Иванович даже поразился их количеству. Никогда ему не доводилось видеть еще
так много звезд.
Запел, зашуршал в листве дождь, и Неверующий отложил ручку и все
вспомнил. Только что вот это такое было, он не знал. Сон или явь?..
- Явь, Петр Иваныч, - послышался голос. Неверующий вздрогнул и,
оглянувшись, увидал на кожаном старом диванчике с высокой спинкой и
зеркальцем, встроенным в кокошник спинки, вчерашнего незнакомца.
- Это не сон, Петр Иваныч, - улыбнувшись, повторил незнакомец, и десятки
мелких морщинок разбежались от глаз по лицу.
Неверующий во все глаза смотрел на незнакомца. Он был по- прежнему в
белой блузе, в черных бархатных штанах с подвязками и остроносых башмаках.
Теперь незнакомец не просвечивал, но странное свечение все еще исходило от
тела, и от этого света видна была паутина в углу. "Совсем обленились бабы!"
- взглянув на паутину, подумал Неверующий о своих домашних.
А про свечение Дождю недавно все объяснил Мудрый Ворон, живший под
Бобруйском. "Это душа светится, проглядывает, - сказал он. - У каждого
талантливого существа душа светится. И у человека тоже. У совестливых она
краснеет, у злодеев чернеет, у завистников желтеет, а у добрых и талантливых
светится". Ворон долго не мог прокаркаться. Чувствовал он себя скверно,
мучил кашель, к тому же он курил втихаря, хоть и знал, что нельзя. "К тому
же Старик тебя любит и по блату тебе света подбавил, вот ты и светишься во
всю ивановскую... Посиди со мной немного, - покашляв, сказал Мудрый Ворон. -
Я все равно скоро умру, а мне от твоего света тепло... Глупый ты только", -
помолчав, заключил Мудрый Ворон.
"Это почему?" - удивился Дождь.
"А потому, что возвращаться захотел! Тебе же фактически за твой талант
бессмертие даровали! Летай себе, пой, играй на флейте или фаготе, целых два
инструмента отсобачили, это кому так? Никому! А тебе дали. Потому что Старик
тебя любит и под твою музыку ему засыпать легче. Тебе память оставили!
Помни, что хочешь, то и вспоминай, тебе глаза, лицо оставили, смотри, как
людишки копошатся, радуйся! А ты - нет! Бессмертия не надо, возвратите
смертную жизнь, хоть разочек арбуз откусить да соленый огурец схрумкать!"
"Это что такое?" - спросил Дождь.
"А, это... Ну, пища такая!.. Там есть надо, чтобы жить! Ты что, забыл?!."
"А, вспомнил! - закивал Дождь. - Но ни арбуза, ни огурца соленого не
помню..."
"Это здесь едят. Ничего, есть можно, - Мудрый Ворон вздохнул. - Любви
ему, видите ли, захотелось! Мало ли что мне хочется?!. Я, может, тоже любви
хочу, да молчу и не выпрыгиваю из штанишек! Это Старик тебя распустил,
другого он бы выдрал молниями, и столетие б на задницу не сел!.. А то как,
бывали такие случаи. Или бы к скале приковал, да Орел бы печень клевал
каждый день. Это как?.. Вся бы любовь из башки выскочила!.."
-...А вы, собственно, по какому поводу? - не понял Петр Иванович.
- Я люблю вашу дочь, - помолчав, пробормотал Дождь, и в комнате стал
светло, как днем.
- Интересно, - промычал Петр Иванович.
- Что интересно?
- Что это светится-то? - удивился Неверующий. - Рубашка фосфором, что ли,
пропитана?
- Это душа светится, - помолчав, ответил Дождь. Он не знал, что такое
фосфор, поэтому и не сразу решился ответить.
- Она что, электрическая? - не понял Петр Иваныч. - Какая душа-то? Это
как раньше-то говорили? В бога и в душу?.. Эта душа, что ли?
- Душа есть душа, все, что в вас чувствует и мыслит, - заметил Дождь, - а
свет божественный пролит не на каждого...
- Вы - священник? - оживился Петр Иваныч.
- Нет, я не священник...
- А профессия какая?
Дождь задумался. Подумав, он улыбнулся и ответил:
- Наверное, музыкант, певец...
- Вон оно что! - уважительно кивнул Неверующий. - Петь я люблю. Газировки
хотите?
- Нет, спасибо...
- Они, конечно, эссенции мало льют, разбили бутыль, а теперь и вовсе
безвкусная будет. И давно вы знакомы?
- Почти пятьсот лет...
- Ага, - заулыбался Петр Иваныч, - давно, значит! Это хорошо!
Он вытащил из стола бутылку "Лимонада", налил стакан и залпом выпил.
- И сахару недокладывают! - вздохнул он. - Вроде варенье варить рано,
куда они его таскают?!. Так вы в школе пение преподаете? - вдруг сообразил
Петр Иваныч.
- Нет, я не учился этому, я пока не достоин еще учить других... -
смутился Дождь.
- Вот это хорошо! - обрадовался Петр Иваныч. - А то нынче не успел сопли
подтереть, давай других учить! Моему директору тридцать семь лет! Мальчишка!
И он меня учит, как учет вести! Сопляк! А вы где работаете, позвольте
полюбопытствовать?
- Я пока нигде не работаю...
- Вот это плохо! - покачал головой Петр Иванович. - Работа, она
облагораживает!..
- Я буду работать! - заверил Неверующего Дождь.
- Вот это хорошо! С вашей специальностью можно ого-го! У нас технологом
Афанасий Титыч работал. На трубе дул. Дул и дул. Мы его выгнали за пьянку,
он никуда устраиваться не хочет. Я спрашиваю: чо робишь? Он грит: играю на
альтушке, "жмуриков" провожаем. В день по десятке, да еще напоят и накормят!
Сыт, пьян и нос в табаке! Работы два часа и уважение. А помирают каждый
день. И всем надо с музыкой... Эт-о хорошая специальность!.. - Петр Иваныч
помолчал, потом оглянулся на дверь и, подавшись к Дождю, прошептал: - Я вить
сам в детстве стихи писал! И ничего! И летать очень хотелось. Мы с пацанами
даже крылья сделали и с сараюхи сиганули. Ну, отец выдрал, само собой.
Только Снегирь ногу вывихнул, а так была у меня охота до всякого такого.
Была, да прошла... - Петр Иваныч потускнел, сник, долго молчал, потом
добавил: - Я очень завидовал, кто на гармонике играть умеет! И так сердце
жгло, так играть хотелось, да отец не купил, а поиграть не давали. У
Костромеева была гармоника. Сам не играл, но и играть никому не давал. Не
для того, грит, куплена, для фасону стоит!..
Тайный свет вдруг вспыхнул в угасшей душе Петра Иваныча, и слабый отблеск
засветился в глазах. Дождь невольно почувствовал к нему симпатию.
- Еще ведь не поздно, - проговорил Дождь. - Душа отогреется и сама
запоет, главное, чтоб желание не остыло... Так бывает поначалу: живешь
раздельно со всем миром, и звуки раздельно - скрип дверей, шорох песка, шум
волн, свист ветра. И вдруг все связывается в мелодию, ты слышишь музыку дня,
и гул подземного оркестра уносит тебя к вечности... Так и у любви своя
мелодия, как она возникает, никто не знает, но вдруг она прорезалась и
понесла, как вихрь, тебя за собой, и вот уж такие бури и ураганы ревут у
тебя за спиной, и в этом громе и грохоте нежная мелодия фагота и небесный
голос флейты, они переплетаются, и их уже нельзя разлучить, их уже никто не
может разлучить, они вдвоем на всю жизнь, на все времена. Разве это не
бессмертие? Это они там, - Дождь поднялся и ткнул пальцем в небо, -
воображают, что бессмертны и что более никто не обладает этим правом! Так
вот, бессмертие не великая длина лет, прожитых в созерцании или деяниях
небесных, бессмертие еще и в любви, и энергия, возникающая при этом,
обладает столь безумной силой, что в состоянии как убить, так и исцелить.
Меня она возродила, я человек, и я могу летать! - он снова как стоял, так и
взмыл в окно, оставив за собой длинный светящийся след...
Петр Иваныч не упал. Он как сидел, так и остался сидеть на стуле. Он
вспомнил, что незнакомец и вчера улетел точно так же.
- Ушел в астрал, - прошептал Петр Иваныч, повторив любимое выражение
своего бухгалтера-ревизора Боборыкиной. Она слыла лихой женщиной и умела
осаживать грубиянов.
Было тихо, ни ветерка, и Неверующий обратил внимание на то, как
подрагивают ветки яблонь. Он вдруг подумал о том, что никогда не влюблялся.
С женой его познакомила сестра Клавдия. Екатерина Ивановна только что
окончила училище и уже работала стоматологом. Клавдия, узнав, что Катерина
Ивановна не замужем, развила такую бешеную деятельность, что Петр Иваныч
послушно сделал врачихе предложение, и та его почему-то приняла. У Клавдии
был дар свахи. Она женила всех, кто на ком хотел, и брала 50 рублей по
старым ценам, то есть по-нынешнему всего пятерку. Катерина Ивановна была
женщина нехрупкая, и Петра Иваныча первое время частенько принимали за ее
сына. Так они вышли на фотографии, да, собственно, так оно и было на самом
деле. Неверующий жену даже побаивался. Когда они еще только познакомились,
Петр Иванович так и сказал Клавдии: "Уж очень она большая и высокая!"
- Не с ростом жить, а с человеком! - отрезала сестра.
И действительно, они живут уже двадцать лет без ссор и скандалов, мирно и
счастливо. Только вот ни разу Петр Иваныч еще не влюблялся...
Он долго думал над этим, но в голову ничего, кроме Боборыкиной, почему-то
не приходило. Боборыкина только что развелась с мужем и вела себя так,
словно ей стукнуло восемнадцать. Она игриво посматривала на Петра Иваныча,
потом делала задумчивое лицо, потягивалась и говорила неопределенно:
- Ой, девки, квасу, что ли, принести? Жарко!..
Этой репликой она целила прямо в Петра Ивановича, который боролся с
мелкими хищениями на производстве.
Раньше после работы кто захватит пряников, только что вышедших из печки,
кто конфет, кто бутылку лимонада. А вахтер, тот целый день сосал леденцы и
пил лимонад, жалуясь всем, что с газов у него живот пучит. Так продолжалось
до тех пор, пока Неверующего не избрали в районный народный контроль, и он,
понаслушавшись там дельных разговоров, объявил войну хищениям. Поэтому и
реплика Боборыкиной относилась именно к нему, так как девки сидели над
отчетами и голов не поднимали.
Боборыкиной шел тридцать седьмой год. Она еще была не старая и, надо
сказать, особенно ничем не отличалась, однако рост у нее был 160, а у
Неверующего - 167, и такое соотношение Петру Ивановичу больше нравилось.
Веснушчатая, обыкновенная, миленькая... Петр Иваныч-то выглядел импозантно,
особенно когда он надевал галстук и шляпу.
- Петр Иваныч! - однажды, увидев его в шляпе и галстуке, воскликнула
Боборыкина. - Вы неотразимы! Я падаю, сраженная стрелой амура!
- Чем-чем? - не понял Неверующий.
- Ну, то есть, моментально влюбилась в вас! - покраснев сказала
Боборыкина.
- Боборыкина! Ты мне накладные все в порядок приведи! - сурово сказал
Петр Иваныч. - А потом и о любви поговорим... к производству!
Так проходила его жизнь, и, кроме Боборыкиной, про любовь ему никто не
говорил. "Интересно, а что по вечерам делает Боборыкина?" - почему-то
заинтересовался Неверующий.
Он уже хотел углубиться в этот вопрос, как вдруг послышалась тихая
мелодия и зашумел дождь.
- Однако! - воскликнул Петр Иваныч и высунулся в окно.
Небо раскинулось ясное, и яркие звезды горели в вышине.
Петр Иванович, не вытерпев, выскочил на улицу. По переулку гулял дождь,
тихий и грустный. Он неслышно ходил по крыше, звенел в водосточных трубах,
вторя далекой и еле слышимой мелодии, растворяясь в ней, то усиливая, то
приглушая ее, он плыл по переулку, сам как мелодия, и воздух был напоен
ароматом листвы и цветов.
Неверующий подставил лицо теплым струйкам и блаженно улыбнулся, ощущая на
губах привкус дождевой воды, пахнущей деревенским лугом и старыми бочками
возле крыльца.
- Хорошо-то как! - не веря себе, прошептал Петр Иваныч.
Он глянул в соседний переулок и обомлел: дождя там не было. Ветер ворошил
грязные бумажки возле урны, и пыльные витрины ломбарда угрюмо смотрели в
ночную пустоту. Неверующий, крадучись, направился туда, чтобы опровергнуть
такую неслыханную ересь. Еще в детстве, когда он жил в деревне, они с
мальчишками все мечтали ступить на эту пограничную линию дождя так, чтобы
одна нога стояла на сухом, а по другой бы хлестали капли. Но мечта так и
осталась мечтой, и сколько бы они ни бегали за дождем, граница была
неуловима.
И вот теперь Петр Иваныч, осторожно подобравшись к дождевому краю,
осторожно вытянул руку на сухую сторону: дождя там не было! И одна нога
Неверующего теперь и вправду стояла на сухом, а по другой хлестали капли!
- Чудеса, чудеса! - бормотал Петр Иваныч. - Чудеса в решете!
А дождь не утихал, и странный голос, вбиравший в себя шум улицы, стук,
перезвон капель, шелест разбуженной листвы, наполнял душу радостью и
воспоминаниями. Неверующий увидел себя семилетним босоногим мальчишкой,
пляшущим от радости на берегу Лосьвы вместе с друзьями. Вокруг бушевал
ливень, и речка вскипала, как молоко, белыми пузырями.
И слезы подступили к горлу. Петр Иваныч неожиданно для себя заплакал и,
сбросив тапочки, босиком зашлепал по лужам к дому. Дойдя до подъезда, он
вернулся обратно, подобрал тапочки, подбитые мехом и купленные женой за три
рубля на рынке, и, не вытирая слез, вошел в прихожую.
Из зеркала на него взглянуло детское маленькое личико с голубыми глазами,
какое он видел на старых родительских карточках. У Петра Иваныча сжалось,
захолонуло сердце, и лишь через секунду он увидел морщины вокруг глаз и
лысеющую голову. Неверующий бросил тапочки в угол и, оставляя на чисто
вымытом полу грязные следы, прошел в ванную, открыл кран, но вместо воды
послышалось глухое и тяжелое ворчание.
Петр Иваныч махнул рукой и, как был, в мокрой пижаме упал на старый
кожаный диван, провалившись тотчас в бездонную пропасть. И пока длился сон,
он все время летел вниз, и чем дольше летел, тем холоднее ему становилось.
Наутро он проснулся от озноба и долго не мог унять дрожь, хотя на улице
полыхало душное желтое марево, и жена, с утра обливаясь потом, ворчала на
Петра Иваныча, точно он и напланировал такую жару.
Петр Иваныч ощутил в груди странное беспокойство и долго не мог понять,
что с ним происходит. Он не слышал, как ругалась жена, он даже отказался
есть котлеты с вермишелью. Выпил чаю, потом стоял в маленькой комнате и
смотрел в сад. На цветах еще не высохла роса, и земля была темная от влаги,
и на траве блестели капли. И странный туман окутывал сад, и медленная, как
туман, мелодия с переливающимися каплями росы плавала в саду, и в первый раз
Петру Иванычу не захотелось идти на работу. Он улыбнулся грустно и
загадочно, вздохнул и вышел из дома. День только начинался.
Надо заметить, что все эти полеты Дождя в окно вовсе не являли
демонстрацию его сверхъестественной силы: вот, мол, смотрите, что я могу! Он
взлетал потому, что был еще легок, как пушинка, душа еще осваивалась в теле.
Наподобие того, как жильцы в первый раз осматривают новую квартиру, так и
душа искала себе подходящий уголок, чтобы спокойно жить долгие годы (у
Ахиллеса, как вы, наверно, помните, она жила в пятке).
Дождь взлетал еще и потому, что силы души приходили в безудержный
восторг, и он не мог уже сидеть на одном месте. Нормальные люди начинают при
этом бегать, размахивать руками, но они подвластны земному тяготению, а
Дождь был как пушинка, и стоило ему подпрыгнуть, как его уносило бог знает
куда.
Можно, конечно, было бы не спешить, подождать, пока все устроится, тело
наберет вес, силу и крепость, но Дождь не обладал такой основательностью в
мыслях и поступках, его натура, а точнее, опять же душа жила всегда с той
сумасшедшинкой, по которой все легко угадывают поэта, прощая ему все причуды.
Кроме того, Лене уже исполнилось семнадцать, а во Флоренции юношеских лет
Дождя такая девица уже считалась перезрелой и отцы семейств торопились сбыть
залежалый товар с рук.
Срок очеловечивания не так прост. Требовалось десять дней, чтобы душа
нашла себе прочное пристанище в теле, и еще сорок, чтобы тело обрело вес и
крепость. Но после первых девяти дней путь назад становился уже невозможен.
А у Дождя истек второй день. Оставалось еще семь.
Конечно, Дождь уже не колебался, сделав выбор, но решение далось ему с
трудом. Немало язвительных упреков и уговоров вылилось на него. Со времен
Прометея в Храме такого не случалось. Но Прометей и не собирался
возвращаться, он лишь хотел, чтоб людям лучше жилось, такая у него
обнаружилась жалостливая душа, а тут... возвращение! Старик мог и запретить.
Но он почему-то разрешил. Даже, говорят, сказал такую фразу: "Все хоть
завтра могут выкатываться, я никого не держу!" Это отнесли за счет того, что
Дождь ходил у него в любимчиках. Однако вскоре Большой Совет выпустил
специальное разъяснение в связи с возвращением Дождя, где говорилось, что
каждый, пробыв на небесах пять столетий, имеет право вернуться на землю, но,
закончив вторую жизнь в образе человеческом, прямой дорожкой отправляется в
ад - питать геенну огненную в недрах земного шарика так, чтоб он крутился
вокруг своей оси. Это разъяснение мигом остудило многие горячие головы,
вспомнившие было счастливые денечки на земле. Вышло даже несколько книг
антивозвращенческого характера. "Один счастливый день из 52 лет" - эта
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг