и теперь устало бежал по заснеженной дороге - удастся ли схватить хоть
что-нибудь, хоть отлетевшую рыбью голову? Или, если повезёт, заметить целую
рыбку, кем-то оброненную в толкотне?..
Со дня драки с Волчонком Аргилу он старательно не замечал. Но никуда тут
не денешься, это закон: если поклялся кого-то или что-то не замечать, на самом
деле только за ним и следишь. Щенок сразу увидел происходившее между
мальчишками. Его никто не просил вмешиваться, ему не было дела до невезучего
сына ненавистного племени... Он подошёл к Сфенгару сзади и сгрёб его за плечо.
До сих пор они ни разу не сталкивались. Сфенгар не трогал Щенка и не
пытался его задирать, предостерегаемый, вероятно, неким безошибочным животным
чутьём. Ну а венн с самого начала держался особняком.
И вот теперь - сошлись. Из-за чего же? Из-за ничтожного, грязного
маленького сегвана. До которого Щенку, как он сам заявил, не было ни малейшего
дела. Однако Сфенгару показалось, будто на плече у него сомкнулись клещи.
Мальчишка-венн был тощим, но крепким и жилистым - иначе надселся бы за своей
полуторной тележкой уже давно. Сфенгару потребовалось усилие, чтобы его
отшвырнуть, не выронив при этом рыбёшек, зажатых в кулаке:
- Не лезь не в своё дело, сын потаскухи?
Рабы в каменоломнях принадлежали к самым разным народам. Поэтому каждый,
кто не был совсем уж безнадёжно глуп от природы, через некоторое время научался
худо-бедно изъясняться на нескольких языках. И первыми чужими словами, которые
постигал невольник, были, естественно, бранные. Сфенгар выругался на родном
языке. Обычной нарлакской речью Щенок ещё не владел. Но ругательство понял
прекрасно.
Он упал, сбитый с ног, и трое друзей-нарлаков сразу подскочили к нему,
осыпая пинками. Всё же он сумел как-то подняться и отскочить прочь. Сфенгар
крикнул ему, потирая плечо:
- Недоносок будет делать, что я ему скажу, ясно? А ты вали отсюда, пока
самого девочкой не сделали!..
Щенок ему не ответил ни слова. Грязные космы на его голове были заплетены
в две косы, перевязанные обрывками тряпок. Он сдёрнул эти тряпки, пальцами
растрепал косы и пошёл на Сфенгара. На его друзей, ожидавших с любопытством,
что будет, он даже не смотрел.
Если бы Сфенгар был поумней, он с самого начала повёл бы себя по-другому.
И даже сейчас ещё не поздно было со всех ног броситься к надсмотрщику Бичете:
убивают!.. Спаси!..
Но если бы Сфенгар был поумней, он бы давно пребывал, как Волчонок, в
учении у господина Церагата. А не стоял здесь, глядя на подходившего к нему
венна. И не орал бы, запихивая свою добычу для сохранности за гашник штанов:
- Тоже на коленках приползёшь, чтобы я оставил пожрать!..
Надсмотрщик Бичета почуял неладное раньше него и уже бежал к ним,
выхватывая кнут. Но вовремя вмешаться он не успел. Щенок прыгнул вперёд.
Драться он умел ненамного лучше других мальчишек, но вот ярости и быстроты ему
было не занимать. Сфенгар опоздал защититься: кулак венна своротил ему нос, они
вцепились друг в друга и упали уже оба.
Рыбёшки вывалились в затоптанный снег и, конечно, были тут же утащены
голодной ребятнёй. Молодой нарлак был тяжелей и сильней, но сразу стряхнуть
венна не смог. А потом всё произошло очень быстро, гораздо быстрей, чем можно
про то рассказать. Венн улучил мгновение и снова оправдал своё прозвище -
укусил Сфенгара за руку и сжал челюсти, точно собака. Нарлак с воплем подхватил
с земли булыжник и свободной рукой стал колошматить им Щенка почём попадя. Тот
тоже зашарил возле себя по земле, ища какое-никакое оружие, и судьба подсунула
ему осколок серого гранита, тяжёлый и острый, словно зубило. Одно движение - и
этот камень с размаху ударил Сфенгара прямо в лоб над глазами. ...Раздался
влажный треск, от которого у всех, кто слышал, шевельнулись волосы. И голубые,
как у многих нарлаков, глаза Сфенгара сразу закатились под лоб, словно желая
увидеть, что же это такое произошло. Его руки и ноги ещё трепетали, грудь ещё
пыталась вобрать воздух, но зрачки уже угасали, рот раскрылся в последний раз,
издал невнятный хрип - и застыл.
Тут Щенка хватил поперёк спины кнут запоздало примчавшегося Бичеты. Ещё,
ещё!.. Венн покатился по земле, безуспешно пытаясь заслониться локтями. А потом
вдруг... перехватил кнут движением, невозможным для скрученного болью,
переставшего что-либо понимать существа. Бичета успел посмотреть венну в глаза
- и ощутить мгновенный укол страха, в котором он позже долго не признавался
даже себе самому. Мальчишка не защититься пытался - он имел в виду его, Бичету,
убить!.. Как убил Сфенгара!.. Но мгновение минуло и прошло: надсмотрщики,
стоявшие в воротах штольни, не дремали. Они живо подоспели на помощь Бичете.
Щенка немедленно прижали к земле, и кто-то уже сдёргивал с пояса нарочно
придуманную снасть для скорого усмирения подобных рабов - две железные полосы с
углублениями для рук, смыкавшиеся особым замком.
Немедля послали за господином Церагатом. Когда тот пришёл, работа на
отвалах кипела вовсю, словно никакого происшествия не было вовсе. Рабы бегом
таскали тележки и тачки, подбиральщики молча рылись в кучах породы, битый
камень с грохотом скатывался из воронки в деревянные желоба. Только лежало у
заиндевелой скальной стены тело Сфенгара, так и не ставшего "вселяющим страх".
Щенок висел рядом, вздёрнутый за вывернутые запястья. Церагат мельком посмотрел
на убитого, - невелика потеря! - а потом, и очень внимательно, - на
подвешенного. То, что он увидел, сразу вызвало смутное беспокойство. Говорят,
нрав в человеке таится, словно пламя в кремне, и это действительно так, - но
таится не от Церагата. Слишком опытен был старший назиратель и людей видел
насквозь. Парнишке полагалось бы подвывать, скулить, плакать в голос и умолять
о пощаде, но он упрямо молчал, лишь в кровь искусал без того разбитые губы, и
его глаза старшему надсмотрщику ой как не понравились. "В какого же зверя
вырастет этот зверёныш, если продержится ещё хоть несколько лет?.. А он ведь
продержится..."
- Выпороть, - хмуро приказал Церагат. - с Сорок плетей. Потом, коли не
сдохнет - заклеймить. Заковать. И - на семнадцатый уровень.
Четыре копыта, облезлая шкура...
По грязной дороге плетётся понуро
Забывшая думать о чём-то хорошем,
Давно ко всему безразличная лошадь.
Она родилась жеребёнком беспечным,
Но скоро хомут опустился на плечи,
И кнут над спиной заметался со свистом...
Забылась лужайка в ромашках душистых,
Забылось дыхание матери рыжей...
Лишь месят копыта дорожную жижу,
И только сгибается всё тяжелее
Когда-то красивая, гордая шея.
Четыре копыта, торчащие рёбра...
Скупится на ласку хозяин недобрый.
А жизнь повернуться могла по-другому -
Ведь где-то сверкают огни ипподрома,
Там тоже есть место обидам и бедам,
Но мчатся по гулкой дорожке к победам
Могучие кони, крылатые кони...
И кутают их золотые попоны.
Им, лучшим, награды и слава - но кто-то
Всегда занимается чёрной работой.
Чтоб им предаваться волшебному бегу,
Тебя спозаранку впрягают в телегу,
И если до срока работа состарит -
Другого коня подберут на базаре.
Четыре копыта, клокастая грива...
А время обманчиво-неторопливо,
И сбросишь, достигнув однажды предела,
Как старую шерсть, отболевшее тело.
Ругаясь, хомут рассупонит возница...
Но ты не услышишь. Ты будешь резвиться
В лугах, вознесённых над морем и сушей,
Где ждут воплощения вечные души.
Опять жеребёнком промчишься по полю,
Неся не людьми возвращённую волю -
Большие глаза и пушистая чёлка,
Четыре копытца и хвостик-метёлка.
6. РОССТАНИ
Росстани - место, где разделяются, расходятся дороги
Каттай думал, что привык к подземельям. Он, конечно, пока ещё знал Южный
Зуб не так, как господин Шаркут и надсмотрщики, работавшие здесь годами. Но по
крайней мере уже не боялся заблудиться в сплетении штолен, штреков и отвесных
колодцев, которые вначале казались ему неотличимыми один от другого. Он говорил
с камнем, и камень понемногу начинал говорить с ним. Скоро Каттай совсем
сделается здесь СВОИМ...
Так ему казалось. Когда он в одиночку спустился на двадцать девятый
уровень, он сразу понял, до какой степени ошибался.
Ибо здесь было по-настоящему жутко. Двадцать девятый уровень, начатый ради
опаловой жилы, оказался весьма невелик. Кроме одного-единственного, быстро
выработанного забоя, здесь не было совсем ничего. Здесь не жили даже вездесущие
летучие мыши. Каттай долго стоял возле устья забоя, не решаясь войти.
Самоцветные горы представляли собой невероятное смешение рудных жил,
которым действительно полагалось бы встречаться за сто дней пути одна от
другой. Как будто кто-то высыпал наземь содержимое драгоценной шкатулки - да
так и оставил, небрежно завалив сверху породой и льдом... Господин Шаркут
говорил: было очень похоже, что здесь, на двадцать девятом, проходчики наконец
добрались до скальной подошвы, до основания гор, до самого корня. Ниже
начинался матёрый щит Земли, отделивший Верхний Мир от Исподнего. Если рыть
вглубь и вглубь, со временем можно достигнуть... чего? Обиталища мёртвых?..
Подумав об этом, Каттай вдруг ощутил над собой все до последнего уровни
выработок, всю неисчислимую толщу, отделявшую его от дневного света и воздуха,
и ему стало жутко. Вход в забой был пятном черноты, осязаемо вещественной и
зловещей. Слабенькое пламя фонарика было бессильно против Госпожи Тьмы, чьи
владения определённо начинались поблизости... Ко всему прочему, здесь стояла
тишина. Как показалось Каттаю - неестественная тишина. Беспрестанный и
беспорядочный грохот железа о камень, так явственно различимый повсюду в
рудниках, не докатывался сюда. Каттай помедлил, переступил с ноги на ногу,
облизнул пересохшие губы... и приложил ухо к стене.
Сначала ничего не было слышно. Потом он различил редкие, очень далёкие,
певучие размеренные удары. Они возникали на самой грани слуха, так что Каттай
не был уверен, вправду ли он что-то услышал или ему всё-таки примерещилось.
Только рубашку на спине почему-то промочил пот.
Он отдёрнул голову от стены и понял, что ему было гораздо страшней, чем
когда Шаркут вёл его в изумрудный забой и он боялся, оплошав, угодить следом за
Щенком и Волчонком к тяжёлой тачке с рудой...
Чего здесь-то было бояться?.. Господин Шаркут даже не знает, куда он
отправился, и не накажет его за неудачу...
Может разгневаться только дух несчастного раба, подаренного незримому
владыке иссякшей опаловой копи...
Каттай поспешно оглянулся посмотреть, не стоит ли кто за спиной. Сзади,
как и следовало ожидать, было пусто. Каттай вслух помянул Лунное Небо
(священные слова осыпались на пол штрека, как бессильная горсть сухой пыли) и
заставил себя подумать о выкупе на свободу, половину которого должна была ему
принести эта жила, если он сумеет отыскать её продолжение. Навряд ли господин
распорядитель желал его обмануть... Ему ведь надо, чтобы лозоходец в лепёшку
расшибался, открывая новые залежи. А чего ради лезть из кожи рабу?.. Каттай
снова вспомнил ярость невольников, когда-то спасшую Гарната-кат. Только ради
свободы! И если бы тех рабов обманул государь, пообещавший им вольную, - больше
на защиту столицы не поднялся бы ни один...
Каттай собрал воедино всё своё небогатое мужество, зачем-то прикоснулся
рукой к серьге-"ходачихе", судорожно сглотнул - и шагнул вперёд, в темноту.
Упругая тьма неохотно расползлась в стороны, медленно уступая свету фонарика.
"Не гордись, будто отогнал меня, маленький человечек. Скоро ты отсюда уйдёшь, и
я опять займу своё место. И буду здесь ещё долго-долго после того, как
превратятся в прах твои кости..."
- Я выкуплюсь на свободу, - шёпотом, поскольку горло окончательно
пересохло, отцветил Каттай. - А потом выкуплю маму, отца. И всех, кого захочу!
"Ну-ну, попытайся, маленький человечек. А я посмотрю, что у тебя
выйдет..."
Пламя Недр живёт в мягкой породе, похожей на бурую застывшую пену. Там,
где эта порода выходит на поверхность, кажется, будто твёрдые скалы некогда
плавились и текли, а потом застыли опять. Может, так оно на самом деле и
происходило, только давно, очень давно. В то время на лике земли было много
огненных гор вроде тех, что мореходы до сих пор видят на островах Меорэ.
Говорят, эти горы извергают такие тучи пепла, что день превращается в ночь. Их
вершины лопаются, словно перезревшие чирьи, и наружу истекает жидкий огонь.
Когда он встречается с водой, вверх с грохотом и шипением вздымаются облака
пара. А текучее пламя снова окаменевает. Но, поскольку это всё-таки огонь, хотя
и окаменевший, - камень получается совершенно особым. Он плавает в воде, и
морские течения доносят его обломки до самых берегов Мономатаны...
Вблизи Самоцветных гор не было моря, куда могло бы стечь жидкое пламя.
Излившись здесь, оно застыло громадными толщами. Время проложило в нём трещины,
и в этих-то трещинах, словно кровь в ранах, каплями собрались остатки
неистребимой сути огня. Так завелись под землёй благородные камни, рождённые от
небывалого союза воды и огня и несущие поэтому в себе и одно, и другое...
Закрыв глаза, Каттай стоял возле стены, которую в забоях именовали
"челом". Стоял, простирая к ней раскрытые ладони, и слушал. Камни не
отзывались. Каттай не знал, сколько лозоходцев побывало здесь до него - и
удалилось ни с чем. Много, наверное. Он тоже ушёл бы, оставив бесполезную
выработку Госпоже Тьме... но что-то удерживало.
Тишина под его пальцами была НЕ ТАКОЙ, как в иссякшем изумрудном забое.
Там его мысленный зов проваливался в пустоту, не порождая ни эха, ни отклика.
То, что он чувствовал здесь, больше напоминало толстый ковёр на стене - вроде
тех, которыми были увешаны домашние покои господина Шаркута. Ковры скрадывали
шаги, изменяли звук слышимой речи... и могли многое спрятать. Например, тайную
дверь...
Каттай даже снял со лба влажный от пота кожаный обруч с фонариком.
Наклонился положить его наземь... и чуть не выронил от испуга. Прямо на него
смотрел пустыми глазницами череп. То, что было когда-то лицом, менявшимся от
гнева, радости или страха, начисто объели рудничные крысы; лишённая плоти
мёртвая голова хранила вечную усмешку, как если бы её обладатель знал нечто,
превосходящее разумение Каттая и прочих живых, и смеялся над их тщетой оттуда,
где он теперь пребывал.
Это был череп раба, принесённого в жертву. Здесь, на этом месте, его и
убили, когда стало ясно, что последний сгусток Пламени Недр, вырубленный им и
его товарищами, - действительно ПОСЛЕДНИЙ.
Каттай опустился перед черепом на колени:
- Прости меня, мёртвый, ушедший на Праведные Небеса своей веры. Я пришёл
сюда вовсе не затем, чтобы тревожить твои кости. Позволь, я тебе расскажу...
С удивившей его самого ясностью представил себе "Мельсину в огне" и начал
говорить. Череп слушал, не перебивая. Каттай только собрался поведать ему о
матери и отце, когда с его глаз словно бы начала спадать пелена. Умолкнув на
полуслове, он поднялся, осторожно перешагнул разворошённые крысами кости и снял
с пояса свой молоток рудознатца. Маленький стальной молоточек на крепкой
рукояти из рябины, подарок господина Шаркута. Каттай даже не стал поднимать с
пола фонарик - примерился и ударил по большой глыбе, которую некогда вывернули
из толщи, но не стали ни колоть, ни пилить, сочтя совершенно пустой.
Молоточек Каттая отбил довольно большой кусок шершавого камня, только
годившегося сводить с пяток мозоли. И... в самой середине пористой черноты
свежего скола вспыхнул словно бы живой переливчатый глаз. У Каттая перехватило
дыхание. Пламя Недр!.. Самое что ни есть настоящее!.. Увидев один раз, его
трудно не признать вдругорядь. Даром что попавшийся самоцвет был совсем
маленьким и к тому же не огненным, как "Мельсина", а радужно-синим. Куда только
подевался весь страх! Каттай принялся крушить податливую породу и наконец
выломал кусочек размером с кулак, весь в прожилках и пятнах замечательного
опала. Велико было искушение немедля броситься с ним прямо к распорядителю, но
мальчик сдержался. Сунул драгоценную находку за пазуху и вернулся в чело забоя,
уверенный, что теперь-то "ковёр на стене", устроенный здесь неведомо кем,
больше не помешает ему.
Простёртые ладони снова замерли в полувершке от неровностей шершавой
породы, изборождённой ударами зубила. Тщетными, отчаянными ударами, нанесёнными
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг