После долгих переговоров бедная фрейлейн Мелин согласилась стать
Бризеидой.
Короче говоря, оснований считать Шлимана безумцем было предостаточно.
Во всяком случае, их было никак не меньше, чем оснований считать безумцем
Вильяма Леграна, героя рассказа Эдгара По "Золотой жук". Вы, наверное,
помните этот прелестный рассказ. Там все началось с того, что герой,
собирающий коллекцию редких насекомых, поймал жука, по его словам, доселе
неизвестного науке. В этом, разумеется, еще не было ничего странного. Но
дальнейшее поведение Леграна заставило его близких всерьез обеспокоиться
состоянием его рассудка. Во-первых, он стал самым серьезным образом
уверять их, что жук оказался сделанным из чистого золота. Затем он в
сопровождении своего ближайшего друга (от имени которого ведется рассказ)
и верного слуги негра Юпа снарядил весьма странную экспедицию, приказав
захватить с собой косу, две лопаты, два потайных фонаря и... жука. Жука
Легран привязал к концу шнура, размахивал им на ходу, как заклинатель, и
нес при этом совершеннейшую ахинею:
- Этот жук принесет мне счастье, он вернет мне утраченное родовое
богатство. Он ниспослан самой судьбой и вернет мне богатство, если только
я правильно пойму его указания... Я послал за вами, чтобы испросить совета
и вашей помощи для уяснения воли Судьбы и жука...
- Увидев столь явное доказательство безумия моего друга, - замечает
по этому поводу рассказчик, - я с трудом удержался от слез.
Достигнув цели своего путешествия, Легран велел Юпу забраться на
вершину гигантского дерева, таща за собой злосчастного жука. Там, на одной
из верхних его веток, как и ожидал Легран, Юп обнаружил прибитый к суку
длинным гвоздем череп. Легран велел пропустить жука сквозь левую глазницу
черепа и в том месте, где жук упал на землю, приказал Юпитеру пройтись с
косой. Когда площадка была очищена от кустов ежевики, стали копать яму...
Чем дальше, тем все очевиднее становилось для рассказчика, что его
бедный друг окончательно спятил. То и дело он порывался положить конец
всем этим безумствам, но сдерживал себя, так как слышал, что в таких
случаях нет ничего худшего, чем противоречить больному, а уж тем более
вступать с ним в пререкания и споры. Он был безмерно огорчен и встревожен,
но счел за лучшее проявить добрую волю и принять участие в поисках мнимого
клада, чтобы больной, так сказать, на собственном опыте убедился в
полнейшей беспочвенности своих болезненных фантазий.
Но каково же было его изумление, когда эта, как выражался он про
себя, "мания кладоискательства", которой, без сомнения, заразился его
несчастный друг, дала вполне реальные плоды.
После многих мытарств и приключений участники экспедиции отрыли
весьма увесистый деревянный сундук, прекрасно сохранившийся. Он был
надежно окован железными полосами и обит заклепками. Перекрещиваясь,
железные полосы охватывали сундук, образуя как бы решетку. Крышка
держалась лишь на двух выдвижных болтах. Дрожащими руками, не дыша от
волнения, Легран и его спутники выдернули болты. Мгновение - и перед ними
предстало сокровище. Когда пламя фонарей осветило яму, от груды золота и
драгоценных камней взметнулся блеск такой силы, что они были просто
ослеплены...
Когда Легран объяснил своему другу, путем каких умозаключений он
пришел к выводу, что здесь должно быть зарыто сокровище, тот не мог не
признать, что человек, которого он считал безумцем, находится в совершенно
здравом уме и твердой памяти. При этом он не мог удержаться от целого
града недоуменных вопросов:
- Но при чем тут жук? И что означали ваши дурацкие высокопарные речи?
И верчение жука на шнурке? Что это за странное чудачество? Я решил, что вы
не в себе! И почему вам вдруг вздумалось опускать жука в глазницу черепа?
Легран усмехнулся в ответ:
- Ваши намеки на то, что я не в себе, что мое желание отправиться в
эту экспедицию на поиски клада - бред сумасшедшего, ваши уговоры лечь в
постель и принять лекарство, признаюсь вам, так рассердили меня, что я
решил отплатить вам маленькой мистификацией. Поскольку уж вы решили, что
причиной моей "болезни" был жук, я надумал именно его сделать орудием
своей мести.
Спорить не приходилось. Клад был настоящий, и все опасения друзей,
касающиеся мнимого безумия Леграна, развеялись как дым.
Что касается Шлимана, то он, по-видимому, вовсе не собирался
мистифицировать своих ученых оппонентов. Скорее всего, он искренно верил,
что нашел остатки старой оливы, из которой хитроумный Одиссей якобы
соорудил некогда свою кровать. Может быть, он даже верил и в существование
мифического циклопа Полифема, кинувшего в море две гигантские скалы. И уж
во всяком случае, не простой блажью было его стремление дать гомеровские
имена не только своим собственным детям, но даже и приглашенной к ним
гувернантке.
Но как ни относись ко всем этим его странностям и причудам, суть дела
все-таки не в них.
Важно то, что при всех чудачествах Шлимана, при всех его безумствах,
при всех очевидных его наивных заблуждениях и ошибках, клад, найденный им
в тех местах, где, по его убеждению, располагалась гомеровская Троя, был
настоящий.
ПЕРВАЯ МОДЕЛЬ ВСЕЛЕННОЙ
Однажды я решил припомнить: какие из прочитанных мною книг оставили
наиболее сильный след в моей памяти? И тут обнаружилось странное
совпадение: едва ли не в каждом книжном заглавии, оказавшемся в моем
списке, фигурировало слово "детство".
"Детство: Отрочество. Юность" Льва Толстого.
"Детство" Горького.
"Детство Темы" Гарина-Михайловского.
"Детство Никиты" А. Н. Толстого.
В иных случаях слово "детство" не было вынесено в заглавие, Книга
называлась как-то иначе. Скажем, "Школа". Или "Кондуит и Швамбрания". Или
"Приключения Тома Сойера". Но суть дела от этого не менялась.
Выяснилась удивительная закономерность. Детство человека, самые
ранние, первые годы его жизни занимают в сознании писателей
неправдоподобно большое место.
Казалось бы, тут какая-то странная диспропорция. Человек прожил
долгую жизнь. Учился, работал, строил, воевал, вырастил детей, внуков,
дожил ну, скажем, до семидесяти лет. Детские годы, следовательно,
составляют, в лучшем случае, одну седьмую его жизни. Но ему самому они
представляются не одной седьмой, не одной пятой, даже не третью, а по
меньшей мере половиной прожитой им жизни.
Вот несколько строк из записной книжки Марка Твена. Запись эта
сделана в 90-х годах, когда создателю "Приключений Тома Сойера" и
"Приключений Гекльберри Финна" было уже под шестьдесят:
"Гек приходит домой бог знает откуда. Ему шестьдесят лет, спятил с
ума. Воображает, что он все тот же мальчишка, ищет в толпе Тома, Бекки,
других. Из скитаний по свету возвращается шестидесятилетний Том,
встречается с Геком. Оба разбиты, отчаялись, жизнь не удалась. Все, что
они любили, что считали прекрасным, ничего этого уже нет. Умирают".
Детство Тома и Гека в этом трагическом наброске представляется автору
не просто половиной их жизни, и даже не только лучшей ее половиной.
Оказывается, что если и было в их жизни что-нибудь по-настоящему ценное,
так это только детство. Разбитые, раздавленные, усталые шестидесятилетние
старики, они вновь воображают себя мальчишками и умирают, отчаявшись
вернуть себе себя, ощутив трагическую невозможность возвратиться назад, в
те блаженные времена, когда они жили настоящей, полноценной жизнью.
Детство оказывается, таким образом, единственной реальностью их бытия. А
вся их последующая жизнь - фикция.
Это, конечно, не совсем обычный и, строго говоря, даже ненормальный
случай, обнажающий уродство того мира, в котором прожили свою жизнь герои
Марка Твена. Но и в самой этой ненормальности, в самой парадоксальности
этого случая тоже отразилась определенная закономерность.
Вступая в мир, едва только начиная осознавать себя, человек
инстинктивно устанавливает свои взаимоотношения с мирозданием. Он создает
в своем воображении свою собственную модель вселенной. И рано или поздно
наступает момент, когда эта, созданная его воображением, модель рушится,
разбивается вдребезги. Не каждому удается легко пережить это крушение и
заново освоиться в той новой, реальной вселенной, в которой ему предстоит
жить.
Об одном из таких крушений рассказал Анатоль Франс в своей
автобиографической повести "Пьер Нозьер".
Герой этой повести пятилетний Пьер (в нем легко угадывается сам
автор) свою первую модель вселенной создал, разглядывая картинки в
старинной семейной библии. Фантастические библейские сюжеты на этих
картинках были представлены на редкость натурально.
"От изображения земного рая, - с усмешкой пишет Франс, - веяло
простодушием голландского пейзажа. Тут были брабантские кони, кролики,
поросята, куры, курдючные бараны... На седьмой странице (как сейчас помню
ее) изображено было, как в Ноев ковчег грузят парами животных. В моей
библии Ноев ковчег представлял собой нечто вроде длинной баржи, на которой
возвышался деревянный домик с двускатной крышей. Этот Ноев ковчег
напоминал тот, который мне подарили на Новый год и от которого так чудесно
пахло смолой".
Любимой игрой маленького Пьера была игра во всемирный потоп.
Игрушечный Ноев ковчег, новенький, пачкавший пальцы краской, пахнущий
смолой, стоял в глубине стола. Перед ним на столе расставлялись попарно
фигурки животных. И вот конь и медведь, слон и олень, баран и лисица
длинной вереницей направлялись парами к ковчегу, который должен был спасти
их от потопа.
Каждое утро малыш отправлялся со своей старой няней Нанеттой на
прогулку по набережной Сены. И там он опять видел свой Ноев ковчег -
точь-в-точь такой же, как в его старой библии с картинками. Ведь он не
сомневался, что плавучая купальня, над которой вился черный дымок, - не
что иное, как бывший ковчег; тот, давний потоп кончился, новых потопов
больше не предвидится, поэтому ковчег и переделали в купальню.
Так его воображение получило первый толчок. И так сложилось его
первое представление об устройстве, масштабах и границах вселенной:
"Вселенная простиралась для меня всего лишь до пределов набережной
Малакэ, где я увидел свет... Я доходил до конца улицы Малых Августинцев и
был уверен, что вселенная кончается тут..."
Маленький Пьер ни на секунду не сомневался, что эта картина,
развернувшаяся в его воображении, полностью соответствует реальному
устройству вселенной. Тем не менее он ни с кем не делился этими своими
открытиями, в глубине души, как видно, опасаясь подвергнуться насмешкам
взрослых. Вероятно, втайне он сознавал, что эта уютная вселенная,
созданная его фантазией, не совсем настоящая, что это - что-то вроде
игрушки, которую ненароком можно сломать. Но смутное опасение это, хотя
оно и притаилось где-то на самом дне его души, странным образом не
нарушало его уверенности, что картина мироздания, созданная его
воображением, - истинна. Очевидно, объяснялось это тем, что в пятилетнем
возрасте человек еще не вполне умеет отделять реальность от игры и игру от
реальности. Жизнь в его представлении неотделима от игры. Она сама по себе
для него не что иное, как игра.
"Согласно моей системе мироздания, отличавшейся очаровательной
непосредственностью, как и первобытные теогонии, земля вокруг моего дома
образовала обширный круг. Ежедневно, когда я шел на прогулку и возвращался
обратно, мне встречались различные люди, и все они, как мне казалось,
играли в какую-то очень сложную и очень занимательную игру: игру в
жизнь... Когда из своего окна я наблюдал, как эти крошечные существа
движутся по мосту Святых отцов, то принимал их за игрушечных, а не за
живых людей и был почти столь же счастлив, как тот сказочный
ребенок-великан, который, сидя на горе, играл елями, хижинами, коровами,
овцами, пастухами и пастушками.
Короче говоря, вселенная в моем представлении была большим деревянным
игрушечным ящиком из Нюрнберга, крышку которого задвигали каждый вечер
после того, как заботливо и в полном порядке укладывали спать маленьких
человечков..."
Трудно сказать, каким запасом прочности обладала эта уютная,
игрушечная вселенная маленького Пьера Нозьера. Может быть, в свой час она
бы рухнула так же безболезненно и незаметно, как выпадают молочные зубы,
когда приходит пора расти настоящим.
Но жизнь судила иначе.
Крушение было мучительным и страшным. Маленькому Пьеру суждено было
стать невольным свидетелем ужасного события, потрясшего до основания все
его представления о физическом и нравственном устройстве мира.
Было ясное, солнечное утро. Маленький Пьер, по обыкновению, сидел за
столом и играл в свою любимую игру: выстраивал попарно игрушечных
животных, направляя их к игрушечному ковчегу, пахнущему смолой и
пачкающему руки свежей краской.
"Это безмятежное шествие крошечных первозданных животных внушало мне
таинственное и сладостное представление о природе. Меня обуревали нежность
и любовь. Я ощущал неизъяснимую радость при мысли, что живу.
Вдруг во дворе послышался глухой звук падения. Звук глубокий, тяжкий,
неслыханный, я оледенел от ужаса.
Почему, от какого бессознательного чувства я вдруг содрогнулся?
Никогда прежде не доводилось мне слышать подобного звука. Почему я сразу
постиг весь его ужас? Я подбежал к окну - и увидел во дворе нечто жуткое!
Бесформенную массу, кровавое месиво, напоминавшее, однако, человека. Весь
дом наполнили женские вопли, зловещие крики..."
Оказалось, что их сосед, несчастный человек, худое, возбужденное и
болезненное лицо которого и раньше пробуждало у маленького Пьера странное,
тревожное чувство тоски и страха перед чем-то неведомым, - оказалось, что
этот измученный и раздавленный жизнью человек в припадке горячки
выбросился из окна.
"С этого дня, - заключает свою историю Франс, - я навсегда утратил
веру в то, что жизнь - игра, а мир - нюрнбергский ящик с игрушками.
Космогония маленького Пьера Нозьера рухнула в бездну человеческих
заблуждений вместе с представлениями древних о карте вселенной и системой
Птолемея".
История крушения игрушечной вселенной маленького Пьера Нозьера не
совсем обычна. Можно даже сказать, что катастрофический характер этого
крушения - просто-напросто трагическая случайность (хотя, как и всякая
случайность, эта катастрофа была лишь формой проявления необходимости).
Но вот что касается истории возникновения этой созданной им картины
мироздания, то она типична в высшей степени. Так строит свою маленькую
вселенную едва ли не каждый нормальный человек. И едва ли не у каждого
первым кирпичом, положенным в основание этого здания, становится первая
детская книжка, первая картинка в этой детской книжке, естественно
становящаяся самым первым сигналом из того мира, который находится за
пределами его видимой вселенной.
Была такая книжка и такая картинка и у маленького Генриха Шлимана. И
можно смело сказать, что этой картинке из его первой детской книжки
суждено было сыграть в его жизни неизмеримо более важную роль, чем та,
которую сыграли гравюры из старой библии в жизни маленького Пьера Нозьера.
Это случилось, когда ему было восемь лет. Так уж издавна повелось в
семье пастора Шлимана - впрочем, как и во всех мало-мальски
благопристойных немецких семьях, - что на рождество детям дарили подарки.
Это был целый ритуал. После сытного праздничного обеда зажигались огни
рождественской елки. Все семейство, построившись по рангу и возрасту,
чинно шествовало через прихожую...
Детям не терпится скорее наброситься на подарки, разложенные на
столе. Но этот вожделенный миг еще не наступил. Сперва поют псалмы и
молитвы. Потом сестренка маленького Генриха скороговоркой читает наизусть
рождественскую историю. Потом опять поют. О, эти томительные минуты!
Генрих изо всех сил старается угадать, какой сюрприз ожидает его в
свертке, лежащем на том краю стола, где обычно кладут подарок,
предназначенный для него. На прошлое рождество это были новые башмаки. Что
же будет сегодня? Может быть, новый костюм? Нет, вряд ли. Костюм - это
слишком дорого. Скорее всего, новая рубашка.
Но вот, наконец, долгий ритуал близится к концу. Отец торжественно
возглашает:
- Ну, а теперь подходите все к столу!
Генрих подбегает к своему заветному свертку. Нет, это не рубашка!
Там, внутри, что-то тяжелое. Что бы это могло быть? Дрожащими от
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг