подол, когда упаду - хотя сидела в штанах...
и навалилась истома, начал мягко втягивать водоворот, я уже не могла бы твердо
сказать, где нахожусь, то ли в гриднице, то ли дома в клети, под тёплой
старенькой шубой... почувствовала подхватившие руки и смекнула, что дремлю у
стола, намаявшись за день в лесу, и дедушка несёт на полати, не дав матери даже
щёлкнуть меня ложкой по лбу...
Боги живут в своём собственном мире, там, где не скоро ещё отгорит заря
начальных времён. Люди ставят изображения, сделанные из дерева или камня, и
молятся им. И никто, конечно, не думает, будто вот эта резная личина и есть
Лада или Даждьбог. Точно так же, как отражение в зеркале ещё не есть сам
человек. Деревянный Перун стоял и у нас, и в Новом Граде, и в Ладоге, и мало ли
ещё где. В которое зеркало ныне глянет могучий воинский Бог, заранее не
угадаешь. Может, в то, где о нём думают пристальней и молятся горячей...
Глубокое забытьё владело мною недолго. Я проснулась с чудесным ощущением
ясности и немедленно вспомнила всё. Потом открыла глаза. Я лежала кверху лицом
на широкой скамье, и Перун смотрел на меня с того конца храмины, поверх
негасимого огня в тяжёлом каменном алтаре. У Бога Грозы, прожившего страшную
жизнь, была сиво-серебряная бородатая голова. И неулыбчивое, немолодое лицо,
вырезанное из тёмного дуба,- совсем человеческое и всё-таки не совсем... А за
ним, в красных бликах огня, появлялась и пропадала целая стена черепов. Их по
своим галатским законам дарил Богу Мстивой, покорял ему жизненную силу
пленённых и убитых датчан... Я снова перевела глаза на Перуна и вдруг заметила,
что он как будто начал двоиться. Он по-прежнему стоял на том самом месте, что и
вначале, и одновременно шёл ко мне, медленно, осторожно, словно боясь испугать.
Глубоко внутри мгновенно взвыл ужас, слепой и необоримый, как в том давнем сне
про голого волка... Я дёрнулась - тело было чужим, не хотело повиноваться. Вот
почему меня не стали привязывать. Я стиснула зубы и стала смотреть в глаза
подходившему. Пусть не думает, что я убежала бы, если бы могла. Голый волк был
живой страх, не объяснимый словами. А здесь, передо мной, явился Перун, пришёл
дать мне свой знак. Или отвергнуть.
Я напряглась что было сил и сумела кое-как шевельнуть правым плечом,
выставить из широкого ворота. Навстречу острой игле, смазанной ядовитыми
зельями... Лицо, освещённое пламенем, приблизилось ещё на полшага. Я смотрела
не отрываясь. Я определённо видела его раньше. Неторопливо ступая, в обличье
Перуна шёл ко мне Тот, кого я всегда жду. Точно такой, каким я не раз встречала
его во сне. Я рванулась к нему и с немым отчаянием взмолилась: не исчезай, не
уходи, дай хоть мало полюбоваться тобой, дай огнём твоим согреться хоть мало!..
Он сел на скамью подле меня, и сквозь него я явственно видела того,
другого Перуна, оставшегося у стены черепов. Но когда он взял в ладони моё
лицо, я столь же явственно ощутила прикосновение жёстких мужских рук и шедшее
от них живое тепло. Он наклонился совсем близко ко мне, и я жалела больше
всего, что не могу обнять его, прижать к своей груди его голову и никогда
больше не отпускать... Он поцеловал меня. Очень бережно и один-единственный
раз, а я и словечка сказать в ответ не могла... Потом он вправду отвёл с моего
плеча ворот рубахи и - не иглой, остывшим мажущим угольком - положил на белое
тело священное соколиное знамя. Осыпятся чёрные крошки, но я буду знать его
там, ибо знаки на теле со временем всё равно истираются, если нету знака в
душе.
Он ещё раз провёл рукой по моему лицу, и я послушно закрыла глаза, но не
перестала видеть ни его, ни деревянного Перуна подле стены. Постепенно они
снова начали сливаться в одно.
Когда дурман спал с меня окончательно, я лежала в дружинной избе, на
нижнем ложе под одеялом. В самой избе, а не в горнице; я поняла это по голосам
и запаху дыма. И на мне был воинский пояс, я ощущала его, как объятие. Его
застегнул мне Тот, кого я всегда жду. Я вспомнила руки, гладившие моё лицо, и
по всему телу прошло радостное тепло, похожее на боль. Каким ты, воинский Бог,
явился Яруну? И Блуду, когда его опоясывали?
Потом я почувствовала людей подле себя. Парни благоговейно молчали,
ожидая, пока я проснусь. Я улыбнулась, не открывая глаз: мне совсем не хотелось
пускать привычный мир туда, где я всё ещё находилась. Ярун и ребята страсть
желали бы знать, что там было и, главное, как поступил со мною стоявший у стены
черепов. Ну нет уж. Я разрешу им взглянуть на соколиное знамя, но ни за что не
стану рассказывать о Перуне. Дедушка понял бы. Ярун, может, поймёт, другие...
посмеются, станут болтать... чего доброго, дознается вождь!
...Вот и прошла я все испытания, сделалась кметем. Говорят даже, будто
само это слово, кметь, родилось из другого, давно забытого и означавшего -
посвящённый. Теперь и меня принял Перун, приняли незримые покровители здешней
дружины. Я ждала: будет счастье, когда это случится. Ведь я прошла путь,
который сама себе избрала, никто не неволил.
Я долго раздумывала, чего же мне всё-таки не хватало, и наконец поняла. Я
согласна была ещё раз на всё - прожить зиму в служении, вновь встать под копья,
даже биться опять с самим воеводой... лишь бы вновь, хоть в дурманном сне,
повстречать Того, кого я всегда жду.
Я пыталась вспомнить лицо и, конечно, не вспомнила. Только глаза. Гордые
были глаза, суровые... и горестные. Я подумала: а если мы с ним разом снились
друг другу, оба рвались навстречу и не могли сойтись потому что жили в разных
мирах? И он, мудрый, знал это всегда, а я догадалась только теперь?..
Судьба не зря зовётся судьбой: она редко расспрашивает, чего хочется
человеку, и с ней не поспоришь. Какому Богу молиться, какие жертвы готовить,
чтобы дал видеться хотя немного почаще?..
Вождь Мстивой внимательно осмотрел доставшееся мне знамя и недовольно
нахмурился, и я испугалась, но он пожал плечами и промолчал. Даже ему не с руки
было перечить Богам.
Последний из новых воинов побывал в неметоне как раз перед купальскими
праздниками. Я не знаю, нарочно подгадывал вождь или само так получилось.
Должно быть, всё же подгадывал.
Купальская ночь всегда короче других, потому что наутро Даждьбог правит
свадьбу с девой Зарёй и не может уснуть, думая о любимой. Солнце толком и не
заходило, лишь ненадолго пряталось за вершинами леса, выбери высокую горку и
глянь с неё, как раз и увидишь пригожего юношу, купающегося, готовящего себя
для невесты. Говорят, что на юге, там, где стоят сильные города и живёт много
народу, Даждьбогу каждый год дарят красную девушку - топят в реке. Люди думают,
что так верней сбудется небесная свадьба, обильней удастся зрелое лето. У них
там засевали хлебом большие поля. Мы, северные словене, были слишком малы
числом, да и жили всё больше лесом, не пахотой.
Стали бы собирать невесту Даждьбогу, разве что если бы среди лета ударил
мороз. А в обычные годы делали так избирали самую милую, одевали в праздничные
одежды, давали в белые руки миску блинов и ковшичек мёда и девка с поклонами
входила в воду по грудь, протягивала угощение солнышку, непогасимо светящему
из-за кромки лесов... Потом возвращалась.
Дома с таким подношением отправляли обычно меня. Я никогда не была
красивей Других, а уж милой меня и дедушка не называл - но зато не липла к
парням, и все это знали. В роду Третьяка купали, понятное дело, Голубу. Я уже
сказывала, как легко сбежал с неё стыд неправого наговора. Едва не быстрей, чем
вода с пупырчатой кожи. Была она вновь удивительно хороша, а разодели её... я
тайно вздохнула о вышитых платьях, слежавшихся в горнице на дне сундука. Два
дня перед тем я провела в кузне - под стук молотка переделывала кольчугу,
подаренную наставником, кроила железную рубаху, до крови изодрала себе всю шею,
а чёрных рук не выбелила даже баня. Вот такой наряд я отвоевала, меч да боевую
броню. Неужели только затем, чтобы вздыхать о девичьем платье?
Я сидела меж побратимов, я впервые смотрела со стороны на священную
купальскую пляску, на летящие длинные рукава и расплетённые косы... и счастье
опять было далеко впереди, недосягаемое, как раньше.
Два вождя, Третьяк и наш воевода, скатили с горушки солнечное колесо.
Скатили отменно, не оступились, не уронили. Пылающим свергли в воду с обрыва,
на благоденствие и достаток деревне. Тогда под завитыми берёзами начали
возгораться костры, и парни с девчатами принялись об руку прыгать сквозь пламя:
Огонь Сварожич, младшенький брат Перуна и Солнца, гадал им о любви. Голуба
переменила мокрое платье на новое, чуть ли не краше, и всё похаживала вокруг
воеводы. Ждала, чтобы варяг крепко сжал её ладошку в своей и пронёс над костром
в крылатом прыжке. Он мог перепрыгнуть самый высокий костёр, держа её на руках.
Девичьей надежды не разглядел бы только слепой, но вождь к Голубе так и не
повернулся. Я рассудила: всё потому, что возле костров было слишком много
берёз. Я даже подосадовала на Голубу. Ей ведь ни о ком не было печали, лишь о
себе. И если подумать как следует, зачем бы Мстивою Ломаному прыгать через
костёр? Любую поманит, и та бегом побежит, и прежний жених счастливицу не
осудит...
Я в глубине души знала, что он никого не станет манить. Он даже для
праздника не сменил печальной рубахи. Там на плече заплатка была, которую я
положила. Мне всё казалось, она получилась очень заметной.
Голубе прискучило наконец. Обидясь, надула пухлые губы - и только блеснули
на шее цветные пёстрые бусы: убежала веселиться. Не впусте же такую ночь
коротать.
Ковши ходили по кругу, опоражниваясь и вновь наполняясь. Вчерашние отроки
пьянели не столь от вкусного хмельного питья, сколь от одной-единственной
мысли: сбылось!.. Для многих то наступил достигнутый верх жизни, дальше не
возрастут, только заматереют. Я смотрела немного со стороны. Я до смерти
тянуться буду к несбыточному. Я уже знала.
Из прозрачных потёмок изникали весёлые девки, брали за руки побратимов,
тянули плясать, целоваться возле костров. Таков купальский обычай: все парни с
девчонками друг другу невесты и женихи ночь напролёт, по самое утро. Но у кого
дойдёт дело до клятв у воды, под святыми ракитовыми кустами - от клятвы нету
отхода, нынешним клятвам само Солнце свидетель.
Несколько раз мне на глаза попадалась Велета. К сестре вождя ни один
парень не смел подойти, даже самый удатный. Они сговаривались с Яруном нынче
ночью просить друг друга у грозного воеводы. Теперь Даждьбог, верно, уже
утирался после купания полотенцем, что вышила ему дева Заря, мой побратим всё
ещё сидел у костра, веселился долгожданным веселием среди мужей, а Велета
ходила терпеливо кругом. Ярун видел её, кивал головой - иду, мол, - но ему
снова протягивали круговой ковш, и он оставался. Захочет встать, и поневоле
придётся, как старому деду, опереться оземь рукой... Ох, не одобрит вождь,
которого хмельным не видел никто!
Наконец Велета не выдержала. Покрылась пятнистым румянцем, подошла к
побратиму, склонилась, что-то сказала. Ярун поднял вихрастую голову, взглянул
на неё и засмеялся:
- А ну тебя! Теперь у меня всякая на шее повиснет... Велета отшатнулась от
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг