Тем не менее, когда Угрюм-Бурчеев изложил свой бред перед начальством,
то последнее не только не встревожилось им, но с удивлением, доходившим
почти до благоговения, взглянуло на темного прохвоста, задумавшего уловить
вселенную. Страшная масса исполнительности, действующая как один человек,
поражала воображение. Весь мир представлялся испещренным черными точками,
в которых, под бой барабана, двигаются по прямой линии люди, и всё идут,
всё идут. Эти поселенные единицы, эти взводы, роты, полки - все это,
взятое вместе, не намекает ли на какую-то лучезарную даль, которая
покамест еще задернута туманом, но со временем, когда туманы рассеются и
когда даль откроется... Что же это, однако, за даль? что скрывает она?
- Ка-за-р-рмы! - совершенно определительно подсказывает возбужденное до
героизма воображение.
- Казар-р-мы! - в свою очередь, словно эхо, вторил угрюмый прохвост и
произносил при этом такую несосветимую клятву, что начальство чувствовало
себя как бы опаленным каким-то таинственным огнем...
Управившись с Грустиловым и разогнав безумное скопище, Угрюм-Бурчеев
немедленно приступил к осуществлению своего бреда.
Но в том виде, в каком Глупов предстал глазам его, город этот далеко не
отвечал его идеалам. Это была скорее беспорядочная куча хижин, нежели
город. Не имелось ясного центрального пункта; улицы разбегались вкривь и
вкось; дома лепились кое-как, без всякой симметрии, по местам теснясь друг
к другу, по местам оставляя в промежутках огромные пустыри. Следовательно,
предстояло не улучшать, но создавать вновь. Но что же может значить слово
"создавать" в понятиях такого человека, который с юных лет закалился в
должности прохвоста? - "Создавать" - это значит представить себе, что
находишься в дремучем лесу; это значит взять в руку топор и, помахивая
этим орудием творчества направо и налево, неуклонно идти куда глаза глядят.
Именно так Угрюм-Бурчеев и поступил.
На другой же день по приезде он обошел весь город. Ни кривизна улиц, ни
великое множество закоулков, ни разбросанность обывательских хижин - ничто
не остановило его. Ему было ясно одно: что перед глазами его дремучий лес
и что следует с этим лесом распорядиться. Наткнувшись на какую-нибудь
неправильность, Угрюм-Бурчеев на минуту вперял в нее недоумевающий взор,
но тотчас же выходил из оцепенения и молча делал жест вперед, как бы
проектируя прямую линию. Так шел он долго, все простирая руку и
проектируя, и только тогда, когда глазам его предстала река, он
почувствовал, что с ним совершилось что-то необыкновенное.
Он позабыл... он ничего подобного не предвидел... До сих пор фантазия
его шла все прямо, все по ровному месту. Она устраняла, рассекала и
воздвигала моментально, не зная препятствий, а питаясь исключительно своим
собственным содержанием. И вдруг... Излучистая полоса жидкой стали
сверкнула ему в глаза, сверкнула и не только не исчезла, но даже не
замерла под взглядом этого административного василиска. Она продолжала
двигаться, колыхаться и издавать какие-то особенные, но несомненно живые
звуки. Она жила.
- Кто тут? - спросил он в ужасе.
Но река продолжала свой говор, и в этом говоре слышалось что-то
искушающее, почти зловещее. Казалось, эти звуки говорили: "Хитер,
прохвост, твой бред, но есть и другой бред, который, пожалуй, похитрей
твоего будет". Да; это был тоже бред, или, лучше сказать, тут встали лицом
к лицу два бреда: один, созданный лично Угрюм-Бурчеевым, и другой, который
врывался откуда-то со стороны и заявлял о совершенной своей независимости
от первого.
- Зачем? - спросил, указывая глазами на реку, Угрюм-Бурчеев у
сопровождавших его квартальных, когда прошел первый момент оцепенения.
Квартальные не поняли; но во взгляде градоначальника было нечто до
такой степени устраняющее всякую возможность уклониться от объяснения, что
они решились отвечать, даже не понимая вопроса.
- Река-с... навоз-с... - лепетали они как попало.
- Зачем? - повторил он испуганно и вдруг, как бы боясь углубляться в
дальнейшие расспросы, круто повернул налево кругом и пошел назад.
Судорожным шагом возвращался он домой и бормотал себе под нос:
- Уйму! я ее уйму!
Дома он через минуту уж решил дело по существу. Два одинаково великих
подвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства для
исполнения первого подвига были обдуманы уже заранее; средства для
исполнения второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как не
было той силы в природе, которая могла бы убедить прохвоста в неведении
чего бы то ни было, то в этом случае невежество являлось не только
равносильным знанию, но даже в известном смысле было прочнее его.
Он не был ни технолог, ни инженер; но он был твердой души прохвост, а
это тоже своего рода сила, обладая которою можно покорить мир. Он ничего
не знал ни о процессе образования рек, ни о законах, по которым они текут
вниз, а не вверх, но был убежден, что стоит только указать: от сих мест до
сих - и на протяжении отмеренного пространства наверное возникнет материк,
а затем по-прежнему, и направо и налево, будет продолжать течь река.
Остановившись на этой мысли, он начал готовиться.
В какой-то дикой задумчивости бродил он по улицам, заложив руки за
спину и бормоча под нос невнятные слова. На пути встречались ему
обыватели, одетые в самые разнообразные лохмотья, и кланялись в пояс.
Перед некоторыми он останавливался, вперял непонятливый взор в лохмотья и
произносил:
- Зачем?
И, снова впавши в задумчивость, продолжал путь далее.
Минуты этой задумчивости были самыми тяжелыми для глуповцев. Как
оцепенелые, застывали они перед ним, не будучи в силах оторвать глаза от
его светлого, как сталь, взора. Какая-то неисповедимая тайна скрывалась в
этом взоре, и тайна эта тяжелым, почти свинцовым пологом нависла над целым
городом.
Город приник; в воздухе чувствовались спертость и духота.
Он еще не сделал никаких распоряжений, не высказал никаких мыслей,
никому не сообщил своих планов, а все уже понимали, что пришел конец. В
этом убеждало беспрерывное мелькание идиота, носившего в себе тайну; в
этом убеждало тихое рычание, исходившее из его внутренностей. Незримо ни
для кого, прокрался в среду обывателей смутный ужас и безраздельно овладел
всеми. Все мыслительные силы сосредоточивались на загадочном идиоте и в
мучительном беспокойстве кружились в одном и том же волшебном круге,
которого центром был он. Люди позабыли прошедшее и не задумывались о
будущем. Нехотя исполняли они необходимые житейские дела, нехотя сходились
друг с другом, нехотя жили со дня на день. К чему? - вот единственный
вопрос, который ясно представлялся каждому при виде грядущего вдали идиота.
Зачем жить, если жизнь навсегда отравлена представлением об идиоте?
Зачем жить, если нет средств защитить взор от его ужасного вездесущия?
Глуповцы позабыли даже взаимные распри и попрятались по углам в тоскливом
ожидании...
Казалось, он и сам понимал, что конец наступил. Никакими текущими
делами он не занимался, а в правление даже не заглядывал. Он порешил
однажды навсегда, что старая жизнь безвозвратно канула в вечность и что,
следовательно, незачем и тревожить этот хлам, который не имеет никакого
отношения к будущему. Квартальные нравственно и физически истерзались;
вытянувшись и затаивши дыхание, они становились на линии, по которой он
проходил, и ждали, не будет ли приказаний; но приказаний не было. Он молча
проходил мимо и не удостоивал их даже взглядом. Не стало в Глупове
никакого суда: ни милостивого, ни немилостивого, ни скорого, ни нескорого.
На первых порах глуповцы, по старой привычке, вздумали было обращаться к
нему с претензиями и жалобами друг на друга; но он даже не понял их.
- Зачем? - говорил он, с каким-то диким изумлением обозревая жалобщика
с головы до ног.
В смятении оглянулись глуповцы назад и с ужасом увидели, что назади
действительно ничего нет.
Наконец страшный момент настал. После недолгих колебаний он решил так:
сначала разрушить город, а потом уже приступить и к реке. Очевидно, он
еще надеялся, что река образумится сама собой.
За неделю до Петрова дня он объявил приказ: всем говеть. Хотя глуповцы
всегда говели охотно, но, выслушавши внезапный приказ Угрюм-Бурчеева,
смутились. Стало быть, и в самом деле предстоит что-нибудь решительное,
коль скоро, для принятия этого решительного, потребны такие приготовления?
Этот вопрос сжимал все сердца тоскою. Думали сначала, что он будет
палить, но, заглянув на градоначальнический двор, где стоял пушечный
снаряд, из которого обыкновенно палили в обывателей, убедились, что пушки
стоят незаряженные. Потом остановились на мысли, что будет произведена
повсеместная "выемка", и стали готовиться к ней: прятали книги, письма,
лоскутки бумаги, деньги и даже иконы, - одним словом, все, в чем можно
было усмотреть какое-нибудь "оказательство".
- Кто его знает, какой он веры? - шептались промеж себя глуповцы, -
может, и фармазон?
А он все маршировал по прямой линии, заложив руки за спину, и никому не
объявлял своей тайны.
В Петров день все причастились, а многие даже соборовались накануне.
Когда запели причастный стих, в церкви раздались рыдания, "больше же всех
вопили голова и предводитель, опасаясь за многое имение свое". Затем,
проходя от причастия мимо градоначальника, кланялись и поздравляли; но он
стоял дерзостно и никому даже не кивнул головой. День прошел в тишине
невообразимой. Стали люди разгавливаться, но никому не шел кусок в горло,
и все опять заплакали. Но когда проходил мимо градоначальник (он в этот
день ходил форсированным маршем), то поспешно отирали слезы и старались
придать лицам беспечное и доверчивое выражение. Надежда не вся еще
исчезла. Все думалось: вот увидят начальники нашу невинность и простят...
Но Угрюм-Бурчеев ничего не увидел и ничего не простил.
"30-го июня, - повествует летописец, - на другой день празднованья
памяти святых и славных апостолов Петра и Павла, был сделан первый приступ
к сломке города". Градоначальник, с топором в руке, первый выбежал из
своего дома и, как озаренный, бросился на городническое правление.
Обыватели последовали примеру его. Разделенные на отряды (в каждом уже с
вечера был назначен особый урядник и шпион), они разом на всех пунктах
начали работу разрушения. Раздался стук топора и визг пилы; воздух
наполнился криками рабочих и грохотом падающих на землю бревен; пыль
густым облаком нависла над городом и затемнила солнечный свет. Все были
налицо, все до единого; взрослые и сильные рубили и ломали; малолетние и
слабосильные сгребали мусор и свозили его к реке. От зари до зари люди
неутомимо преследовали задачу разрушения собственных жилищ, а на ночь
укрывались в устроенных на выгоне бараках, куда было свезено и
обывательское имущество. Они сами не понимали, что делают, и даже не
вопрошали друг друга, точно ли это наяву происходит. Они сознавали только
одно: что конец наступил и что за ними везде, везде следит непонятливый
взор угрюмого идиота. Мельком, словно во сне, припоминались некоторым
старикам примеры из истории, и в особенности из эпохи, когда
градоначальствовал Бородавкин, который навел в город оловянных солдатиков
и однажды, в минуту безумной отваги, скомандовал им:
"Ломай!" Но ведь тогда все-таки была война, а теперь... без всякого
повода... среди глубокого земского мира...
Угрюм-Бурчеев мерным шагом ходил среди всеобщего опустошения, и на
губах его играла та же самая улыбка, которая озарила лицо его в ту минуту,
когда он, в порыве начальстволюбия, отрубил себе указательный палец правой
руки.
Он был доволен, он даже мечтал. Мысленно он уже шел дальше простого
разрушения. Он рассортировывал жителей по росту и телосложению; он
разводил мужей с законными женами и соединял с чужими; он раскассировывал
детей по семьям, соображаясь с положением каждого семейства; он назначал
взводных, ротных и других командиров, избирал шпионов и т.д. Клятва,
данная начальнику, наполовину уже выполнена. Все начеку, все кипит, все
готово вынырнуть во всеоружии; остаются подробности, но и те давным-давно
предусмотрены и решены. Какая-то сладкая восторженность пронизывала все
существо угрюмого прохвоста и уносила его далеко, далеко.
В упоении гордости он вперял глаза в небо, смотрел на светила небесные,
и, казалось, это зрелище приводило его в недоумение.
- Зачем? - бормотал он чуть слышно и долго-долго о чем-то думал и
что-то соображал.
Что именно?
Через полтора или два месяца не оставалось уже камня на камне. Но по
мере того, как работа опустошения приближалась к набережной реки, чело
Угрюм-Бурчеева омрачалось. Рухнул последний, ближайший к реке дом; в
последний раз звякнул удар топора, а река не унималась. По-прежнему она
текла, дышала, журчала и извивалась; по-прежнему один берег ее был крут, а
другой представлял луговую низину, на далекое пространство заливаемую, в
весеннее время, водой. Бред продолжался.
Громадные кучи мусора, навоза и соломы уже были сложены по берегам и
ждали только мания, чтобы исчезнуть в глубинах реки. Нахмуренный идиот
бродил между грудами и вел им счет, как бы опасаясь, чтоб кто-нибудь не
похитил драгоценного материала. По временам он с уверенностию бормотал:
- Уйму, я ее уйму!
И вот вожделенная минута наступила. В одно прекрасное утро, созвавши
будочников, он привел их к берегу реки, отмерил шагами пространство,
указал глазами на течение и ясным голосом произнес:
- От сих мест - до сих!
Как ни были забиты обыватели, он и они восчувствовали. До сих пор
разрушались только дела рук человеческих, теперь же очередь доходила до
дела извечного, нерукотворного. Многие разинули рты, чтоб возроптать, но
он даже не заметил этого колебания, а только как бы удивился, зачем люди
мешкают.
- Гони! - скомандовал он будочникам, вскидывая глазами на колышущуюся
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг