запереть ее в одну клетку с беспутною Клемантинкой.
"Ужасно было видеть, - говорит "Летописец", - как оные две беспутные
девки, от третьей, еще беспутнейшей, друг другу на съедение отданы были!
Довольно сказать, что к утру на другой день в клетке ничего, кроме
смрадных их костей, уже не было!"
Проснувшись, глуповцы с удивлением узнали о случившемся; но и тут не
затруднились. Опять все вышли на улицу и стали поздравлять друг друга,
лобызаться и проливать слезы. Некоторые просили опохмелиться.
- Ах, ляд вас побери! - говорил неустрашимый штаб-офицер, взирая на эту
картину. - Что ж мы, однако, теперь будем делать? - спрашивал он в тоске
помощника градоначальника.
- Надо орудовать, - отвечал помощник градоначальника, - вот что! не
пустить ли, сударь, в народе слух, что оная шельма Анелька, заместо храмов
Божиих, костелы везде ставить велела?
- И чудесно!
Но к полудню слухи сделались еще тревожнее. События следовали за
событиями с быстротою неимоверною. В пригородной солдатской слободе
объявилась еще претендентша, Дунька-толстопятая, а в стрелецкой слободе
такую же претензию заявила Матренка-ноздря. Обе основывали свои права на
том, что и они не раз бывали у градоначальников "для лакомства". Таким
образом, приходилось отражать уже не одну, а разом трех претендентш.
И Дунька, и Матренка бесчинствовали несказанно. Выходили на улицу и
кулаками сшибали проходящим головы, ходили в одиночку на кабаки и
разбивали их, ловили молодых парней и прятали их в подполья, ели
младенцев, а у женщин вырезали груди и тоже ели. Распустивши волоса по
ветру, в одном утреннем неглиже, они бегали по городским улицам, словно
исступленные, плевались, кусались и произносили неподобные слова.
Глуповцы просто обезумели от ужаса. Опять все побежали к колокольне, и
сколько тут было перебито и перетоплено тел народных - того даже
приблизительно сообразить невозможно. Началось общее судбище; всякий
припоминал про своего ближнего всякое, даже такое, что тому и во сне не
снилось, и так как судоговорение было краткословное, то в городе только и
слышалось: шлеп-шлеп-шлеп! К четырем часам пополудни загорелась съезжая
изба; глуповцы кинулись туда и оцепенели, увидав, что приезжий из губернии
чиновник сгорел весь без остатка. Опять началось судбище; стали
доискиваться, от чьего воровства произошел пожар, и порешили, что пожар
произведен сущим вором и бездельником пятым Ивашкой. Вздернули Ивашку на
дыбу, требуя чистосердечного во всем признания, но в эту самую минуту в
пушкарской слободе загорелся тараканий малый заводец, и все шарахнулись
туда, оставив пятого Ивашку висящим на дыбе. Зазвонили в набат, но пламя
уже разлилось рекою и перепалило всех тараканов без остачи. Тогда поймали
Матренку-ноздрю и начали вежливенько топить ее в реке, требуя, чтоб она
сказала, кто ее, сущую бездельницу и воровку, на воровство научил и кто в
том деле ей пособлял? Но Матренка только пускала в воде пузыри, а
сообщников и пособников не выдала никого.
Среди этой общей тревоги об шельме Анельке совсем позабыли. Видя, что
дело ее не выгорело, она, под шумок, снова переехала в свой заезжий дом,
как будто за ней никаких пакостей и не водилось, и паны Кшепшицюльский и
Пшекшицюльский завели кондитерскую и стали торговать в ней печатными
пряниками. Оставалась одна толстопятая Дунька, но с нею совладать было
решительно невозможно.
- А надо, братцы, изымать ее беспременно! - увещевал атаманов-молодцов
Сила Терентьич Пузанов.
- Да! поди сунься! ловкой! - отвечали молодцы.
Был, по возмущении, уже день шестый.
Тогда произошло зрелище умилительное и беспримерное. Глуповцы вдруг
воспрянули духом и сами совершили скромный подвиг собственного спасения.
Перебивши и перетопивши целую уйму народа, они основательно заключили,
что теперь в Глупове крамольного греха не осталось ни на эстолько. Уцелели
только благонамеренные. Поэтому всякий смотрел всякому смело в глаза,
зная, что его невозможно попрекнуть ни Клемантинкой, ни Раидкой, ни
Матренкой.
Решили действовать единодушно и прежде всего снестись с пригородами.
Как и следовало ожидать, первый выступил на сцену неустрашимый штаб-офицер.
- Сограждане! - начал он взволнованным голосом, но так как речь его
была секретная, то весьма естественно, что никто ее не слыхал.
Тем не менее, глуповцы прослезились и начали нудить помощника
градоначальника, чтобы вновь принял бразды правления; но он, до поимки
Дуньки, с твердостью от того отказался. Послышались в толпе вздохи;
раздались восклицания: "Ах! согрешения наши великие!" - но помощник
градоначальника был непоколебим.
- Атаманы-молодцы! в ком еще крамола осталась - выходи! - гаркнул голос
из толпы.
Толпа молчала.
- Все очистились? - допрашивал тот же голос.
- Все! все! - загудела толпа.
- Крестись, братцы!
Все перекрестились, объявлено было против Дуньки-толстопятой общее
ополчение.
Пригороды между тем один за другим слали в Глупов самые утешительные
отписки. Все единодушно соглашались, что крамолу следует вырвать с корнем
и для начала прежде всего очистить самих себя. Особенно трогательна была
отписка пригорода Полоумнова. "Точию же, братие, сами себя прилежно
испытуйте, - писали тамошние посадские люди, - да в сердцах ваших гнездо
крамольное не свиваемо будет, а будете здравы, и пред лицом начальственным
не злокозненны, но добротщательны, достохвальны и прелюбезны". Когда
читалась эта отписка, в толпе раздавались рыдания, а посадская жена
Аксинья Гунявая, воспалившись ревностью великою, тут же высыпала из кошеля
два двугривенных и положила основание капиталу, для поимки Дуньки
предназначенному.
Но Дунька не сдавалась. Она укрепилась на большом клоповном заводе и,
вооружившись пушкой, стреляла из нее как из ружья.
- Ишь, шельма! каки артикулы пушкой выделывает! - говорили глуповцы и
не смели подступиться.
- Ах, съешь тя клопы! - восклицали другие.
Но и клопы были с нею как будто заодно. Она целыми тучами выпускала их
против осаждающих, которые в ужасе разбегались. Решили обороняться от них
варом, и средство это как будто помогло. Действительно, вылазки клопов
прекратились, но подступиться к избе все-таки было невозможно, потому что
клопы стояли там стена стеною, да и пушка продолжала действовать
смертоносно. Пытались было зажечь клоповный завод, но в действиях
осаждающих было мало единомыслия, так как никто не хотел взять на себя
обязанность руководить ими, - и попытка не удалась.
- Сдавайся, Дунька! не тронем! - кричали осаждающие, думая покорить ее
льстивыми словами.
Но Дунька отвечала невежеством.
Так шло дело до вечера. Когда наступила ночь, осаждающие, благоразумно
отступив, оставили, для всякого случая, у клоповного завода сторожевую
цепь.
Оказалось, однако, что стратагема с варом осталась не без последствий.
Не находя пищи за пределами укрепления и раздраженные запахом
человеческого мяса, клопы устремились внутрь искать удовлетворения своей
кровожадности. В самую глухую полночь Глупов был потрясен неестественным
воплем: то испускала дух толстопятая Дунька, изъеденная клопами. Тело ее,
буквально представлявшее сплошную язву, нашли на другой день лежащим
посреди избы, и около нее пушку и бесчисленные стада передавленных клопов.
Прочие клопы, как бы устыдившись своего подвига, попрятались в щелях.
Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но,
несмотря на то что внутренние враги были побеждены и польская интрига
посрамлена, атаманам-молодцам было как-то не по себе, так как о новом
градоначальнике все еще не было ни слуху ни духу. Они слонялись по городу,
словно отравленные мухи, и не смели ни за какое дело приняться, потому что
не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
Наконец, в два часа пополудни седьмого дня он прибыл. Вновь
назначенный, "сущий" градоначальник был статский советник и кавалер Семен
Константинович Двоекуров.
Он немедленно вышел на площадь к буянам и потребовал зачинщиков. Выдали
Степку Горластого да Фильку Бесчастного.
Супруга нового начальника, Лукерья Терентьевна, милостиво на все
стороны кланялась.
Так кончилось это бездельное и смеха достойное неистовство; кончилось и
с тех пор не повторялось.
ИЗВЕСТИЕ О ДВОЕКУРОВЕ
Семен Константинович Двоекуров градоначальствовал в Глупове с 1762 по
1770 год. Подробного описания его градоначальствования не найдено, но,
судя по тому, что оно соответствовало первым и притом самым блестящим
годам екатерининской эпохи, следует предполагать, что для Глупова это было
едва ли не лучшее время в его истории.
О личности Двоекурова "Глуповский Летописец" упоминает три раза: в
первый раз в "краткой описи градоначальникам", во второй - в конце отчета
о смутном времени, и в третий - при изложении истории глуповского
либерализма (см. описание градоначальствования Угрюм-Бурчеева). Из всех
этих упоминовений явствует, что Двоекуров был человек передовой и смотрел
на свои обязанности более нежели серьезно. Нельзя думать, чтобы "Летописец"
добровольно допустил такой важный биографический пропуск в истории
родного города; скорее должно предположить, что преемники Двоекурова с
умыслом уничтожили его биографию, как представляющую свидетельство слишком
явного либерализма и могущую послужить для исследователей нашей старины
соблазнительным поводом к отыскиванию конституционализма даже там, где, в
сущности, существует лишь принцип свободного сечения. Догадку эту отчасти
оправдывает то обстоятельство, что в глуповском архиве до сих пор
существует листок, очевидно принадлежавший к полной биографии Двоекурова и
до такой степени перемаранный, что, несмотря на все усилия. издатель
"Летописи" мог разобрать лишь следующее: "имея не малый рост... подавал
твердую надежду, что... Но объят ужасом... не мог сего выполнить...
Вспоминая, всю жизнь грустил..." И только. Что означают эти загадочные
слова? - С полной достоверностью отвечать на этот вопрос, разумеется,
нельзя, но если позволительно допустить в столь важном предмете догадки,
то можно предположить одно из двух: или что в Двоекурове, при немалом его
росте (около трех аршин), предполагался какой-то особенный талант
(например, нравиться женщинам), которого он не оправдал, или что на него
было возложено поручение, которого он, сробев, не выполнил. И потом всю
жизнь грустил.
Как бы то ни было, но деятельность Двоекурова в Глупове была несомненно
плодотворна. Одно то, что он ввел медоварение и пивоварение и сделал
обязательным употребление горчицы и лаврового листа, доказывает, что он
был по прямой линии родоначальником тех смелых новаторов, которые, спустя
три четверти столетия, вели войны во имя картофеля. Но самое важное дело
его градоначальствования - это, бесспорно, записка о необходимости
учреждения в Глупове академии.
К счастию, эта записка уцелела вполне15 и дает возможность произнести
просвещенной деятельности Двоекурова вполне правильный и беспристрастный
приговор. Издатель позволяет себе думать, что изложенные в этом документе
мысли не только свидетельствуют, что в то отдаленное время уже встречались
люди, обладавшие правильным взглядом на вещи, но могут даже и теперь
служить руководством при осуществлении подобного рода предприятий.
Конечно, современные нам академии имеют несколько иной характер, нежели
тот, который предполагал им дать Двоекуров, но так как сила не в названии,
а в той сущности, которую преследует проект и которая есть не что иное,
как "рассмотрение наук", то очевидно, что, покуда царствует потребность в
"рассмотрении", до тех пор и проект Двоекурова удержит за собой все
значение воспитательного документа. Что названия произвольны и весьма
редко что-либо изменяют - это очень хорошо доказал один из преемников
Двоекурова, Бородавкин. Он тоже ходатайствовал об учреждении академии, и
когда получил отказ, то, без дальнейших размышлений, выстроил вместо нее
съезжий дом.
Название изменилось, но предположенная цель была достигнута -
Бородавкин ничего больше и не желал. Да и кто же может сказать, долго ли
просуществовала бы построенная Бородавкиным академия и какие принесла бы
она плоды? Быть может, она оказалась бы выстроенною на песке; быть может,
вместо "рассмотрения" наук занялась бы насаждением таковых? Все это в
высшей степени гадательно и неверно. А со съезжим домом - дело верное: и
выстроен он прочно, и из колеи "рассмотрения" не выбьется никуда.
Вот эту-то мысль и развивает Двоекуров в своем проекте с тою
непререкаемою ясностью и последовательностью, которыми, к сожалению, не
обладает ни один из современных нам прожектёров. Конечно, он не был
настолько решителен, как Бородавкин, то есть не выстроил съезжего дома
вместо академии, но решительность, кажется, вообще не была в его нравах.
Следует ли обвинять его за этот недостаток? или, напротив того, следует
видеть в этом обстоятельстве тайную наклонность к конституционализму? -
разрешение этого вопроса предоставляется современным исследователям
отечественной старины, которых издатель и отсылает к подлинному документу.
ГОЛОДНЫЙ ГОРОД
1776-й год наступил для Глупова при самых счастливых предзнаменованиях.
Целых шесть лет сряду город не горел, не голодал, не испытывал ни
повальных болезней, ни скотских падежей, и граждане не без основания
приписывали такое неслыханное в летописях благоденствие простоте своего
начальника, бригадира Петра Петровича Фердыщенка. И действительно,
Фердыщенко был до того прост, что летописец считает нужным неоднократно и
с особенною настойчивостью остановиться на этом качестве, как на самом
естественном объяснении того удовольствия, которое испытывали глуповцы во
время бригадирского управления. Он ни во что не вмешивался,
довольствовался умеренными данями, охотно захаживал в кабаки покалякать с
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг