- Я много раз видел, как бился твой сын, госпожа. Во время священных
поединков он ни разу не доводил дела до пролития крови. Я свидетель: он не
единожды оставлял жизнь тем, кого легко мог бы убить.
Надо было очень хорошо знать арранта, чтобы распознать, чего ему стоили
эти слова. Волкодав видел, как подрагивала перепачканная чернилами кожа на
его загорелой коленке. Когда венн отбил Эвриха у жрецов, на парне живого
места не было от кровоподтеков. Канаон с приятелем, сольвенном Плишкой, в
охотку чесали кулаки о пленного вероотступника. Иной раз поодиночке, иной
раз и вдвоем.
- Мне также передавали, - сказала Гельвина, - что мой сын пытался
наняться в телохранители к дочери кнеса, но ты отсоветовал его брать.
Волкодав тяжело ответил:
- Я не доверял человеку, который привел его наниматься.
- Как легко погубить всякого, кто прямодушен и горд, - с горькой
задумчивостью проговорила Гельвина. - Мой мальчик ушел от Учеников, ибо
честь воина не позволяла ему принимать деньги у тех, кого он однажды
подвел... вернее, думал, что подвел... поскольку то поражение наверняка была
простая случайность... Тебе чем-то не угодил человек, приведший его
наниматься, и отказ толкнул его к недругу твоего господина. А потом началась
ссора, и тебе приказали убить Канаона... Ты, наверное, даже и не думал, что
у него есть мать...
Если бы возможно было вернуть время, да еще и поторговаться с Хозяйкой
Судеб, Волкодав предпочел бы вновь оказаться на постоялом дворе, под кнутом.
И пусть бы драли его сколько душе угодно, только чтобы избавиться от этого
разговора. Он с дурнотной и тоской подумал о том, что у Тигилла, того гляди,
в Кондаре тоже сыщется мать. Для которой жестокий разбойник по-прежнему был
добрый и веселый малыш, никого не способный обидеть. И которой, как и матери
Канаона, невозможно будет рассказать правду о сыне...
Волкодав медленно поднялся на ноги.
- Мне никто не приказывал, благородная госпожа. Это был честный бой, и
Канаон принял смерть воина. Я сожалею, что причинил тебе горе.
- Тебе не понять, - прошептала Гельвина. - Тебе не понять. У тебя
никогда не отнимали детей. Твоя мать, возможно, поняла бы меня. Хотя я,
право, не знаю, что за матери рожают убийц...
Женщина покачала головой, и он увидел, что она еле сдерживала слезы.
Тяжелые капли дрожали в уголках глаз: лишь гордость не давала им пролиться.
Говорить, по мнению венна, было больше не о чем. Тем более что детей у него
действительно не отнимали. Всего лишь родителей и младших братишек с
сестренками, не считая прочей родни. Волкодав низко поклонился Гельвине и
молча пошел к двери.
- Я вновь подтверждаю все сказанное моим другом, - услышал он голос
Эвриха у себя за спиной. - Пусть Боги Небесной Горы навеки лишат меня
лекарского дара, если мы произнесли здесь хоть слово неправды. И я тоже
сожалею о твоем горе, благородная госпожа.
- Я не знаю твоей матери, венн, - не слушая арранта, тихо проговорила
Гельвина. - Но ради нее я не стану желать тебе зла. Я не потребую суда над
тобой, хотя ты его и заслуживаешь. Вернись к матери, если ты еще помнишь
дорогу к ее дому. Я хочу, чтобы ты вернулся к ней живым и невредимым. Чтобы
она вновь тебя обняла... Так, как я уже не обниму Канаона...
Она не заботилась о том, слышал ли ее Волкодав, но он услышал. Он
остановился у самой двери и вновь поклонился женщине - на сей раз
по-веннски, достав рукой пол.
Чернила, которыми делал свои путевые записи Эврих, составил Тилорн.
Однажды высохнув, они схватывались уже насмерть и более не обращали внимания
ни на воду, ни даже на мыло. Это позволяло не беспокоиться о рукописях в
непогоду и под дождем, но ткань, замаранную чернилами, было уже не спасти. И
то, что по небрежности миновало пергамент и стекало с пера непосредственно
на руки, сходило только вместе с верхним слоем кожи. Хочешь - скреби, хочешь
- жди, пока отшелушится само.
Эврих отыскал в куче речной гальки легкий пористый камень, расколол
его, выгладил о твердый бок валуна и принялся сосредоточенно тереть колено,
время от времени макая камешек в воду. Ни ему, ни Волкодаву не захотелось
сразу возвращаться на постоялый двор, и они отправились к реке. Там их скоро
отыскал Мыш, победоносно разделавшийся с кнутом. Ушастый зверек сел на
камень над краем глубокой ямы, оставленной схлынувшим наводнением, и стал
смотреть в воду. В яме, прогретой солнцем, успели завестись головастики. Мыш
следил за ними несытым взором охотника, но в воду не лез. Созерцание увлекло
его, он возился и переступал на облюбованном камне. Плоский булыжник
держался непрочно и в конце концов с плеском опрокинулся в воду. Зверек
поспешно взлетел, в оскорбление чихнул вслед шарахнувшимся головастикам, и
перебрался на камень поосновательнее. И оттуда, блюдя достоинство, стал
коситься по сторонам и делать вид, будто съедобные обитатели ямы его
нисколько не интересовали. Волкодав улыбнулся, наблюдая за ним. Обсохшая
галька была рыжевато-белесой, одинаковой и неинтересной. Под водой же
переливалась, как многоцветная яшма.
Ученый аррант между тем убедился, что скорее сдерет кожу до мяса, чем
избавится от глубоко въевшихся чернил. Он с сожалением отложил пористый
камень и подставил солнцу колено, ставшее гладким на ощупь и очень
чувствительным. Несколько дней Эврих будет как нарочно задевать им все углы
и попадать под хлещущие ветки кустов.
- Ты знаешь, - задумчиво глядя на неистребимые остатки черных потеков,
сказал он Волкодаву, - когда я был маленьким, мне только и говорили, какой я
рассеянный и нерадивый. Я дружил с одним парнишкой во дворе, он учился
грамоте у другого учителя. Однажды я сидел и ждал, пока его отпустят, чтобы
пойти вместе играть. Он вышел, и я увидел, что у него все пальцы в чернилах.
И знаешь, что я подумал?..
Волкодав открыл рот впервые с тех пор, как они вышли из дома
наместника, и сказал:
- Что этот мальчишка был еще нерадивей тебя.
Эврих довольно расхохотался:
- А вот и нет! Я подумал: вот поистине старательный ученик!
Внимательный и усидчивый!.. Куда мне до него!..
Волкодав опять улыбнулся. Что особо смешного было в детском
воспоминании арранта, он, надо сказать, не особенно понимал. У него были
совсем другие воспоминания. Но вот то, что Эврих так с ним
разоткровенничался, поистине дорогого стоило. Обычно он до таких разговоров
не снисходил, памятуя, что судьба навязала ему в спутники дремучего дикаря,
из которого вряд ли удастся вытесать человека.
Наверное, решил про себя Волкодав, ему тоже тяжко было вспоминать
Канаона...
Он услышал, как наверху, за кромкой берегового откоса, прошуршала
трава, и повернулся почти одновременно с Мышом. Над обрывом появился
светлоголовый отрок; Волкодав еще раньше видел его среди приехавших с
Кавтином и по вышивке на одежде определил в нем раба. Отрок сбежал вниз по
тропинке и, кланяясь, подошел. Он держал в руке лоскут бересты: нарлаки, как
и другие соседние с ними народы, использовали дармовую бересту для
каждодневных записей, которые не предполагалось хранить.
- Господин, - обратился к Эвриху раб. При этом он почему-то опасливо
косился на Волкодава. - Мой хозяин, благородный Кавтин, сын Кавтина Ста
Дорог, велел разыскать тебя и передать это письмо. И еще он велел сказать
такие слова... Умоляю, не гневайтесь на меня, это не мои слова, это слова
моего хозяина, да согреет его Священный Огонь... Он велел сказать: попроси
достойного арранта прочесть. . ой, только не гневайтесь и не бейте меня...
попроси достойного арранта прочесть веннскому ублюдку это письмо, да чтобы
растолковал тупоумному варвару все то, чего тот не поймет...
Мальчишка сунул Эвриху свернутую бересту, всхлипнул и бухнулся на
колени:
- Мой благородный хозяин велел дождаться ответа...
Эврих не стал разворачивать письмо, а просто протянул его Волкодаву.
Венн порвал нитку, которой оно было завязано. Мыш сейчас же заметил у него в
руках нечто несомненно интересное, вспорхнул на плечо и тоже уставился в
неровно нацарапанные строчки.
Кавтин писал по-саккаремски. Он все-таки был купеческим сыном, а
первейшими путешественниками и торговцами на свете считали аррантов,
мономатанцев и саккаремцев. Потому-то любой уважающий себя купец должен был
в совершенстве уметь вести торг, составлять долговые расписки и материться
на каждом из этих трех языков.
Подлый убийца моего брата, ты не можешь занимать место среди мужчин, -
гласило письмо. - Ибо ты не мужчина в сердце своем. Кавтин, сын Кавтина,
обращает против тебя эту хулу и говорит тебе так: если ты от кого-нибудь
когда-нибудь слышал о чести, завтра на рассвете ты будешь ждать меня за
околицей, там, где кондарский тракт встречается с дорогой на юг, а
гостеприимство, которые я простер над тобой, не зная, кто ты есть на самом
деле, утрачивает законную силу. Если ты не придешь, я ославлю тебя под
кровом каждого дома, где мне доведется бывать, и люди узнают, что ты именно
таков, как о тебе было сказано. Ты более не сможешь произносить клятву и
свидетельствовать ни о мужчине, ни о женщине. А если ты явишься, я убью тебя
в поединке и велю закопать твое тело в гальку между берегов Ренны, ибо это
место не принадлежит ни воде, ни суше, и труп негодяя не осквернит ни одну
из стихий.
Кавтин, брат Канаона.
Добравшись до последней строки, Волкодав передал письмо Эвриху. Тот
вопросительно посмотрел на него, венн кивнул, и Эврих начал читать. На
первых же словах подвижное лицо ученого так и вытянулось.
- Клянусь рубахой Прекраснейшей, сгоревшей во время поспешного
бегства!.. - воскликнул он и резким движением поджал под себя ноги.
Естественно, тут же чиркнув по мелким камешкам коленом, нежным после
оттирания. - ...И подолом, который Она замарала в дерьме!.. - добавил он,
потирая оцарапанное место.
- Ты читай, читай, - хмыкнул Волкодав. - Тебе еще объяснять мне, что
там написано.
Он мельком глянул на юного раба. Тот, видно, знал, о чем было письмо,
пускай даже не до подробностей. Жалко было смотреть, как его ломало от
страха. Не иначе, ждал колотушек.
- Вот это да!.. - сказал наконец Эврих. Он был гораздо грамотнее
Волкодава и справился с письмом быстрее него. - И ты что же?.. Пойдешь?..
- Передай своему хозяину, - сказал Волкодав строго - что слово "честь"
по-саккаремски пишется через "ку", а не через "кай". Запомнил?
Тот не поверил своим ушам:
- А... что ему еще передать, господин?..
Венн равнодушно пожал плечами.
- Это все. Только это и передай.
Мальчишка-раб, кланяясь и пятясь, отступил на десяток шагов, потом
повернулся и убежал наверх по тропе. Эврих проводил его взглядом.
- Ты что, в самом деле... - начал он, но Волкодав вскинул ладонь, и
аррант поспешно умолк.
Венн же прислушался и вскоре услышал то, чего ожидал. Звонкий хлопок
затрещины и плачущий голос отрока. Волкодав так и знал, что Кавтин ожидал
ответа где-то поблизости, желая получить его как можно скорей. Мыслимое ли
дело усидеть под крышей, когда речь шла о вызове на поединок!.. Волкодав
повернулся к ученому и проворчал:
- Сейчас сюда прибежит, голову мне отрывать.
Эврих осторожно спросил:
- Ты ведь не хочешь с ним драться?
- Не хочу, - кивнул Волкодав.
- Если я правильно понимаю, - замялся аррант, - те слова, что он
обратил против тебя, суть непроизносимые речи, которые ваш закон велит
смывать только кровью?
- Может, и велит, - поглядывая наверх, сказал Волкодав. - Только не наш
закон, а сегванский.
Он щурил слезившиеся глаза, но в остальном казался совершенно
спокойным, и ученый ощутил укол любопытства.
- А у вас, - спросил он, - как принято отвечать на такое?
- У нас, - проворчал Волкодав, - говорят "сам дурак".
Над кромкой откоса возник темный против солнца силуэт стремительно
шагавшего Кавтина. Венн отлично знал, что означала его напряженная, чуточку
деревянная походка. У парня росли за плечами черные крылья, а перед глазами
плавали клочья и сполохи, он не смотрел ни вправо, ни влево, ни под ноги.
Нарлаки, как и сольвенны, нечасто уже вспоминали кровную месть. Прошли
времена древней Правды, доподлинно ведавшей, кто именно в большой семье
должен был принять на себя долг за гибель сородича. И с кого следовало
спрашивать ответа в виновном роду. Отодвинулись в прошлое времена, когда
каждый знал: не трогай соседа, не то как бы не пришлось отдуваться лучшему в
твоем собственном роду! Теперь шли на поклон к государю либо наместнику -
оборони, рассуди. Не просто шли - с подарочком. И боялись не справедливости,
а судьи. Только в глухих углах еще жили так, как, по мнению Волкодава,
надлежало жить людям.
Он снова посмотрел на приближавшегося Кавтина. Возмечтал, значит, сам
отквитаться за брата. Так возмечтал, что переступил ради отмщения даже через
материнское слово. Ишь несется, чуть дым из-под ног не валит. Ему ли, хотя
бы и против родительской воли, призывать на суд какого-то варвара! Он его
сам, своей рукой в землю вколотит... Между прочим, сородичи Волкодава
считали попросту неприличным идти разбираться с обидчиком в таком состоянии.
Месть, полагали они, следовало вершить на трезвый рассудок... Хотя бы затем,
чтобы гнев не испортил решительного удара.
Кавтин два раза чуть не подвернул ногу, спускаясь по крутой узкой
тропинке. Выглядел он так, словно ему плеснули в лицо кипятку: красные и
белые полосы по щекам. Он остановился, не дойдя пяти шагов до сидевшего
Волкодава. Негнущейся рукой выдрал из ножен меч. Отстегнул ножны и швырнул
их прочь, сильнее и дальше, чем требовалось. Приложил рукоять к левой
стороне груди, потом ко лбу - и обратил подрагивающий клинок в сторону
венна. Так приветствуют врага, вызывая на немедленный поединок до смерти.
- Во имя Девяти Скал, свалившихся прямо на!.. - воскликнул Эврих и
собрался вскочить. С верхушки нагретого солнцем валуна уже доносилось
ворчание Мыша, воинственно поднявшего крылья.
Волкодав отвернулся от Кавтина и бросил камешек в воду.
- Ты!.. - произнес юный нарлак. - Вставай и дерись!..
Голос его звенел и срывался от напряжения.
- А я не хочу, - сказал Волкодав.
- Опомнись, благородный Кавтин, - начал Эврих. - Лучше послушай меня.
Твоя досточтимая матушка...
Однако Кавтин уже миновал грань, когда человек еще доступен разумному
убеждению. Он не то что не стал слушать Эвриха - он его попросту не услышал.
Он его вообще едва замечал.
- Тогда защищайся или умри! - выкрикнул он. Его меч из нарядной дорогой
стали свистнул над головой, вычерчивая безукоризненную дугу. Не всякий
купеческий сын разбирался в оружии, не говоря уж про то, чтобы уметь им
владеть. Не всякий, предпочитая платить надежной охране, упражнялся с дюжими
молодцами из домашнего войска. Кавтин, вслед отцу и старшему брату, более
всего доверял собственной вооруженной руке. И уже имел несколько случаев
убедиться, что не зря проливал по семи потов, оттачивая сноровку... Солнце
вспыхнуло на опускавшемся лезвии, и юноша успел насладиться мгновением
яростного торжества. Убийца брата был почти уже мертв. Ничто, кроме этого,
значения не имело.
...Кавтин мог бы поклясться, что венн не прикасался к нему. Он даже не
встал... ну, может, чуть приподнялся... да удосужился наконец повернуть
голову. Каким образом это объясняло тот ветер, который вдруг подхватил
Кавтина и неудержимо повлек его мимо?.. Молодой нарлак косо пробежал
несколько шагов, тщетно силясь вернуть равновесие: голова, плечи, руки с
мечом летели непонятно куда, ноги подгибались и не поспевали. Наконец он
весьма неудобно упал на левую руку, так, что удар отдался в ключице, а
ладонь пребольно вспахала острые камешки.
Голос венна достиг его слуха:
- Я же сказал, что не хочу с тобой драться!
- Вложи меч в ножны, Кавтин, - снова попытался воззвать к разуму ученый
аррант. - Давай лучше побеседуем. Боги свидетелями: ты на многое должен...
Но к этому времени молодой нарлак поднялся на ноги, и доводы Эвриха
пропали впустую. Кавтин молча рванулся к сидевшему Волкодаву, зоркий,
напряженный, готовый поймать любое его движение - и прекратить это движение
навсегда. Венн хмуро смотрел, как он приближался, как летела у него из-под
ног белесая галька. На сей раз Кавтин вроде бы заметил мелькнувшие руки.
Потом он увидел блестящую поверхность воды и головастиков, юрко плававших в
глубине. Его меч вспорол гладкую воду, откроив прозрачный ломоть, тотчас
рассыпавшийся веером брызг. Кавтин еще попробовал извернуться, но это было
уже не в человеческих силах. Ну разве что ухнул в воду не головой, а спиной
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг