мнят судьями, честными, благородными. А откуда же у вас такая забывчивость и
такая память? Откуда такая беспощадность, а? Когда отстанете от меня?
И словно не я, а тот, живущий во мне, за одну ночь помудревший на целую
непрожитую жизнь, отвечает ему моим голосом:
- Не все можно искупить. И ничто не забывается. Ни хорошее, ни плохое.
- Врешь! Люди не могут вечно помнить. Они же не вечные - люди-то. Да если
бы тот гестаповец на пленку не записывал, - если бы не та пленка, никто
ничего бы не узнал и жил бы на свете заслуженный ветеран Виктор Рожок. Что,
не нравится? Правда никому не нравится!
И опять проснулся во мне погибший:
- Офицер, говорите, записывал на магнитофон? Только офицер?
Он даже отшатнулся: - Кто же еще? - Природа. Рожок испуганно заморгал.
Интересно, за кого он меня сейчас принимает? А не все ли равно? Важнее та
истина, которая, окончательно сформулировавшись, словно пронзила мой мозг.
Да, я нашел объяснение тому, что со мной случилось. Раньше о подобном
озарении читал в книгах - для него даже придумали научное название "инсайт",
но никогда не думал, что это может произойти со мной. Долго потом я пытался
вспомнить, подсказал ли мне ту главную мысль кто-то или она родилась у меня
самостоятельно, после изумления, в раздумьях и тревоге. И не для какого-то
там недобитого Рожка, а чтобы закрепить ее в словах и окончательно оформить
для себя, продолжил:
- Да, да, природа тоже записывает. И не только речь. Природа ничего не
забывает. Все остается в ней
Говорю и удивляюсь своим словам, будто не мои они, удивляюсь мысли, в них
звучащей, и уже интуитивно знаю, что еще вернусь к ней не раз; предчувствую,
что она перевернет всю мою жизнь...
III
- Ну ладно, юный друг мой, отдали дань, с позволения сказать, модным
гипотезам - пора и честь знать. Вот гляньте, что я наметил для вас в
качестве плановой работы...
За открытым окном невероятно и тоскливо близко синеет небо, и в нем
плавают птицы...
- Это не мода, Иван Спиридонович, это - моя позиция.
- Знаю, верю! - Профессор картинно откидывается на спинку кресла и грозит
пальчиком - У вас в общежитии состоялись даже дискуссии о всяких там
экстрасенсах. Ведал, но не препятствовал. Дискутируйте, оттачивайте
искусство спора. Полезно! Но чтобы позицию выстраивать, надо спервоначала
под нее фундамент заложить, молодой человек: расчеты, факты собрать. А вы
под свою позицию не фундамент норовите, а динамит. Так вас в мистике
обвинят, и на том ваша научная карьера - раз и навсегда - адью. У нас ведь,
к вашему сведению, не клуб фантастики, а научно- исследовательский институт,
да еще академический.
Вот тут бы мне и поддакнуть ему, и повиниться, и прикинуться раскаявшейся
овечкой. Что стоит? А втихомолочку свое продолжать и удобного часа
дожидаться. Ну, не будь же ослом, старина, не при на рожон, скажи: "Вот
спасибо, Иван Спиридонович, не зря, да и на свое счастье к вам первому
пришел с каверзной этой гипотезой. Вы вроде и простые вещи говорите, а так
осветите их, что только диву даешься, как сам сослепу этого не видел. Новые
горизонты открываете, учитель..."
А уж он расплывется в любезной и покровительственной улыбке и подкинет
тебе темку, да не какую-нибудь замухрышистую, а откроет, можно сказать,
горизонты удачи. Не упусти же, старина, редкий шанс...
Все верно. Шанс беспроигрышный. Понимаю, а сделать ничего не могу. Если
бы еще не истина, которую открыл для себя, если бы не...
Предательская память заволакивает мои глаза туманом, и вместо румяного,
доброжелательного, отечески строгого лица вижу лес, сторожку. И вот я уже в
ней, избитый, окровавленный, и все же думаю не о себе, а о тех, кто отомстит
за меня, и выстреливаю в ненавистное лицо с куриным веком: "Узнают!"
"...Прощайте, друзья! Вспомните когда-нибудь обо мне, разыщите Волчью
балку. Прощайте, мама, сестра и вы, Маргарита Ивановна. Вы хорошо учили нас
жить как люди - не становиться скотом ни за что, ни перед кем!.."
...Мои глаза еще подернуты туманом, но я с ужасом слышу слова, узнаю свой
голос:
- Извините, Иван Спиридонович, но я не с пустыми руками. Есть кое-какие
выкладки. Посмотрите.
Он придвигает к себе мои листы и взгромождает очки на свой расплюснутый
простецкий нос. А маленькие глазки, что скрылись за стеклами, вовсе не
простецкие. Они стреляющие и подмигивающие - эти глазки. Ласково
улыбающиеся, когда нужно, и мгновенно твердеющие - до состояния железных
шариков, не пропускающих свет.
Проходит минута, другая. Стучат часы на столе. Птицы плавают в небе под
облаками - завидно, вольно так плавают, им хорошо - птицам.
Проходит полчаса. Время от времени профессор поглядывает то на меня, то в
листы, затем - только в листы; забывает обо мне, хватает листок и что-то
быстро пишет - проверяет мои расчеты, твердые румяные щеки становятся еще
румяней. Наконец снова вспоминает обо мне, смотрит поверх очков с некоторым
удивлением, оно сменяется раздумьем - он что-то подсчитывает в уме,
выражение лица уже покровительственно-строгое, он медленно роняет:
- Поработали вы действительно немало. Как успели за короткое время?
Видимо, охота пуще неволи. Некоторые расчеты впечатляют. Но формулировки...
Формулировочки... Будто из "Книги чудес"... - Толстый ноготь подчеркивает
строчку.
- Что же тут "чудесного", Иван Спиридоныч? К примеру, следователь
собирает пепел, кусочки обгоревшей бумаги, восстанавливает сожженный
документ и прочитывает текст. Общеизвестно, в газетах об этом пишут. Люди
уже давно пользуются обратимостью, существующей в природе...
- Но вы же, Сергей Евгеньевич, хотите вывести закон... Закон!
Формулируете положения о пересекающихся временных потоках...
Впервые он назвал меня не юным другом, не по фамилии, а по
имени-отчеству. Значит ли это, что он возвел меня в ранг "тех, с кем следует
считаться", или просто определил в число своих противников? Быть его
противником опасно, особенно если вспомнить рассказы о нем тишайшего
старейшего нашего лаборанта, однажды побывавшего в его "львиных когтях".
Иван Спиридонович еще с института "ходил в первых студентах", кто-то успел
его зачислить в "наши Ньютоны". Но ни Ньютона, ни академика из него не
получилось. Поначалу он создал несколько интересных работ, выдержки из его
кандидатской опубликовал солидный журнал. На этом запал Ивана Спиридоновича
кончился. Докторскую он защищал уже с трудом, "по совокупности", а затем
стал почти постоянным соавтором всех работ, выходивших из его отдела. Не
помню, кто первый сострил по этому поводу: "лев и мышки". Больше всех он не
любил людей, которым приклеивал ярлык "академпретендент" - претендент в
академики. Правда, меня он так не назвал, но наверняка в данной ситуации
подумал и сделал оргвыводы. Сейчас узнаю. И я упрямо произношу:
- Да, пока не все мои формулировки имеют полное числовое обеспечение. Но
дайте мне три, даже два года...
Он отрицательно мотает головой - профессионально мотает, как на зарядке -
сначала в одну сторону, потом в другую:
- Невозможно, Сергей Евгеньевич. Признаю - у вас есть кое- какие
любопытные расчеты. Но не более. Вся же ваша гипотеза, особенно мысль о
подобии "Памяти природы", как вы ее называете, человеческой памяти, -
чистейшая фантастика. Никто на это не выделит ни рабочего времени, ни денег.
И прослывете вы" фантазером и беспочвенным академпретендентом...
Вот оно! Допрыгались, молодой человек? Теперь держитесь! Уж он из вас
приготовит отбивную. Этот профессор с румяными щеками - мастер по отбивным
из академпретендентов.
С некоторым удивлением отмечаю, что у меня не засосало в желудке, как
бывало прежде.
- Ну что ж, Иван Спиридонович, коли так, фантазер согласен считать в
нерабочее время.
От удивления он даже не поправил сползшие очки. Наверное, ему хотелось
спросить: "В одиночку - против меня? С ума спятили?" Но спросил он иное:
- Вы хотите доказать? Доказать, что возможно воспроизведение прошлого?
- А вы полагаете, что если человек научился записывать и воспроизводить
звук, изображение, мысли и чувства, как в кино, например, то в природе
ничего подобного не происходит? Да, я хочу доказать, что природа записывает
и хранит любое движение, каждый вариант мира со всяким изменением, с
перестановкой электрона на атомной орбите, с новым излучением. Временные
потоки уносят слепок за слепком все варианты мира. И когда они пересекаются,
наблюдатель, находящийся в одном потоке, способен видеть другой. Так, с
лодки, плывущей по одной реке, иногда удается увидеть ручей, текущий в
обратном направлении...
- А трансформация? Переход одного в другое? Лев выпустил свои когти. Но
мышь уже не боится его, и, следовательно, по известной пословице, она
становится львом, а лев - мышью.
- Трансформация происходит. Но всегда сохраняется возможность обратного
процесса. Если найти механизм включения "воспроизведения", подобно тому, как
я случайно наткнулся на него в сторожке, начинает действовать закон
обратимости.
- Нет такого закона, Сергей Евгеньевич. Это ваши выдумки.
Он говорит строго, каждое слово падает гулко, как гирька на чашу весов.
Фонды, планы - все в его руках. Я это знаю. Но знаю и то, что больше не
отступлю. "Ни за что и ни перед кем!"
...С той поры и потянулась моя научная одиссея: споры, диспуты,
обсуждения, на которых "избивали" меня так, что места живого не оставалось,
и мои теоретические построения трещали по всем швам. Председатель секции,
большой друг Ивана Спиридоновича, ткнул пальцем в описание аппарата и
сказал, будто припечатал: "Построить невозможно. Принесите схему".
Обратился я к инженерам, а они подтверждают слова председателя:
"Невозможно. Такой аппарат работать не будет". Энергетики: "Да он съест
энергию пятерых АЭС".
Пришлось срочно переучиваться в инженеры, в конструкторы и самому
разрабатывать схему. На секции вынуждены были признать сквозь зубы: "Ну что
же, схема надежна, но построить аппарат невозможно. Ни один известный нам
материал не выдержит таких перегрузок".
Засел я за материаловедение, за физическую химию, за химию полимеров,
нашел молодых ребят из общественного КБ при политехническом институте и
вместе с ними и с клубом молодых рационализаторов на заводе "Физмаш"
построили экспериментальный образец.
А уж демонстрировал я его сначала в Доме журналистов перед сотрудниками
нескольких редакций. Набрался наглости и притащил аппарат в Дом науки и
техники.
А когда пресса шум подняла - помните? - пришлось и самым упрямым
противникам запоздалое "добро" давать. Так я и начал становиться тем, кого
вы знаете сегодня как выдающегося ученого. Вопреки всему я сформулировал
Закон обратимости, описал механизмы записи и считывания и построил первые
аппараты, позволяющие восстанавливать прошлое.
Многие удивляются и спрашивают, как мне удалось столько совершить за одну
жизнь. Но я сделал это не за одну, а за множество жизней, одна из которых
продолжала другую.
И самое главное - в них больше не было впустую потраченных мгновений.
После тех ночей в сторожке я стал другим, научился ценить каждое мгновение,
творить его таким, чтобы потом не пришлось стыдиться себя. Часто нам
кажется, что впереди очень много времени и все еще можно изменить. Да,
впереди реки и моря времени, но творить добро нужно сейчас, немедленно. Ибо
каждое мгновение остается в памяти природы таким, каким ты его прожил,
сотворил. Его можно извлечь, повторить. Но изменить нельзя. Оно остается
неизменным на все миллионы твоих жизней - навечно. Оно - и с ним ты.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 08.10.2001 14:33
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг