По ночам, когда на высокой горе за селом, в степи за горой, на реке и
в лесах творилось холодное торжество сиянья белых снегов и тишины, - де-
ревенская улица по-прежнему нарушала это торжество буйством гармошки,
песен, женских криков и вдохновенно яростной брани. Но совсем мало оста-
лось на улице холостежи. Кружили на ней в невеселом разгуле бородатые
семейные люди в годах и прибывшие на побывку солдаты.
Было больше драк, лихого свиста, бабьего визгу, но рано затихала гу-
лянка, и девки возвращались домой нерадостные. Гульба не тревожила спя-
щих в домах. Только в школе на выезде пугливо вскакивала с постели новая
учительница, молоденькая горожанка. Осматривала болты ставен, крючок у
двери и плакала. Да Мокеиха в своей избе ругалась, вздыхала и молилась.
Скорбь и боль отшибали у нее сон. Опять одна зимовала. В острог взяли
Ваську, хоть в день убийства инженера и всю ту ночь разбитый хворью
Васька лежал. Оправдаться легко было, но сам Василий в перепуге запутал-
ся. На Магару хотел подозрение высказать, а вышло, что сам Васька на
убийство Магару подговорил. И чем больше допросов, тем хуже. Совсем за-
путался. В поклепе на Магару стало начальство сомневаться. Так и умер
Васька в остроге завиненным.
Акгыровцы про Магару и верили, и не верили. Но никто не хотел, чтоб
его поймали. Тогда снова начнется канитель. Акгыровских и так замаяли
вопросами. Теперь затихло дело. У инженера родных, видно, нет. Никто,
кроме начальства, разыскивать убийцу не старается. Как умер Васька, ни-
чего не стало слышно ни про следствие, ни про суд. Только охрану на
постройке усилили. Инженеры стали тоже опасаться. Зря в поздний час ос-
терегались раскатывать.
Вирку скоро обелили. Из города прислали, как беспаспортную, под здеш-
ний надзор на родину. А теперь, слышно, и документ есть у нее. Родня,
понятно, к себе ее не приняла. Да она и сама не охотилась. На постройке
работать стала. Зимой постройка на многих участках остановилась. Но око-
ло Акгыровки гору пробивали, туннель проводили. В бараках с беженцами
Вирка теперь живет. Шибко гулять начала. Каждый праздник пьяная и буйно
веселая. Между бараками за деревней своя улица. На ней пляшет, песни по-
ет и с мужиками разгульными и с рабочими грешит. Господ, на диво всем,
не допускает к себе, хоть многие из них любопытствовать стали. Сам земс-
кий приезжал в кухарки нанимать. Она к нему и разговаривать, было, не
пошла. Силком притащили. Поглядела на него с усмешкой, пригладила раст-
репавшиеся волосы и сказала:
- Ты начальник, тебе сила дадена. Только не на меня. На меня, барин
ласковый, теперь управы нет никакой, потому что мне уж все не страшно.
Не пойду к тебе. Не застращаешь, не желаю.
Это при троих мужиках, да при уряднике. У земского краска в лицо пят-
нами кинулась. Сам себя в расстройстве за светлую пуговицу дернул.
- Что за околесицу несешь? Я и не думал грозить или звать насильно.
Мне кухарка опытная нужна, вот и указали на тебя. Прошу прекратить глу-
пые эти... возгласы. Не хочешь наниматься, не надо! Я думал, ты нужда-
ешься в работе.
- Работы на наш горб хватит. Вашему брату из-за работников за столь
верст колесить не надо. Под боком найдутся, на слушок сами издаля спину
свою притащут. Не ходит ведь хлеб за брюхом, сказывают. А я тебе не на
работу, а на усладу...
- Пошла вон, дура! Такая дерзкая, скверная баба! Ты у меня смотри!..
Отозвалась от дверей. Не зло, а так: будто сама с собой говорила в
раздумьи:
- То-то, говорю, смотреть нечего. Ни тюрьмы, ни сумы, самой смерти
теперь не боюсь. А тебя ославлю не по-хорошему. Заступников себе, коль
захочу, найду. Видно, медовую больно мать меня выродила: и городские на-
чальники липнут. Не топочи, ухожу...
В большом расстройстве уехал. Думали: конец Вирке. Сошло. Начальник и
тот вязаться с ней побоялся. Или забыл. Слышно, докторицу молодую в
больнице облюбовал, с ней утешился. А Вирку для услады в прислуги нани-
мать еще один барин приезжал. Из дальнего участка, над многими инженера-
ми главный. Строгий, с сединкой, господин настоящий, чистей всех здешних
господ одетый. Руки держит так, будто замарать о других людей боится, и
голову высоко несет. А к Вирке ласково, с усмешкой в усах, подсыпался.
Вирка сразу его не отшибла. Спросила:
- А сколь жалованья положишь?
- Я, право, не знаю... Скажите, какую сумму вы считали бы достаточ-
ной? Готовить вы умеете и вообще... Моим требованиям, кажется, удовлет-
воряете. Я люблю хороший стол и аккуратную, чистенькую, здоровую прислу-
гу.
- Это уж как есть. Видала господ-то, - чую, что вам надо.
- Ну вот. Очень рад. Я не скуп. Вам согласен платить двадцать рублей
ежемесячно. Ну, разумеется, на всем готовом. Только предварительно я вас
попрошу сходить к врачу, нет ли у вас чесотки или еще какой инфекции...
- А семейство ваше, сколько человек?
- Я один, без семьи на постройке. Вам не будет тяжело.
- Какая уж там тяжесть, одна сладость выходит. А прежней-то своей
стряпке сколь платили?
- У меня повар военнопленный. Да вы не беспокойтесь - я говорю, что
не скуп. Ему платил десять, а...
- Мне, стало, за бабью мою плоть десятку прибавки. Эх, ты, лафа ба-
бам! Ну, я погляжу, у черного народу совесть потвердей господской. Жидка
она у господ, са-авсем жидка...
- То-есть, позвольте... Я не совсем вас понимаю... Как?
- Из ученых ученый, а непонятливый. Семейство у него есть, а бабу гу-
лену не для блуда, а для святости жить в свой дом зовет! Нашинскому, из
черного народу, совесть не дозволит про эдако дело голосом даже таким
договариваться. Вот с того и мутит меня от вас. Эх, вы, господа! И в па-
кости чисто в святости. Это только низкий народ грешит, а вы и в грехе
спасаетесь. Я те разумытую харю твою разделаю! На век отметины останут-
ся! Я те приголублю, старый хрен! Не крича-ать! Эй, бабы, айда-те в эту
горницу! Скорее айда-те, поглядеть, как господа... Не бежи, растря-
сешься, навоняешь! Шкодить охота, дак ты так и сказывай, а не сиди с хо-
рошим лицом, чисто хорошей жизни старатель.
Господин после рассказывал, как он от сумасшедшей спасался. С приды-
ханием, сразу теряя важеватую манеру свою:
- Это удивительно! Положительно буйное сумасшествие! И при том эрото-
мания... Удивительно - в простой среде такая изощренная... эротомания.
В деревню Вирка не ходила. И деревенские от нее сторонились. Баба та-
кая, что лучше подальше от нее. Еще в какой-нибудь суд да следствие втя-
нет. При встречах без разговоров и приветствий обходили. Только Анисья
одна, бабенка отчаянная, раз из-за нестерпимого любопытства к Вирке в
бараки в праздник прибежала.
В недлинные два ряда вытянуты бараки, похожие на кирпичные сараи. Ма-
ленькие слепые окна на самой земле. Теперь снегом чуть не наглухо заби-
ты. Отрывать приходится, чтоб не сидеть и днем в темноте. Скаты у крыш
крутые и остроребрые, как у скворечниц. Рухлядишка домашняя прямо на во-
ле за бараками валяется. Дворов нет. А поодаль недостроенный высокий дом
для будущего полустанка.
Пустыми, без окон еще глазницами своими на норы человечьи пялится,
крыльцом без дверей щерится. Около него на бревнах сбились кучкой мужи-
ки-беженцы и три военнопленных в чудных коротких шинелях, а поодаль ба-
бы. На солнце в нынешний теплый день из щелей своих повылезли. Анисью
оглядели прищуренными от яркого снега глазами. Между баб живой говорок
пробежал:
- Здравствуйте-ко, бабыньки! И где тут Вирка нашинская живет?
Молодая беженка, с головой, как колесо, от чудной нездешней повязки,
из платка остренькое лицо выставила и засмеялась:
- За бараками, с той стороны пошукай. Где пляс да гулянка, там и жи-
вет.
Но Анисья зоркими глазами уже видала далеко впереди Вирку. У барака
стояла. Когда Анисья подошла, не услышала сразу. В сугробы, в степь
смотрела. Лицо у ней было суровое. Бороздинка меж бровей резко обознача-
лась. Будто искала глазами чего-то в сугробах тех. Не нашла и шибко от-
того растревожилась. Шубенка на ней была старая и платчишко на голове
потертый, замазанный. Анисье неласковым ответила голосом:
- А, здравствуй, коль не шутишь. Чего пришла?
- Ишь ты, как заспесивилась! Поглядеть пришла, как живешь в развесе-
лом-то житье. Чего башку воротишь? Я к тебе с хорошим словом, как быва-
лыча, а ты рыло в сторону. Другие-то бабы плюются как кто заикнется про
тебя, а я...
- А у тебя слюней мало? Жалеешь? Чего ты, Аниська, прибежала ко мне?
Поглядеть, да потом языком чесать? Ну, гляди. Не впервой видишь. Какая
была, такая и осталась.
- Нет, не такая. Поплоше и злее. Зря ты так-то со мной. Видно, девка,
не сладко тебе и тут. Что-й-то ты обряду-то себе хуть не справишь? И в
бедном житье ране почистей ходила.
- А кому обряда-то моя нужна? Да не больно много капиталу у меня,
чтоб наряжаться. На харч достает, и то ладно.
- Вот, Вирка, с богом-то спорить как! Охальничаешь перед ним, не мо-
лишься, не каешься, он и забижает тебя. Нету тебе домотки, так катает
тебя по разным местам. Э-эх, горькая твоя жизнь, баба! Право, горькая. Я
позавидовать было шла, а теперь гляжу - плохо живешь.
- А ты больно хорошо? Все под богом плохо живут, Анисья. Каждого своя
ржа ест. И который говорит, что хорошо живет, только топырится для весе-
лости, об жизни об своей думку подальше загоняет, чтоб не точила. Вот
как ты.
- Чего это я плохо? Слава богу в достатке и в своем угле. Без слезы,
без хворбы, знамо, живой не живет. Разве, может, господа, а наш брат не
живет, ну-к што ж? Я хорошо живу.
- И господа на таких же дрожжах, как мы, всходят. От бабьей да от му-
жичьей плоти. И у них печенка человечья тревожливая. Плачут и хворают.
Как не плакать и не хворать? Только продовольствия себе много захватили,
дак в сытом житье живут. Плакать-то плачут, да только от зряшного. Нам
бы сейчас на их кус, дак мы бы не плакали.
- А что, Вирка, вот с того я и думаю: будто ты от роду и не дурочка,
а по-дурьи все делаешь. Про господ вот... Ведь, как сказать, слух у нас
в деревне есть, что ты на гульбу охотлива. Дак по крайности гуляла бы с
умом, достаток бы наживала. Вот и пожила бы в господском житье. Вот из
Романовки Мотька так-то в город подалась, в хорошем заведении живет, дак
у ей платья шелковые, кольцо золотое. Приезжала на роздых, хвасталась.
Да и здешние-то, которые около инженеров кормятся, погляди. Что тебе
обувка, что одежа, - завидки берут глядеть... А ты... Посмотришь, и пря-
мо жалко. Ей-пра, жалко. Все одно, коль на то дело пошла, дак по край-
ности с пользой бы. Господа-то к тебе как льнут.
- А ты что же со своим астрийцем без пользы спишь? Тоже взяла бы да
наживала на этом деле.
- Ат сравняла! У меня дом, хозяйство не порушены, и на улке петь пою
и плясать пляшу, и на гумно лежать с разными не хожу. Астриец, что ж?
Грех мой один. А так, я венчанная мужу жена, детям мать и дому хозяйка.
И всяк скажет: пакостлива бабенка, а шлюхой не назовет.
- Зовут. Я слышала, да ты и сама слыхала.
- Дак то со зла когда, а все одно мир меня за мужнину жену почитает,
кличет по мужу, и я вровень с другими бабами иду. Не то есть грех, не то
нет, - еще бабушка на-двое гадала. Никто меня за ноги не держал. А если
я тебе сама что болтала, дак, может, так, для веселости задуривала. По-
ди-ка докажи! А твое дело другое: все напоказ. И с Васькой, и с инжене-
ром с этим, и теперь. Не хочешь, да видишь. Одна такая во всей деревне,
как бельмо на глазу. А на славу на такую шла, на страм перед людьми, дак
уж за чего-нибудь, а не дарма. А деньги да одежу да домашность заведешь,
дак и при твоей жизни другим глазом мы на тебя глянем. За спиной скажем
б..., а в глаза: Авимовна. Нет! Нет, Вирка, зря ты на меня косоротишься.
Я тебе для твоего же добра советы даю. Другая так с тобой говорить не
будет, а у меня сердце ласковое. Я никому зла не желаю.
- Ну, а у меня, Анисья, на эдакую ласку сердце неохотливое. Не жалей
и не советуй. Иди-ка, баба, домой, гуляй себе по-своему, а меня не за-
май.
- Нет, не будет тебе доли. Ох, не будет. Больно уж занозиста. Высоко
себя несешь, а все в дерьме хлюпаешься. Стой, стой!.. Еще на словечко
одно.
- Еще не все выболтала. Много их у тебя. Такой же дешевый товар, как
и ласка твоя. Чего тебе надо?
- Чего ты от господ шибко отбиваешься? Вот я никак не смекну. Желан-
ного одного и середь мужиков у тебя нет. Ай по Ваське мозглявому после
время сохнуть зачала, ай тот барин чем шибко изобидел, а?
Вирка скривила губы, глянула в любопытные Анисьины глаза и крикнула
злым высоким голосом:
- Уходи, трепалка долгоязыкая! Не тебе на духу буду выкладывать, кого
жалею, с чего пропадаю. Ну, повертывайся! И дорогу ко мне забудь. Был
час, когда и ты мне мила была, а сейчас никто не мил. Сдохли бы вы всей
Акгыровкой, я бы возрадовалась. Чорт меня привязал к вам!
Круто повернулась и быстро в барак ушла. Целый день в углу своем на
тряпье ничком пролежала. Баба-беженка, по бараку сожительница, долго на
нее глядела. Потом спросила удивленно:
- Когда же ты, красавица, напиться-то успела? Я и не видела, а?
Не дождалась ответа, сплюнула и из барака ушла. Все разбрелись, одна
Вирка осталась, да трое ребят. Назябшись на улице, на печку забрались,
там шумели. Когда Вирка поднялась, старшая из троих, восьмилетняя
Грунька, спросила:
- Отрезвела, тетенька? Гулять сейчас пойдешь? Мамка сказывала - куз-
нец около барака вьется, все тебя нюхает. А мне чудно! Чего же это он
нюхает? Ходит, да нюхает!
И засмеялась звонким детским смехом.
Вирка вздохнула и сказала устало в растяжку слова:
- Ты не слушай, Грунька, чего большие бабы болтают. Не пересказывай
мне. Мала еще, чтоб ихними пакостными словами мараться. Ну-к, под-
виньтесь, я с вами на печке посижу, погреюсь. Понастроили нашему брату
хоромы, со всех щелей дует, а от солнышка в земь запрятали.
Грунька подперла щеку рукой и сказала по-взрослому, по-бабьи подхва-
ченные сегодня налету слова:
- А на улке-то тепло, солнышко нынче уж на весну, веселое...
И другим живым своим голосом спросила:
- А чего ты нынче не гуляешь? Ох, и чудно ты песни прошлый праздник
играла. Пья-а-ная!..
Опять хохотом веселым залилась. И оба мальчишки поменьше вместе с
ней. У Вирки тоска по лицу темным облаком, а глаза большие стали и неж-
ные. Погладила осторожно пегую девчонкину голову. Самый маленький
мальчишка в дреме детской, внезапно сморившей, к плечу ее привалился,
передохнул и ровно задышал. Вирка, боясь шевельнуть плечом, чтоб не
стряхнуть доверчиво припавшего к ней ребенка, тихо сказала:
- Грунь, про "Золотую зыбочку" сказку слыхала?
- Ну-к, Вирка, тетенька... Ну-к, скажи...
И мальчишка постарше поближе придвинулся. У Вирки от горькой нежности
сердце захолонуло. Ласкала детей несытым любовным взглядом и певучим хо-
рошим голосом сказку сказывала:
- ...и скучно ей стало, и запечалилась, тишком слезу лила, тишком тую
слезу рукавом смахивала, и вот спрашивает ее...
В этот праздник Вирка гулять на улицу совсем не вышла. Трезвая и сум-
рачная рано спать легла. Но долго на тряпье своем ворочалась.
VIII.
Еще холодом бело и твердо дышали в степи снега. И в деревне, и в ба-
раках за деревней еще глухи были навалы сугробов перед окнами.
Но дольше и горячей солнце в землю вглядывалось. И с теплой стороны
ветер жаждущий стал налетать. Пил снега. Еще не опали, но раздрябли они.
Веселей засуматошились воробьи. Меньше лежала, нетерпеливо двигалась в
стойлах и слышней свой голос давала скотина. Охотней на волю из жилья
выходил человек. Глаза человечьи к небу чаще тянулись. В набухшей облач-
ной серости искали легкую синь.
В праздник сретенья тепел и весел день на землю сошел. Даже отдыхать
после раннего обеда мало кто залег. Все на улицу выбрались. Но еще до
полдня прокатила по Акгыровке пара тощих от частого разгона земских ло-
шадей. Колокольчик прозвякал. Около сборни замолк. Народ на улице затре-
вожился. Староста, кряхтя, с завалинки поднялся.
- Не то начальник, не то из земства рассказчик. Сгонять, поди, опять
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг