по сто лет; их выковали в жарком огне, когда мир был лучше теперешнего, и они
жили в святой храмине, за дверьми. Нас учили владеть точно такими, учили
защищаться и нападать, но ныне готовилась не обычная схватка, ныне Перун станет
сам направлять широкие блестящие наконечники, сам поразит моего побратима или
поможет ему.
Вешнее солнце ещё не успело зацеловать Яруна докрасна, до горячего
гончарного цвета; белое тело казалось нежным по-девичьи. Вот сейчас эту белую
кожу взорвут, вспорют девять хлещущих ран, и жутко будет глядеть на загубленную
красоту...
Накануне я пробовала выспросить у Велеты - бывало ли, чтобы отроки гибли.
Молодые кмети вовсю нас пугали, даже показывали рубцы один другого страшней, но
глаза у врунов были слишком весёлые. Велета заморгала в ответ, брови жалостно
изломились. Сестра вождя, уж конечно, она всё знала о Посвящении. Но сказать не
могла. Брат не велел? Куда там брат, сам Перун заповедал...
Воины подняли копья и стали подходить к побратиму.
- Когда я был молодым, эти девятеро били все разом, - сказал мой
наставник. - Теперь что, забава ребячья.
Хорошенькая забава!.. Первое копьё Ярун отбил краем щита. Второе, вспыхнув
на солнышке, понеслось в открытую грудь. Он выгнулся, поймал его палкой.
Он улыбался, скаля белые зубы. Значит, было ему не особенно страшно. А
может, и наоборот. Ещё удар, ещё, ещё и ещё. Все девять. Ярун стоял жив и
крутил головой. Ему плохо верилось, что испытание миновало.
Я закричала едва ли не первая. Хмельной восторг распирал меня, восторг,
замешанный на страхе, на зависти и на сознании, что мне всё это ещё предстояло.
Хотелось сломать, разбить что-нибудь, отдаривая судьбу. Ярун вступил в
Посвящение, вступил первым и не узнал неудачи. Добрая примета. Степенные кмети
и те зашумели, как сосны под ветром, двое подошли к Яруну - откапывать. Лихой
побратим не стал дожидаться, с силой рванулся, выскочил сам. И встал на прямых
и чуть-чуть дрожащих ногах - любую службу исполнит, только давай. Я видела,
вождь усмехнулся еле заметно. Он хорошо знал эти крылья, взлетавшие за спиной у
Яруна. Парня поведут в лес ещё не завтра и не послезавтра: надо, чтобы остыл и
снова начал бояться...
Из семерых поставленных в то утро под копья - никто не получил и царапины.
И кто-то другой во мне, себялюбивый, боящийся, способный перекричать строгую
совесть, - не знал толком, радоваться или страшиться: вдруг злая судьба мне
отольёт всё то, что мимо них пронесла?
...Тремя днями раньше я, как и все, боялась быть первой. Теперь думала -
первому как раз и пришлось легче других, ведь он уже прошёл то, что нам
предстояло. Да. Будь моя воля, я напросилась бы в испытание вместе с Яруном. И
высились бы передо мной уже не три страха, а всего только два.
Вечер за вечером вождь называл всё новые имена, и ребята постились и
парились в бане, очищая тело и пополняя внутренний жар. Иногда воины извлекали
их из клети и вели чистить задок, мести утоптанный двор, мыть конское стойло, и
всё это с руганью и колотушками. Нечему дивоваться. Нет света без тени, не
обретают нового достоинства, не выпив чаши бесславия. Славомир говорил: когда
наш воевода не был ещё воеводой, когда только собралась дружина поставить его
над собой, прежде, чем начали слушаться, как теперь, с полуслова, - ведь трое
суток стоял гордый Мстивой за воротами на коленях, безропотно принимал поносные
речи, которыми поливали его все, кого сам он или родня однажды обидела...
...А потом бывшие отроки становились под копья и отбивали их с
удивительной ловкостью, потому что Перун был к ним благосклонен. А мы,
оставшиеся, только молились: скорей бы. И надо ли говорить, с утра до вечера
бороло меня предчувствие, шепча на ухо: не быть тому никогда.
А то, напротив, охватывало беспричинное счастье - всё будет легко и
кончится весело, и хотелось заранее прыгать и петь... но глубоко внутри дрожмя
дрожал мокрый серый зверёк!
И вот пришёл день, когда мы остались вдвоём: я да Блуд. Все наши товарищи
переселились в особенный сруб без очага, про который я уже поминала, и стол в
гриднице накрывали новые молодые, которых воевода взял позже и станет
испытывать ещё через год. Мы с Блудом посматривали друг на дружку с одинаковой,
наверное, тоскою. Блуд проболел половину весны и не успел никак проявить свою
доблесть перед вождём. Откуда знать, может, в него так и не поверили. Блуд
потом рассказывал, как вспоминал слова воеводы - этот воин мне нужен! - и всё
гадал, случайно ли тот назвал его воином. Мстивой Ломаный словами не играл
никогда. Но вот брат его, Славомир, кинул Блуда за дверь, взяв за шиворот и
штаны... и этого тоже нельзя было позабыть...
- Блуд Новогородец! - взяв хлеб, сказал воевода. Блуд посмотрел на меня
совершенно так, как прежде Ярун, и подошёл к воеводе чуть ли не крадучись. Ему
нравилось в Нета-дуне, он хотел служить вождю, чей предок правил Страной Лета и
бросил меч с ножнами на весы, принимая выкуп у побеждённого Рима... Блуд
полюбил всех нас: Плотицу, мудрого Хагена и даже меня... он, воин, согласен был
ещё раз вытерпеть Посвящение и остаться, а то и жизнь за нас положить...
неужели обидят его, велят ещё год горшки отмывать?
- Блуд, - сказал варяг и разломил хлеб. - Я называл тебя отроком, но
теперь вижу, твоё место не там, куда я тебя посадил. Садись между кметями... да
ешь хлеба как следует, чтобы другой раз не хворать.
Люди в гриднице засмеялись, это был добрый, радостный смех. Блуд взял
протянутую краюху. Молодые гридни освободили ему место, потянули за стол. Вождь
проводил его взглядом, улыбнулся и негромко сказал Славомиру:
- Квэнно... Теперь тех, что заперты, поведём мечи обагрять.
Я довольно уже разумела его галатскую молвь. Квэнно - стало быть, всё.
Делу венец. Нет больше отроков, годных для Посвящения!.. Моё имя ему, конечно,
не вспомнилось. А что ему меня вспоминать?
Счастливой наглости Блуда во мне не было никогда. Но если была за мной
правда - вздымалось что-то в душе и несло уже напролом. Наверное, Надо было
спросить совета у Хагена. Наверное. Я даже не подумала об этом. Я поставила
тяжёлый ковш и обошла стол. Я помню только, что все вдруг замолчали и
оборотились ко мне. И ещё, что ноги не гнулись.
Я встала прямо перед воеводой и сказала звонко и зло, на всю длинную
гридницу:
- Эти-кве ми, рикс?
Это значило по-словенски: а я, вождь?.. Он перестал улыбаться и посмотрел
на меня. Я бы совсем не хотела, чтобы кто-нибудь ещё раз так же вот на меня
посмотрел. Как на мерзкое насекомое, потревожившее рану.
- Девка глупая, - начал он... и замолк. Ему нечего было мне возразить,
нечем хлестнуть, чтобы уползла долой с глаз. Я до сих пор этим горжусь. Я
тряхнула головой:
- Служила ли я тебе, воевода, хуже всех тех, кого рано поведёшь мечи
обагрять?
- Лучше! - твердо и громко сказал из-за стола дерзкий Блуд. Он не побоялся
меня заслонить от Третьяка, не попятится и перед вождём - что, конечно, было
трудней. Как велит обоим нам убираться, отколь принесло...
- Правильно, лучше, - не спеша проговорил мой наставник и положил руки на
стол, добавляя весу словам. Вождь быстро глянул на старого сакса, но ничего не
сказал. Между тем воины зашумели, и я сперва испугалась, потом с изумлением
поняла - большинство держало мою сторону. Только Плотица и с ним несколько
сивоусых считали, что девке след бы думать о девичьем... однако слепой Хаген
вовремя молвил своё слово, а они его уважали.
Я стояла посередине и смотрела на воеводу. Варяг молча слушал, как
перечила его воле возлюбленная дружина. Чем бы ни кончилось - после такого он
вряд ли станет добрей. Ну да тут ничего уже не поделаешь.
Я видела: Славомир протянул руку, взял брата за плечо. Велета не
осмелилась открыть рта, но, конечно, вождь чувствовал её взгляд, как тёплую
щёку, прижимавшуюся к его щеке...
- Не о том потягаете, о чём надо бы... - угрюмо вымолвил он наконец.-
Ладно... пускай лезет в яму, раз нету ума.
Вот когда окатила меня волна душного, дурностного страха! Я взмокла и
подумала, а надо ли было мне так усердно лезть туда, куда меня не пускали... не
пускали-то, может, моей же корысти ради... или ради чего-то ещё, простоте моей
недоступного... Двое кметей встали по бокам и повели меня запирать, верней,
потащили, едва не сбив с ног, намеренно грубо, чтоб видели Боги моего прежнего
рода - не я предаю, силой берут... и до самой двери было ещё не поздно
вырваться и передумать. Я шла, опустив голову, молча. Как сказывал дедушка:
забралась в кузов, не говори, что не груздь.
...Если бы разобрать, на каком языке перешёптывались брёвна рубленых стен
и скрипучая берёста на половицах - верно, они бы немало порассказали об
отроках, в разное время, как я, коротавших здесь ночи перед Посвящением. Разве
могут рассеяться без следа страх, надежда, полёты души от отчаяния к торжеству,
обеты Богам на случай, если вдруг повезёт... кто-то ведь слышит каждое наше
слово, даже не произнесённое, запоминает поступок, которому, кажется, не было
видоков...
Обычно отроки ночевали здесь по двое-трое. Я сидела одна. Да. Никак у меня
что-то не получалось быть - мы. Получалось: все остальные - и я. Отовсюду
торчала сухим сучком из бревна.
Я поудобней устроилась у стены, вздохнула и упёрлась подбородком в
сомкнутые колени. Зябла спина, в животе сосало, потому что повечерять не
пришлось. Вот краюшку бы хлеба с толстой сметаной, да на правый бочок, да чтобы
Молчан свернулся тёплым клубком... Может, он теперь зайца нёс в логово, верной
волчице, глупым щенятам...
Кто бы погладил меня по головке, кто бы сказал: будет всё хорошо. Малые
дети любят слушать страшную баснь, прижимаясь к надёжному и большому,
способному защитить... А вот когда страшно не в басни, а наяву, и не к кому
припасть, не за кем спрятаться...
Я закрыла глаза и постепенно сползла в зыбкий, не сулящий отдыха полусон,
когда сам толком не ведаешь, спишь или живёшь. Я шла на лыжах домой, и
наполненный кузов привычно оттягивал плечи, а вокруг уходили в звёздное ночное
небо ели, заметённые по колена. Я шла, а впереди становилось светлей и светлей,
и вот уже засинели круглые лунки у влажных чёрных стволов, засверкал снег,
готовый хлынуть лопочущими ручьями, и нестерпимое вешнее солнце глянуло вниз
сквозь голые ветви... Я миновала Злую Берёзу - капли прозрачного сока сбегали
по белой коре, и каждая несла в себе радугу. Я вошла во двор, и там, на
крылечке нашего дома, прислонясь к двери, сидел Тот, кого я всегда жду.
Во сне я очень хорошо знала его и не приглядывалась к лицу, только видела,
какой он тощий и слабый после болезни - на весёлом свету это было резко
заметно, заметнее, чем в подслепой избе, - и правая рука висела на груди,
закованная в лубки, пальцы бледные, войдёт ли ещё в прежнюю силу... И глубокий
шрам на щеке только-только белел, накрепко зарастая. Я опустила кузовок на
гладкие досочки и подошла, и сидевший обнял меня, зарылся лицом в светлый мех
полушубка. Я сказала:
- И правда, что ли, вжиль потянул.
Наверное, от меня пахло морозом, принесённым из ночного зимнего леса.
Сидевший поднял глаза и сощурился против света, бившего в очи сквозь голую Злую
Берёзу, сквозь путаницу ветвей... Отвёл взгляд и с глухим усилием вымолвил:
- Я говорил не о тебе.
Я засмеялась. Скинула его руку со своего пояса. Подняла обсохшие лыжи. И
пошла, не оглядываясь, прочь. Вот уже близко тын и ворота, а за пределом двора
не было солнца, не было весеннего света: тускло мерцали безжизненные сугробы, и
обледеневшая Злая Берёза стонала под ветром, дующим с моря...
- Зимушка!..- с отчаянием и мукой позвал Тот, кого я всегда ждала.-
Зимушка!
Я была уже у самых ворот.
- Зимушка!..
Я всё-таки обернулась. Он силился встать и тянул ко мне руку, он погибал
без меня ещё верней, чем я без него... Я кинула лыжи и не помня себя рванулась
назад. По двору, раскинувшемуся внезапно на вёрсты, сквозь череду бесконечных
вязких сугробов... против метели, с яростным рёвом ударившей вдруг в лицо.
Насколько же проще было уйти. Уйти, бросить, предать из-за единого слова,
которое и нашептали-то ему любовь и жалость ко мне!..
Я проваливалась и застревала в снегу, сердце надсаживалось, выламываясь из
рёбер. И кто-то другой всё вспоминал: это не наяву. Уговаривал пощадить себя. Я
и вправду почти уже умерла, не знаю, вживе или в мечте... когда мрак всё-таки
отступил, и снова хлынуло солнце, и я... то ли обняла, то ли подхватить успела
Того, кого я всегда жду... Заплакала и проснулась.
Я сидела скрючившись у стены, всё тело затекло, а щёки действительно были
мокрые. Что-то люди подумали, если кто слышал. Морщась, я разогнулась, потом
прошлась из угла в угол, поглядывая на светлую щель по верху двери. Растёрла
руками лицо, чтобы не выглядеть заспанной, когда придут отпирать... подумала об
утре и девяти копьях и поймала себя на том, что сужу почти равнодушно, ведь всё
это не шло ни в какое сравнение с пережитым во сне. Ну убьют. Ну велят сидеть
между кметями. Какая разница, ведь я всё-таки успела к Тому, кого я всегда жду.
И когда молчаливые воины отперли двери, он незримо шагнул со мной через
залитый утренним светом порог. Я чувствовала его руку у себя на плече. Я
спустилась в яму и была по пояс засыпана холодной землёй. Взяла палку и щит...
Велета потом говорила, вид у меня был ужасно далёкий и безразличный, они
волновались со Славомиром, решили - это от страха. Они не посмели вмешаться.
Сам вождь не посмел бы, даже если бы захотел, потому что моя жизнь или смерть
зависела не от него и не от девятерых избранных, шедших меня убивать... Шёл с
ними Перун. А со мною был Тот, кого я всегда жду.
Стоит ли подробно рассказывать, как они один за другим вскидывали тяжёлые
копья, метя меня пригвоздить?.. Я, во всяком случае, не много запомнила. Я
извивалась и перехватывала свистящие наконечники окраиной щита, Отбивала их
палкой и уворачивалась. Кажется, воевода и в самом деле не зря кормил меня
целых полгода. Девятому воину я прямо подставила щит, а когда он ударил,
добавив свой вес к силе размаха,- вывернула руки и наклонилась, и копьё глубоко
ушло в землю рядом со мной, а кметь начал падать и успел себя подхватить лишь
потому, что воевода кормил его гораздо дольше, чем меня.
Смотревшие закричали. Я узнала голос Велеты. Кажется, мои глаза бестолково
метались по лицам, не мешкая ни на одном. Может быть, я надеялась увидеть Того,
кого я всегда жду. Я увидела воеводу. Он не смотрел на меня. Опустив голову, он
разглядывал серую пыль у себя под ногами.
Я снова подумала, а надо ли лезть туда, куда меня не пускали... и надо ли
радоваться, что сравнялась с Яруном и остальными парнями. Я решила вылезти и
стала разбрасывать горстями песок. Два воина, что отпирали-запирали двери в
клети, подошли и вытащили меня из ямы.
Всё, что ни делают добрые люди, вершится именно так по завету Богов,
впервые сделавших это на самой заре времён, когда не было горя и смерти и мир
не точили слепые черви вражды. Боги научили пращуров, а пращуры уже нас. Этим
заветом мир держится, им он крепок, вечен и свят. Им он будет стоять, пока дети
не разучатся поступать, как поступали отцы - по-Божески...
Хочешь поставить под небесами просторный бревенчатый дом - помни, как Боги
уряжали когда-то вселенную: о четырёх сторонах, с верхом и низом.
Хочешь верной любви - помни, вы двое лишь отражение Неба с Землёй, вечно
вглядывающихся друг в друга.
А хочешь быть воином, выдержи поединок, который судьба подарит в тёмном
лесу. Затем что самый первый поединок свершился между Перуном и Змеем Волосом.
Побеждённый Змей пал в сырые пещеры и стал зваться хозяином всех подземных
богатств. Говорят, он по-прежнему не разумеет зла и добра, но, однажды крепко
напуганный, побаивается вновь принимать своё чудовищное обличье и больше ходит
на двух ногах и в одежде, как человек. Говорят также, сто лет назад молодым
воинам в Посвящении попадались навстречу всякие страшные дива и бились не на
живот. И лишь того осеняло знамя Перуна, кто смел повторить его подвиг, кто сам
становился Перуном в священном бою - хотя бы на миг...
Нынче не то. И нас, нынешних, вряд ли кто вспомнит - были, мол, люди. Нас
посылали не в тридевятую землю, не за головами страшилища - всего-то оружие в
крови омочить...
Я сидела в клети ещё полных три дня и три ночи, и всё это время меня ничем
не кормили. А рядом со мной на полу лежал меч. Совсем не плохой меч, с длинным
железным лезвием, окованным сталью. Прежде, отроками, мы брали мечи из одного
сундука, кому какой попадётся. Этот будет моим собственным, если смогу его
заслужить.
Когда опояшут меня, Яруна да и других, наших добрых мечей ещё долго никто
не увидит отдельно от нас. Это пыл молодости, пыл вновь посвящённых, жаждущих
поскорей себя показать именно оттого, что крепкой веры в себя ещё нет. Старшие
воины держались много спокойней. Они отшучивались от насмешек, способных
взъярить любого из молодых. И оружие надевали только для дела. Когда ещё мы
станем такими.
Мой меч защитит меня в битве, а понадобится, и в суде, если снова вздумают
оговорить. Ночами он будет висеть надо мной на стене, отгоняя тяжкие сны. А от
меня потребуется одно - чтобы не ржавел он от сырости, от небрежения или
бесчестья.
...Кто не слыхал о страшных мечах, способных разить по собственной воле? О
тех, что вещают человеческим голосом, предвидя близкую рать и гибель хозяина, и
отказываются уходить в ножны, пока не отведают крови?
Их закапывают в курганы, но даже из-под земли они продолжают тянуть к себе
отчаянных, готовых на всё...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг