Народ живет?"
По небу пролетела туча, кабинет осветило солнце. Пшеничный, не заметив
вызванных им теней, продолжал говорить:
- Пойдешь на шахту. Рядовым.
Он вызвал секретаршу. Она принесла чай с сухарями и укоризненно
поглядела на Михаила, желая, чтобы тот смутился и скорее ушел.
- У меня товарищ внизу, - сказал Устинов. - Ему бы тоже чаю.
Она возмущенно стукнула тарелку с сухарями о стол. Пшеничный велел
позвать Ивановского.
- А кто твой товарищ, тоже американский наблюдатель?
- Горный инженер.
- Горняки нам очень нужны. Ты бы тоже мог быть горняком.
- Странный вы человек, Владимир Григорьевич, - вздохнул Устинов. - Вот
ждете звонка из милиции: подтвердят или не подтвердят мои слова? И ни о чем,
кроме шахт, не хотите говорить. Вы зажаты, несвободны, а жизнь - безмерна.
- Нет, товарищ! Я свободен, потому что выполняю долг! А ты куда
клонишь? Может, тебя прислали на трудовое воспитание? Это обеспечим!
- Эх! - сказал Устинов. - Вам даже неинтересно, какая станет жизнь. А
ведь уже ваши дети не пожелают жить одним самопожертвованием. Они захотят
жить счастливо.
- Теперь я убедился: ты не наш человек! - с угрозой вымолвил Пшеничный.
- Но тебе не удастся никого разоружить.
- Не собираюсь никого разоружать. Просто смешно, если бы в космический
век люди законсервировались на одном уровне.
- Какой космический? - потребовал объяснить Пшеничный.
Устинов стал рассказывать о научно-техническом прогрессе. Пшеничный
мрачно слушал. Он ревновал. Никакие успехи не вызвали в нем ни удивления, ни
восторга.
Секретарша привела Ивановского, поставила еще один стакан и с
недовольным видом удалилась.
Ивановский оробело остановился посреди кабинета, просительно улыбался,
думая, очевидно, что Устинов достиг с секретарем горкома полного
взаимопонимания.
Пшеничный кивнул на стул, стали пить чай. Он макал сухарь, неторопливо
помешивал им в стакане.
- Так, ты горняк? - спросил он.
- Угу, - промычал Ивановский с полным ртом.
- Ну ешьте-ешьте, - улыбнулся Пшеничный. - Я пока делом займусь.
Он отодвинул недопитый стакан и принялся читать бумаги, не обращая
внимания на гостей.
- Договорились? - шепотом спросил Ивановский.
- Обещает послать на шахту, - ответил Устинов. - Милиция поехала в
Грушовку.
- А поверил?
- Кто его знает.
Ивановский громко покашлял. Пшеничный откинулся на спинку стула и хмуро
посмотрел на него.
Ивановский поведал ему об аварии на шахте, двух годах заключения и
своих претензиях к ведению горных работ в послевоенное время. Он никого не
обвинял, но чувствовалась застарелая обида.
- Неужто в космический век вы не справились с подземными авариями? -
насмешливо спросил Пшеничный.
Ивановский отвечал, что внедряются промышленные роботы,
автоматизированные комплексы... Однако Пшеничного интересовало, что сделал
лично Ивановский, когда видел опасность.
- Ты боролся на своем месте? - спросил он. - Твоя совесть чиста?
Телефонный звонок избавил Ивановского от необходимости отвечать.
Звонили из милиции: бандитов взяли, жертв нет. В глазах Пшеничного
промелькнуло угрюмое хищное выражение.
- Вот! - торжествующе воскликнул Ивановский. - Людям надо верить. Я
боролся на своем месте, но мне твердили: "План, план, остальное - потом".
- Так. Плохо боролся, - сказал Пшеничный. - Если б захотел, сообщил в
горно-техническую инспекцию. Она и у нас недаром хлеб ест: останавливает
добычные участки за любое нарушение.
- А вы заставляете отменить предписание, - возразил Ивановский. -
Знаем, как это делается! Потом дружно ищут козла отпущения.
- Брешешь! - оборвал его Пшеничный. - Мы не крокодилы. Обывательские
слухи нечего распускать.
- Брешут собаки. А я...
- И ты брешешь!
- Не желаю продолжать разговор! - вспылил Ивановский. - Мне стыдно за
вас.
- Так. Сядь, - велел Пшеничный. - Брехать - не цепом махать. Вы для
чего сюда явились? Учить нас? Исправлять наши ошибки? А может, вы платные
агенты мирового империализма и вас надо сдать в МГБ?
- Делайте, что хотите. Только оскорблять себя не позволю.
- Чего вы заводитесь? - спросил Устинов. - Один из вас родился до
революции, другой - после войны. Вы же разные продукты.
- Так. Надо разобраться, кто из нас продукт! - сухо ответил Пшеничный.
- Приглашаю вас в наше время, - продолжал Устинов. - Вы не торопились
меня расспрашивать, ждали подтверждения из милиции. Теперь, по-моему, пора
познакомиться.
Он сказал: предпочитаю открытый разговор. Не будем трогать технические
чудеса, потолкуем о людях. Мы живем богаче и разнообразнее вас. У нас выше
уровень образования, медицинского обслуживания, социального обеспечения. У
колхозников есть паспорта, они больше не привязаны к одному месту. В
сберегательных кассах у населения около двухсот миллиардов рублей. Решается
проблема жилья. Никто не боится остаться без куска хлеба. Не боятся ночью
ходить по улицам. Практически в каждой семье есть телевизоры и холодильники.
Пшеничный исподлобья глядел на Устинова. Трудно было понять, о чем он
думает. Может быть, о нуждах послевоенного восстановления, о добыче угля, о
продовольственном снабжении; может, о чем-то другом, но в общем, конечно, о
том же самом - о нужде, людях, о сорок девятом годе. Чужие холодильники,
телевизоры еще находятся в недрах земли.
Устинов говорил: наши люди уже не живут одной работой и заботами. Вкус
жизни стал иным, появились новые возможности, выбор, свободное время. И
обнаружились противоречия: семьи обособились от родни, каждая замкнулась в
своем узком круге, человек утратил ощущение единства, которое ему давала
старая патриархальная семья, и превратился в эгоиста...
- Он сгущает краски! - воскликнул Ивановский. - Он сам оторвался от
реальной жизни. А в настоящей жизни все вперемежку...
- У нас откровенный разговор? - спросил Устинов.
- Так, - кивнул Пшеничный. - Дальше.
И Устинов продолжал: растет число разводов. Почти все женщины у нас
работают, они экономически не зависят от мужей, а мужья, наоборот, стали
зависимы от жен, потому что в семье они больше не хозяева, не добытчики, а
как бы взрослые дети. Большинство разводов возникает по инициативе женщин. И
к тому же наши женщины не хотят рожать детей.
- Миша, не надо расписываться за всех, - снова вмешался Ивановский,
вероятно озабоченный, что Устинов коснется и его семьи. - Твои обобщения
здесь наверняка не поймут.
- Конечно, Толя, кризис в семье и у нас не все принимают всерьез, -
улыбнулся Устинов. - Одни просто зажмуриваются, другие начинают
проповедовать патриархальщину.
Пшеничный недовольно взглянул на встрепенувшегося Ивановского. Тот
сдержанно вздохнул, и Устинов последовал дальше в своем путешествии вместе с
секретарем горкома.
Он не хотел подлаживаться и заниматься лакировкой, но, ощущая в
Пшеничном протестующую силу, чувствовал тревогу. Бросая вызов его
представлениям о безоблачном будущем, Устинов рисковал лишиться единственной
поддержки, еще к тому же неопределенной, лишь формирующейся. Однако Устинов
не боялся. Он привык к различным выражениям скепсиса и неверия,
сопутствующим его работе, у таких, как Пшеничный, грозных вчерашних
руководителей. Правда, тогда за ним стоял секретарь столичного райкома
Евгеньев, который пригласил Устинова заниматься внедрением "человеческого
фактора" на предприятиях района, а сейчас за ним никого не было. Никого,
кроме его времени. Но это тоже соратник.
Устинов сказал, что является членом райкома и руководит специальным
социологическим исследованием. Его слова прозвучали официально.
И перешел к наболевшему: человеческим взаимоотношениям, надеждам,
сомнениям. Он показал Пшеничному - вот, смотри! Суровые директора с больными
сердцами властно держали свои штурвалы и думали только о выполнении плана,
словно выпуск продукции был оправданием их самоотверженной, но узкой жизни.
Десятки лет они ощущали себя ломовыми лошадьми общества, гордились собой, не
умели жить по-другому. Смотри, товарищ Пшеничный! Эта жизнь для песни, для
легенды, для тяжелых времен. Но миллионы людей уже успели вырасти и стать
отцами с той поры тяжелых времен. Их воспитали образованными и
самостоятельными. Они помнят послевоенные годы как эпоху народной победы,
они ощущают жизнь как доброе и хорошее дело. Они работают не ради одного
хлеба насущного. Это первое поколение, выросшее без войны.
И Устинов сделал то, чего в реальной жизни никогда не могло случиться:
он выстроил одно поколение напротив другого. Одно - требовательное и
грозное, другое - ожидающее обновления. Они стояли друг против друга, пока
наконец между ними не возникла объединяющая сила, похожая на электрический
разряд.
В устиновской картине не было завершенности. Видно, еще предстояла
долгая многолетняя работа.
- Чего же вы хотите? - разочарованно спросил Пшеничный. - Наш бог -
будущее державы. А ваш? Куда ты меня зовешь?
- Куда зову? Прежде всего говорить человеку "вы". - Устинов понял, что
после его рассказа все остается по-прежнему, а может быть, и хуже, так как
собеседник задет за живое.
- Так. Какими вас вырастили нежными! - насмешливо улыбнулся Пшеничный,
сморщив курносый нос. - Говорить вам "вы", не приказывать, не мешать
наслаждаться? От твоих россказней веет интеллегентской размягченностью. Это
на руку вашим врагам, а они спят и видят, как ослабить наше монолитное
единство. Нет, с такими взглядами ты здесь вреден. Оба вредны!
Пшеничный снял трубку, стал рывками набирать номер.
- Надо смываться, - шепнул Ивановский.
- Куда? - спросил Устинов.
- Меня Наталья ждет. Что я ей скажу?
Устинов засмеялся:
- Ты ей позвони, что задерживаешься.
Ивановский вытаращился на него, потом тоже засмеялся и, спохватившись,
прикрыл рот кулаком.
Пшеничный покачал головой и сказал в трубку, что направляет двух
человек, одного инженера, второго без специальности, что их надо принять на
работу.
- Посылаю вас в гущу, - буркнул он. - Ничего другого предложить не
могу. И зарубите на носу: забудьте, кто вы и откуда. Говорите, что выполняли
специальное задание в одном закрытом районе.
- Испытывали атомную бомбу, - предложил Ивановский. - Все равно об этом
скоро в газетах объявят.
- Брось дурить! Выполняли спецзадание. Все. Трудовые книжки вам
выпишут.
Что-то переменилось в нем после всего жесткого, что он им наговорил.
Это что-то, наверное, было определенностью: он надеялся на лучшее,
догадываясь, что они его не подведут.
На прощание он ничего не обещал. Правда, дал сто рублей, одной большой
бумажкой, которую достал, сложенную в пять раз, из карманчика-пистона.
Тяжелая дверь кабинета закрылась.
В сентябре того года по комбинату "С-уголь" резко снизилась добыча, и
секретарю обкома из Москвы была послана короткая телеграмма: "Примите
энергичные меры к безусловному выполнению сентябрьского плана добычи и
поставки коксующегося угля". Эту телеграмму заместителя Председателя Совета
Министров объявили во всех горкомах, райкомах, трестах, шахтах.
Дома Пшеничный стал рассказывать жене о странных посетителях; Катя
торопливо собирала на стол, бегала между шкафчиком, плитой и рукомойником,
что-то у нее не получалось. Обед опаздывал.
- Сейчас, сейчас! - озабоченно приговаривала она.
Обычно к пяти часам, когда Пшеничный приходил на перерыв, стол уже был
накрыт. После еды Пшеничный ложился спать часа на два, а к восьми уходил в
горком и возвращался во втором часу ночи.
Катя поставила на стол тарелку с нарезанными помидорами. Он попробовал
- не посолены. Посолил, отрезал хлеба, стал есть. Потом справился с борщом,
варениками и молочным киселем. Катя не ела, сидела напротив. У нее был
другой распорядок.
- Я у портнихи была, - сказала она. - Наконец-то готово.
- Красивое?
- Красивое. Хочешь надену?
- Надень, - улыбнулся он, понимая, что ей хочется покрасоваться, и
вспомнил: - А ведь угадали про Грушовку!
- Кто угадал?
- Я же тебе говорю: были у меня двое...
- Да-да. Я сейчас переоденусь. - Катя вышла.
Пшеничный направился в кабинет, вытащил из портфеля бумаги и, стоя,
пробежал верхнюю - письмо директора машиностроительного завода Горчицы,
которому объявили строгий выговор. Горчица, конечно, знал, на что шел, когда
обменивал с колхозом автомобильные моторы на сено. Он попал в безвыходное
положение: его подсобному хозяйству запретили пользоваться сенокосными
угодьями вблизи города, а на просьбу выделить корма для лошадей, коров и
овец, хозяйственное управление Минугля лишь посоветовало полагаться на
самозаготовки, так как лимиты на сено очень ограничены. Горчица
отремонтировал списанные моторы и совершил незаконную сделку. "Ловок! -
подумал Пшеничный. - А строгий выговор - перебор, надо дать простой". Спустя
мгновение он удивился своим мыслям: либо виноват директор, либо нет, а
двойная бухгалтерия - бессмыслица.
Катя позвала его.
Она стояла перед шифоньером в длинном платье и, улыбаясь, глядела из
зеркала, заметно ожидая одобрения.
- Ого! - сказал Пшеничный.
- Здесь не топорщится? - спросила Катя, показав заведенной за спину
рукой между лопатками.
Он провел ладонью по указанному месту - нет, нигде не топорщилось.
Пшеничный привык видеть женщин в других нарядах - укороченных,
прямоугольной формы, с подложными плечами. Поэтому жена показалась ему новой
и несколько чужой. Он обнял ее, чтобы приблизить к себе. Катя откинула назад
голову и прижалась затылком к его щеке. От ее волос пахло земляничным мылом.
- Ну? - посмеиваясь, с вызовом сказала она. - Пусти!
Он не пускал, но не знал как быть: прежде он никогда не ласкал жену
днем.
- А, попалась! - воскликнул Пшеничный, подхватил Катю на руки и все
решил одним махом.
Это было хорошо. Потом она, лежа у него на груди, спросила:
- Что это с тобой?
- Как что? - Ему не хотелось ничего объяснять. - Ты нравишься мне.
Катя оделась в желтое ситцевое платье и жакет с высокими плечами, ее
новизна исчезла. Пора было идти за детьми.
Пшеничный вспомнил о принесенных документах.
- Да, вот что, - сказал он. - Это платье красивое... Его нельзя
носить... Аполитично. В магазинах не хватает текстиля. На него сколько
метров пошло? Как на целых два!
- Ничего ты не понимаешь, - ответила жена. - В магазинах не хватает
дешевого текстиля. И вообще...
Она ушла, не объяснив своего "вообще". Если бы оно попало на язык этому
краснобаю Устинову, то он наверняка сочинил бы бог весть какую ерунду!
Пшеничный подумал о пришельцах: правильно ли он поступил, послав их на
шахту? Может, доложить начальству, пусть само решает. Правда, трудновато
было бы растолковать это чудо. Взяли бы да спросили: "Что за притчи,
Пшеничный?" И поди объясни, что тебе самому не по нутру их странные
рассказы!
Размышляя так, он перешел в кабинет и сел за работу. На письме
директора завода написал красным карандашом: "Облисполком запретил отвод
колхозных угодий для предприятий и их подсобных хозяйств. Учитывая, что
допущенное т.Горчицей нарушение не преследовало корыстных целей и не
отразилось на деятельности завода, считаю возможным ограничиться выговором".
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг