Игорь Росоховатский
ОБРАТИМОСТЬ
Й_________________________________________________________________________»
є авт. сб. Ураган - Москва, "Молодая гвардия", 1986, 294 с. є
є OCR and spellcheck by Andy Kay, 07 October 2001 є
И_________________________________________________________________________ј
I
...Когда-то мы с ним фехтовали прутиками на лугу, а сейчас луч,
пробившийся сквозь щель, кажется не спасительным канатом, а шпагой, которой
можно проткнуть предателя. Как же ты дошел до этого, Витька Рожок, бравый
отчаянный Витька, капитан нашей футбольной команды? Что с тобой стало?
Почему ты с ними - против своих? Тебя даже не пытали, как Петю, а он ничего
не сказал и под пытками, он не назвал им твое имя, еще не зная, кто предал
его и остальных...
Не могу лежать на правом боку - сломанное ребро впивается во внутренности
- нечем дышать. И на спине лежать не могу - они вырезали на ней звезду.
Только одно положение тела еще приемлемо для меня - полулежа на левом боку,
прислонясь головой и плечом к стене. Осталось недолго. Скоро услышу шаги...
Луч-шпага окрашивается в золотистый багрянец...
Неужели никто не узнает о тебе, Витька? Я написал записку Скорику и
спрятал ее под камнем. Но они могут найти ее. Кровью написал на стене:
"Виктор Рожок - предатель". Но надпись они сотрут. Сколько же бед ты еще
натворишь, бывший "мушкетер"?
Луч становится ярче, словно раскаляется, багрянец постепенно исчезает,
пылинки кружатся в золотистом. Нет, такой сверкающей шпагой не стоит убивать
тебя, Рожок. Веревочная петля на широкой рыночной площади - для тебя. Чтобы
все видели твои рыжие бесшабашные глаза, твои бегающие глаза, предатель. Как
сообщить нашим? Кто сообщит? Ведь, кроме меня, никто не знает, что
случилось. В отряде Деда думают о тебе как о герое. А ты мастер сочинять
легенды...
Шаги... За мной... Что-то пролаял конвойный, звякают ключи, замок,
скрипит дверь. Луч исчезает...
Мама, сестричка, простите, что я не успел в последние часы подумать о
вас, проститься, хотя бы мысленно. Это все из-за предателя, который часто
бывал у нас дома. Помнишь, мама, ты наливала ему чай и подкладывала коржики,
поглядывая на меня: как реагирую, не жадничаю ли? Прощайте, мама, Нина...
Черная тень наискосок ложится на позолоченный пол. Пытаюсь приподняться.
Острое железо впивается в плечо. - Берите его под руки. Сам не встанет. -
Тяжелый, - ворчит один из полицаев. - Волчья балка недалеко, - утешают его.
Черное колечко волос приклеилось к широкому, малость вогнутому лбу...
"Что, Витька, вспотел, все-таки страшно?" - Поворачиваю голову и смотрю в
упор - это все, что я сейчас могу. Отмечаю, как твое веко начинает
подергиваться, будто у курицы, - ты никогда не выносил моего взгляда, с
первого класса я мог тебя запросто пересмотреть.
- Предатель, - говорю, не узнавая своего голоса, - наши с тобой
рассчитаются.
Он ничего не отвечает, но кто-то из полицаев смеется. Доносится словно
издалека:
- Ты уже не скажешь. А кроме тебя, парень, некому.
- Узнают! - хриплю, сплевывая комки слюны. - Каждый из вас, гады, получит
свое!
- А тебе что до того? - почти добродушно "интересуется" кто-то сзади
меня. - Тебя не будет уже через минуту. Бросайте его с обрыва, пусть себе
летит.
Я хорошо знаю Волчью балку и этот обрыв. Тут все" восемь метров, а внизу
- камни.
- Э нет! - кричит Витька и повторяет: - Нет, нет! Неужели что-то
проснулось в нем, заговорило? И снова:
- Нет, не надо. Он, черт, живучий. А вдруг? Сначала пристрелим!
Черное колечко на взмокшем от пота лбу. Из-под куриного века взблескивает
рыжий глаз.
- Стреляй сам для гарантии. Держи!
Вместо светло-карего - черный глаз. Вмиг становится багровым, из него
вырывается пламя. Почему не слышно выстрела?..
...Когда я проснулся, весь в холодном липком поту, эта мысль не покинула
меня: "Почему не слышал выстрела?" Спустя мгновение понял: ну, как мог
забыть? Это элементарно: слух срабатывает медленней, поэтому я увидел пламя,
но услышать уже ничего не успел. Я - тот, кем был во сне. Но кем я был?
Почему один и тот же сон вижу вторую ночь подряд? И так четко, с
повторяющимися деталями? Случайность? Но не слишком ли много деталей для
случайности?.. /
"Зачем тебе копаться в этом, старина? - ругаю себя. - Дружки отчаливают
сегодня, уезжай с ними и забудь сны, которые видел в этой сторожке. Иначе
испортишь себе весь отпуск - и не только отпуск... Мало ли загадок на свете
и мало ли чудаков, стремящихся все их разгадать? Зачем это тебе?"
Но я уже знаю, что ни забыть этих снов, ни вот так просто уехать не
смогу. Проклятое, неподвластное уму упорство, оставшееся еще со школьных
лет, заставлявшее меня с моими средними способностями пробиваться в
отличники, дотягиваться до первых учеников, уже проснулось и подняло голову,
как кобра. Оно много раз подводило меня, не давая уютно устроиться в жизни.
Оно заставляло меня, молодого физика, младшего научного сотрудника с прочным
будущим, поддерживать и развивать против своей воли рискованные идеи вместо
того, чтобы по проторенному руслу кропать кандидатскую диссертацию. Я уже
потерял миловидную невесту. Ей надоело дожидаться. Я прозевал перспективную
должность в соседнем отделе, поругался с одним влиятельным ученым, который
мог бы взять меня в свою свиту последователей.
Прошло немало времени, пока я кое-что понял. Понял, почему и какое
молчание называют золотом, какое слово - серебром, а какое покачивание
головой - бриллиантовым; понял, что если родил идею, противоречащую работам
руководителя, надо запрятать ее подальше, про запас, до тех времен, пока сам
не станешь руководителем. Понял, что если ничего не делаешь, то и спросу с
тебя никакого, но, поскольку ничего не делать нельзя, надо делать поменьше и
только в связи с указаниями профессора, а еще лучше - академика. И если тебя
какое-то невиданное упорство гонит в неведомом направлении, переставляя с
места на место, как шахматную пешку, стремящуюся во что бы то ни стало
пробиться в ферзи, надо помнить, что это нужно не пешке, а тому, кто ходит
ею. Пешке же нужны уютная квартира, приличная должность и соответственно -
ставка, подходящая жена, семья и все такое прочее, что есть у других
благоразумных людей. Все понимаю, как собака с жалобными глазами, не умеющая
высказать своей преданности тому, кто ее кормит, а поделать с собой ничего
не могу.
...Я выхожу из сторожки, прощаюсь с друзьями по туристской ватаге, нехотя
отвечаю на удивленные вопросы, ссылаясь то на ушибленную ногу, то на
простуду, и остаюсь еще на сутки.
Целый день слоняюсь по лугу и лесу, слушаю, как шумят деревья,
подсматриваю за веселыми рыжими бестиями - белками, спускаюсь к реке и,
завороженно глядя на волны, вижу в них небо с облаками, перевернутые
деревья, черно-белых коров. Все это усиливает впечатление двойственности
окружающего мира и самого себя, и опять я терзаюсь бесплодными мыслями,
пытаюсь подобрать золотой ключик к таинственной дверке.
Разогреваю себе нехитрый обед на походной печке, пеку картошку на костре,
хотя мне уже не хочется есть, - делаю все, чтобы себя занять.
С тревогой, даже со страхом жду ночи, опасаясь, чтобы сон не повторился,
и надеясь, что он все-таки повторится. Долго лежу с открытыми глазами,
наблюдая, как гаснут лучики, пробивающиеся сквозь шторы, сквозь дыры в двери
и бревенчатых стенах сторожки, оставшейся здесь еще с времен дровяного
склада. Мне чудятся чьи- то шаги, и я приподнимаю тяжелеющую голову. Шаги и
трубный звук... Лось? Нет, это просто ветер, умеющий подражать кому угодно...
Вон там, в дальнем углу под камнем, я спрятал записку. Как она попадет к
Соколову? Кто достанет ее, прочтет имя предателя и поспешит в отряд? К
Антону Петровичу Соколову - командиру разведки, или к Деду...
Постой, о какой записке я думаю? О каких друзьях, которых надо спасти
даже ценой собственной жизни? Неужели я уже заснул? Но почему так болит все
тело, особенно сломанное ребро? Это мордастый полицай двинул меня, уже
поваленного и связанного, кованым сапогом.
Э нет, так не пойдет! Очнись, дурень, открой поскорей глаза во всю ширь,
пока сон не навалился!
Шаги... За мной... Черное колечко волос приклеилось к широкому вогнутому
лбу...
Что, Витька, вспотел? все-таки страшно? Кажется, я понимаю, "мушкетер",
как ты дошел до жизни такой. Проглотил бы я сейчас свой болтливый язык за
то, что назвал тебя когда-то "нашим Ломоносовым". Да, я тоже виноват, я тоже
внес лепту в хор, славящий тебя, капитана футбольной команды и заводилу,
одного из первых учеников. Ты так привык к своей славе, что воспринимал как
должное неумеренные похвалы, преклонение девчонок, надежды учителей. У тебя
были кое-какие способности, но работать по- настоящему ты так и не научился.
И надежды рушились одна за другой. Проиграла соседям наша футбольная
команда, ты провалился на вступительных экзаменах. Тебя стали обгонять
ребята, на которых ты привык смотреть сверху вниз. Вспоминаю, как ты однажды
отозвался о Пете, когда узнал, что его приняли на заочный в институт. Тогда
я не придал значения твоей злости. А ты, наверное, постепенно начал
ненавидеть нас всех - свидетелей твоих несбывшихся надежд...
Поворачиваю голову и смотрю в упор - это все, что я сейчас могу, - и
вижу, как твое правое веко начинает подергиваться, будто у курицы, - ты
всегда не выносил моего взгляда.
- Предатель, - говорю я. - Наши с гобой рассчитаются. Доносится
приглушенное: - Так ты же не скажешь. - Узнают! - хриплю я, сплевывая комки
кровавой слюны. - Каждый из вас, гады, получит свое!
Но думаю я уже не о них, а о тех, с кем шел на задание. Я уверен, что они
выполнят его, не зря же Семен успел свалить офицера и нырнуть в лесную
гущавину.
- Бросайте его в балку! - Сначала пристрелим! Через минуту меня не
станет. Слышишь, Антон Соколов, рассчитайся с предателем! Найди его, выкопай
из-под земли и рассчитайся! Прощайте, друзья. Я ничего не сказал. Вспомните
когда- нибудь обо мне. Пусть это будет так, как нам рассказывала на уроке
Маргарита Ивановна, пусть разыщут эту балку. Прощайте, мама, сестра и вы,
Маргарита Ивановна. Вы учили нас жить как люди - не становиться скотом ни за
что, ни перед кем...
Черный глаз изрыгает пламя. Рушится небо. Сквозь последнюю боль, гасящую
сознание, - последняя мысль, последнее удивление: "Почему не слышно
выстрела?.."
"...Найти Антона Соколова! Сообщить: Виктор Рожок - предатель! Скорее!
Погибнут хлопцы!" - Я, тяжело подымаясь, помогая себе руками, мотаю головой,
стряхиваю остатки сна. Мне это почти удается. Почти - потому что мысль -
"Найти Антона Соколова, сообщить о предателе" - остается в сознании как
глубокая заноза. Она звучит сквозь все мои размышления. На всякий случай ищу
в углу записку - ее нет...
Ветки хлещут меня по лицу, окончательно возвращают к действительности.
Куда бегу? Давно нет войны, партизан. Может быть, и командира разведки
Соколова, и предателя Рожка давно нет в живых, и мой сон... Но сон ли это?
Только ли сон?
"Мистика! - говорит во мне Скептик. - В детстве начитался чего-то
щекочущего нервы, наслушался россказней бабки Матрены о всяких чудесах,
потом увлекся модными теорийками о взаимопроникающих потоках времени - вот
оно все в голове перемешалось да и сказалось в лесной глуши. Стыдитесь,
"молодой человек, а еще физик", как сказал бы знакомый вам аспирант!"
"Двойное повторение сна с подробностями - не пустячок", - возражает
Упрямец.
"Ах, оставьте, не смешите! Перегрели голову на солнце, в мозгу
образовались застойные очаги. Обратитесь к специалисту, называемому
психиатром, - он истолкует ваш сон. А если сами не сумеете вовремя
остановиться, он поместит вас куда следует".
"И все же надо проверить, - твердит Упрямец. - Сейчас единственный и
простейший способ проверки - выяснить, существовали ли на самом деле Соколов
и Виктор Рожок. Местность ты знаешь. Волчья балка совсем близко. Поселок там
один. Вспомни, что рассказывали о партизанском отряде, действовавшем там во
время войны. Кажется, и некоторые имена называли... Значит, как это ни
удивительно и несмотря ни на что, ты бежишь в правильном направлении.
Продолжай!"
"Ладно, так и быть!" - согласился с этим доводом Скептик, уже загадав
наперед, уже хорошо зная, что ни о Соколове, ни о Рожке никто из бывших
партизан в поселке не вспомнит...
II
- Соколов? Да, был такой у партизан. Командир разведчиков. О нем в
областном краеведческом музее есть материалы. Но он умер пять лет назад. А
вас кто направил ко мне?
Светло-карие, будто рыжие, глаза глядят на меня исподлобья.
- Библиотекарь Анна Павловна. Она сказала, что вы были в партизанах.
- Она так сказала? - переспрашивает он и поводит седой маленькой головой
слева направо и снизу вверх, по-прежнему глядя на меня исподлобья. На
морщинистой шее мелькает рубец. Что-то знакомое чудится мне в том, как он
поводит шеей. Может быть, я его видел во сне?
- Так вы были в партизанском отряде? - Допустим, был, - нехотя говорит
седой. - Что нужно вам? Он устало нагибает голову и смотрит куда-то вниз, на
носки своих туфель.
- Мне необходимо уточнить один факт. В отряде был такой... Виктор Рожок...
Он весь напрягается, пальцы непроизвольно расстегивают и застегивают
пуговицу на спецовке. Затем кладет тряпку на капот машины и оглядывается -
двор пуст, мы с ним - одни. Теперь мне лучше видны его светло-карие, с
желтоватыми белками рыжие глаза. Странное выражение мелькает в них. А
возможно, оно мне чудится. Я продолжаю:
- Так вот, у меня имеются сведения, что Рожок - предатель.
На несколько минут тишина становится взрывчатой, как порох.
- Это правда, - отвечает он с глухим придыханием. Его правое веко
подергивается, как у курицы, мутные капли пота выступают на широком вогнутом
лбу.
- О нем знают? Что с ним сделали?
Его взгляд на миг касается моего лица и испуганно, будто ожегшись,
отскакивает. Я уже знаю, кто передо мной, прежде чем он успевает это сказать:
- Я тот самый... Виктор Остапович Рожок. Ну и что? - Вы живы? - Как
видите. Веко подергивается все сильней, губы дрожат и извиваются, как два
дождевых червя.
- Вы... молодой человек... Не знаю, кто вы такой, и знать не хочу. Что
вам известно о войне, о партизанах, о том, как гестаповцы умели допрашивать?
Мне тогда было меньше, чем вам, - всего девятнадцать лет. Я свое получил и
от них, и от наших. Отсидел пятнадцать лет. Пятнадцать лет в лагерях
строгого режима. Имеете представление? Работал как проклятый. Еще и сейчас
продолжается инерция. Пробовал искупить вину. Вербовался в самые трудные, в
самые глухие места. Себя не жалел. А потом являетесь вы. Удивляетесь: "Вы
живы?" Да я, может, был бы рад сто раз умереть. А земля пока носит. Носит...
- Из-за вас погибли люди.
- Так ведь это было давно. Очень давно. А с той поры я, может, сто жизней
спас... Об этом забыли, да? - Его веко подергивается все сильнее, он смотрит
на меня затравленно и зло. Солнце освещает нижнюю часть его лица - дрожащие
губы, острый ощетиненный подбородок. А глаза в тени. Они сейчас как два
медных шарика, не впускающих в себя свет.
Я впервые вижу предателя воочию так близко. Раньше читал о таких в
книжках. Но четко представить их не мог. А сейчас мы одни - с глазу на глаз,
знаю, что такой способен на все, и ничуть не боюсь его. Понимаю: он много
выстрадал, но пожалеть не могу - сон еще живет во мне.
- Да что же это? - со стоном говорит он. - Бандитов, матерых уголовников
так не преследуют. Проходит время - об их прошлом забывают...
- Нет, не забывают. Ни о них, ни о вас.
Но он не слушает меня:
... - Гестаповский офицер обещал: "Не беспокойся, никто не узнает", - а
сам, оказывается, все на пленку писал. Вот пленка вместе с ним и попала в
плен. Нашли меня уже после войны, а то бы шлепнули. Присудили срок.
Говорили: искупи. А как искупать, если и сейчас приходят такие вот юнцы,
спрашивают: "Предатель? Еще жив?" Да разве это жизнь? И откуда только
узнают? Почему забывают, сколько я отстрадал, сколько сделал хорошего? Себя
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг