Под него и выскочил на лестницу, и из подъезда и, пересекши площадь,
остановился у стоящих под аркой больших мусорных баков. Жгла злость и
обида, и небрежно наметенные в разных местах кучи снега странным образом
умножали ее. Хотя, собственно, почему он должен был обижаться? Залезший в
чужую квартиру хам. Наследивший и насоривший на полу бродяга, забывший все
нормы приличия. Обыкновенный шкодник, из мести наверняка испортивший
вынесенную небрежно аппаратуру. И тем не менее он злился, забыв про
звучавшую в его душе музыку.
Пугала мысль, отчего она не зажигала света. Хотя, что ему было до этого?
Все могло оказаться проще: какой-нибудь дефект на лице, родимое пятно,
синяк, нарыв. Какая-нибудь болезнь. Банально и сердито. Ладно, в конце
концов, это было не столь важно. Важнее было решить вопрос с сумкой. Что с
ней делать? Оставить здесь? Отнести назад? Андрей колебался, стоически
борясь с замерзанием. Первое выглядело трусливо, второе - унизительно.
Глазами он нашел окна, свет по-прежнему не горел в них. Черные провалы
квадратов неприятно зияли на фоне освещенного дома. Ему показалось, что
женщина подошла к окну и смотрит вниз, белое отражение от ее шубы
прилепилось к краю одного из квадратов. Он задвинулся вглубь, не желая
быть понятым неправильно, и вдруг кто-то невидимый твердо и уверенно
положил сзади руку ему на плечо.
В комнате было шумно и в то же время, несмотря на скопление народу,
пустынно. Все говорили одновременно, пытаясь переговорить соседа и не
слушая даже себя; кто-то читал в чью-то спину стихи, возле буфета какая-то
дамочка средних лет с обнаженной конопатой спиной приловчилась петь,
манерно ломая худые руки в черных длинных перчатках, пока не стряхнула ими
чешскую старинную вазу на жесткий некрашеный пол, - "ой", - пропела
дамочка посреди куплета и замолчала, и это вышло очень гармонично, вроде
именно так и было запланировано: звон вазы, заключительное "ой" и тишина.
Разгоняя по пути спрессованный дым, Андрей оседлал диван, и его тут же
приветствовали, по-приятельски щелкнув по носу.
- Андрюха, в кои-то веки! Где шлялся, блудила? А ну гитару прохвосту!
Состругай чего-нибудь, коль не забыл.
Отвыкшими пальцами Андрей перебрал струны. Он хотел сыграть ту тонкую и
неподатливую музыку души, которая иногда то возникала, то затухала в нем,
но получилась лишь какая-то жуткая какофония и, бросив эту попытку, он,
фальшивя и перевирая, просто сыграл веселую популярную песенку, вполне
удовлетворив ею сборище. Рядом, из дымного тумана, вылепилась Анюта и,
присев рядом, печально уложила свою голову ему на плечо. Он удивился,
потому что забыл, что его связывало с этой чужой, страдальческого вида
женщиной.
- Мы, кажется, не виделись четыре месяца, - сказала она Андрею.
- Ты, надеюсь, не очень скучала? - повернул к ней голову Андрей.
Тонкий профиль ее был будто измучен разлукой.
- Я после тебя ни с кем, - призналась она, - даже не хочу. А куда ты исчез
тогда?
- Ты меня ни с кем не путаешь? - на всякий случай поинтересовался Андрей.
- Ни с кем, - уверила его Анюта. - Вроде. А куда ты исчез тогда?
- У меня это бывает, я же предупреждал. А кто у торшера?
- Стас, от него недавно ушла жена, променяла на какого-то водопроводчика.
Так что теперь он от женщин как от огня.
- А от водопроводчиков? - ввернул Андрей.
Стасик наконец залез на торшер, обосновался поустойчивее и, держась за
изогнутую шею лампы, пьяно крикнул:
- Суки, сучары, я вас...
- Пойдем, - попросила Анюта, прижимаясь к Андрею. - Я расскажу, что здесь
случилось за это время.
Усилием воли Андрей попытался вызвать в себе желание, он старался долго,
но ничего не вышло, и он молча отстранил от себя Аню. Обидевшись, она
сразу отошла и, недолго поскучав у окна, пригрелась под рукой у
Козельского.
Все женщины - инопланетяне, - подумал Андрей, - а точнее, стервы. Никогда
их не понять, и на фиг. Просто каждый понимает любовь по-своему.
А я никак не понимаю. Краткая яркая вспышка, как удар электричества, от
которого можно сгореть в это мгновение, но уже не в следующее, когда все
существо мое, вся жизнь - в тебе, в какой-то адской переплавке, и падает в
нескончаемую бездну своих чувств, из которой нет возврата, и умирает от
невозможности достичь ее глубинного конца - это мужчина. А протяженность -
когда "Я люблю тебя" означает не глубину, но надежность, не силу, но
долговременность (долгоиграющая пластинка, заевшая на какой-нибудь нежной
ноте) - это женщина. Две никогда не могущих понять друг друга сущности.
- Он влюбился, ребята, - сказала Анюта, со стороны наблюдая за мыслями
Андрея. - Не иначе. Посмотрите на его глаза.
Подойдя, Козельский присел и заглянул ему в лицо.
- Глаза как глаза, - констатировал он под дружный хохот, - обыкновенные.
- Вчера опять стреляли где-то, - сказал Андрей.
- Это собак отлавливают, - предположил Козельский, высматривая глазами
Анюту. - А, может быть, крыс. Они ныне какими-то огромными стали. Вообще
зверье полезло необыкновенное.
- Мутация природы нас и захлестнет, - крикнул с торшера Стасик. Без жены
он был неухоженный, бледный и невысыпающийся. - Вырождение - неплохой
выход для мира, и против него не попрешь.
Он выпятил вперед губы и воздухом сыграл ими марш.
- Гошик, тащи сюда жратву, - вспомнив, крикнул на правах хозяина
Козельский, - что сыщешь. Такое обмыть надо.
Двухметровый Гошик, из художников-самоучек, посопел и испарился в кухню.
Покопошившись, вскоре появился с огромным подносом в руках, на котором
лежали засохшая таранька, кусок сыра, бутылка без этикетки и еще что-то,
за давностью потерявшее свой вид до полной неузнаваемости.
Свинтив пробку, Козельский не скупясь разлил всем в подвинутые Анютой
фужеры.
- Ну что, вздрогнем, мутанты?
Гошик нагнулся, протягивая бокал Андрею. Андрей близко от себя увидел его
опухшее от сбитого ритма жизни лицо.
- Я тут кучу картин намалевал, - сообщил он. - Надо будет названия
придумать, чтоб покруче.
- Придумаем, - пообещал Андрей, первым вливая в себя напиток.
Гошик выпрямился, заглядывая внутрь своего фужера, словно любуясь
отражением красок на натянутой бледно-зеленой поверхности жидкости.
Комната помещалась там целиком, только была крохотной-крохотной и слегка
преломленной.
- Осторожно, Гошик, здесь больше 20 градусов, - предупредил Козельский. -
На твоем месте я бы только понюхал.
Он опрокинул внутрь себя крохотную отраженную комнатку, сдержав гримасу
отвращения, и, потянувшись, отломил кусок тараньки. "Стареешь, брат", -
подумал Андрей, засматриваясь на его растущую зеркальную лысину.
Твердая желтая таранька вызвала у него ассоциацию с пергаментным,
плюнувшим в него стариком и, со злорадством отрывая от нее кусок, Андрей
сказал:
- А хочешь сюжет?
И рассказал. В двух словах. А третьим словом предложил выпить - то ли за
помершего старика, то ли за свой сюжет, то ли за
может-быть-где-то-существующую-планету или хрен знает за что.
- Н-да, - сказал Козельский. - Чепуха все это.
И выпил.
- Вот. Писал себе в удовольствие, - попенял Андрею, заедая тараньей
шкурой. - Все наше представление пропустил, как мы тут деньги загребали. У
дураков.
- Зачем?
- Полраза всего живем, Андрюха. И перерождений не предвидится.
- Ну и что?
- Ничего. Это-то и обидно. То есть совсем.
- НИЧЕГО, - со смаком повторил Андрей и неожиданно для себя подмигнул
Анюте. Подмигнул и сник. Тоже неожиданно.
- Я вот книжки продам, - пообещал всем Стас. - И...
Что "И", он не придумал, а, может быть, придумал, но не сказал. Может
быть, водопроводчика побьет - пока вот книжки ему бить мешают, а без
книжек он вольная птица. А, может быть, что-то другое сделает. Или, скорей
всего, ничего не сделает, а просто продаст. И другие продавать начнет.
- А стреляли людей, - без перехода осознал вдруг Андрей. - Лишних.
- Да ну тебя. Заладил. Оцени лучше Гошиково творение.
Андрей скосил глаза в угол и увидел небольшое полотно, на котором было
почеркано что-то неопределенное. Он не стал всматриваться, потому что был
занят в это время другим - он так и подумал: "другое" и заскучал от
неясной тревоги.
- Давайте танцевать, - предложила Анюта, вопросительно поглядывая то на
Андрея, то на Козельского, но Андрей отрицательно помотал головой.
- Мы все животные, - возразил он Стасику, имея в виду что-то свое. - Хоть
продавай книги, хоть нет.
Козельский смотрел на него с напряжением, ожидая любого поворота. Из-за
его плеча выглядывала Анюта, и плечо, чувствовалось, было уже не помеха.
- Не согласен, - погрозил пальцем заброшенный Стасик.
Торшер качался и скрипел под ним, а изогнутый желтый абажур был похож на
световой душ, обливающий Стасика мягким ровным светом.
- Завтра выйдем в Центр за деньгами, - объявил Козельский, - держаться
будем вместе и, главное, вовремя смыться. Представимся заокеанской
группой. Немного критики, немного ужасов, немного эротики. Под шумок Гошик
продаст пару картин. Не больше. Нельзя возбуждать зависть в толпе.
- Я не пойду, - сказал Андрей, вспоминая косой длинный удар, пришедший в
прошлый раз ему на челюсть. Лучше уж чистить квартиры.
- Я тоже, - присоединилась Анюта, - надоела эта беготня в потемках.
- Мы тебе придумаем костюм Евы, - сообщил Козельский, - чтоб было как
настоящее. Издалека не сообразят, а там и смоемся.
- Закон пещер, - придумал нужные слова Андрей, чувствуя, как начинает
окунаться в этот мир, становясь в нем своим, как затягивает его вновь в
огромную мощную и захватывающую воронку страстей, инстинктов и безверия. И
вот надоело сопротивляться и, опустив руки, он поплыл. А, соскучившись в
кружении одному, подозвал Анюту и, запустив свою руку в ее густые длинные
волосы, забыл обо всех канонах дружбы.
Анюта была счастлива - таким дешевым недолгим счастьем, пытаясь урвать
его, сколько достанется, пусть хотя бы животом прижаться (и прижалась).
Андрей ощущал себя бездарным властелином, это было приятно и в то же время
скучно. Скучно потому, что Анюта была женщиной, а всех женщин Андрей делил
на четыре категории: бывших любовниц, нынешних, будущих и несостоявшихся.
Беды в этом не было, ну делил себе, и ладно, беда была в том, что он не
мог вспомнить, к какой группе принадлежала Анюта, а без этого не
получалось. И потому, наклонившись, он неожиданно тихо шепнул:
- Иди к Козельскому, он неплохой мужик. Иди.
Отшатнувшись, Анюта широко выкатила на него наполнившиеся влагой глаза,
еще не веря в серьезность сказанного. Ее лицо испугано, измучено и
некрасиво. На нем еще пыл страсти, налившийся в губы, в измененные
потемневшие глаза. Она не верит, и Андрей добавляет:
- Нельзя унижать мужчин. Никогда.
На улице - радость. Боль в мускулах, голове - и радость от победы над
собой. Крепкий воздух приятен. Словно проветривает сумрак души, изгоняя из
него тени желаний, и, чистый, как стеклышко, Андрей начинает идти заново.
В глубине темного подъезда совершалась сцена насилия. Женщина не кричала,
не вырывалась, а только тихонько затравленно скулила. Это было привычно,
почти нормально, и, всунув нос в шарф, Андрей быстро прошел мимо, тотчас
забыв об увиденном. Он решил, что завтра отнесет утащенные им из квартиры
вещи обратно и, может быть, увидев хозяйку вблизи и при свете, разрешит
какое-то засевшее в него сомнение, даже тревогу.
Три закона, сделавших животных людьми, заложившие основу морали, культуры,
гуманности, с которых, собственно, и началась история цивилизации: не
допусти кровосмешения, не убей соплеменника и защити слабого - полетели к
черту, рассыпались, испарились, вымерли. И, наверно, лучше бы их и не
было.
Андреевый бог жил в маленьком кувшинчике с узким горлышком, на дешевой
медной цепочке постоянно болтающимся у того на шее. Что это был за бог,
Андрей не мог точно сказать: то ли аналогичное христианскому пророку
вместилище всего страдания человеческого - эдакий "черный ящик" - а, может
быть, напротив, всей радости. Почему бы, собственно, и нет? Главное, что
этот бог диктовал Андрею свои законы - жесткие и мудрые. Первый закон
гласил, что мир непознаваем до конца. Он материален, узаконен - факт
недоказуемый, но очевидный и непреложный - он изменяется, но он
непознаваем, в нем есть черта, за которую никто никогда не сможет
проникнуть, чтобы соприкоснуться с лежащим за ней Нечто - своего рода
запретная зона, ненаблюдаемая принципиально, и эта черта и есть бог.
Человеческой природе не дано туда проникнуть и по ответной реакции
догадаться о существовании иного мира, в это остается только верить. Не
надеясь на невозможное. На какой-то там контакт или понимание.
Второе - эволюция вовсе не прогрессивна, а хаотична. Она не направлена
непременно к более сложному, ко все усложняющейся организации материи, она
случайна. И все в ней может двинуться наоборот, от сложного - к примитиву,
к царству каких-нибудь простейших. Дело случая.
И третье - все люди одинаковы. Существовало миллион принципиально таких
людей, как мы, и ничего нового быть не может. Мы лишь повторяем, копируем
чьи-то стандартные образы.
И три закона Андреевых, три следствия из утомленной картины мира плавали в
его голове тоже как чьи-то отжившие тени, перебывавшие не в одной
непрочной голове и так и не нашедшие себе надежного пристанища.
Никогда не докапываться до истины, которой в идеале просто нет. Не
стараться что-либо изменить или ускорить в своей жизни, принимая все
таким, каким оно есть; никакого единоборства со своей судьбой, никакого
превозмогания себя в погоне за призрачной карьерой, никакого
"выпендривания". "Плытье по течению" - вот единственная мудрая жизненная
позиция. А там что положит бог. Стечение обстоятельств, везение, случай,
его дело. А твое дело - жить ради удовольствия, не вылезая из кожи вон,
чтобы быть на кого-то похожим, от кого-то не отстать на призрачной
лестнице благополучия. Получаешь удовольствие от того, что метешь двор или
валяешься пьяным, подоткнув под себя кусок подмерзшего затвердевшего
пальто, непроизвольно облитого в пьяном угаре - твое счастье: будь
дворником или забытым алкоголиком, кайфуй в свое удовольствие, ни от кого
не завися.
Потому что - не существует ни плохого, ни хорошего, все относительно, все
люди равны, всем надо оказывать одинаковые услуги. И точка.
Но это был - идеал, до которого Андрей не дотягивал. И был грешен, и
периодами суетлив, и засовывал свой нос частенько туда, где ему быть вовсе
не полагалось. Он чувствовал в себе много жизней, и потому старался успеть
пожить немного в каждой, выпуская их по очереди, словно из узкого горлышка
носимого на шее медного кувшинчика, и эти жизни разрывали его, тянули в
разные стороны, заставляя забыть о себе, и тогда Андрей загонял всех
обратно и завинчивал крышку. И поднимался в небольшую квартирку на
последнем этаже старого дома, с видом на соседние не доросшие до его этажа
плоскости крыш, со сваленными на столе журналами, брошюрками и иной
кооперативной мурой, где иногда печатали сочиненные им в полубреду
комиксы, которыми он питался. С выставленной на полу батареей бутылок, как
памятью о бывших здесь недавно друзьях. И все это - он. И стоящая в углу
на низкой детской табуретке пишущая машинка, разбросанные листы вокруг
нее, пачки сигарет на диване с прожженными рыжими пятнами, пыль на окне,
самодельные абстрактные рисунки на стенах, выражающие состояние его души,
обтертая гитара, подвешенная на гвоздь за капроновый желтый бант, продетый
через головку ее усталого грифа.
В небе, натянутом за окном, исчезает бесследно дым, вызревающий в комнате,
в морозном воздухе он держится дольше, клубами перекатываясь по замерзшей
отвердевшей лазури; привнесенные им с собой частицы влаги тут же
замерзают, постепенно превращаются в иней, белой кисеей медленно опадающий
на землю. И низкие длинные лучи солнца, отражаясь от него, распадаются
кратковременно маленькой цветистой радугой, сопровождающей каждое дымное
облачно. Некоторые из сполохов достигают чердачного окна, за которым живет
сбежавшая от родителей девочка по имени Лера (кажется, из-за того, что ей
запрещали ходить в штанах). Она живет там уже несколько месяцев с одним
странного вида мужиком, в то время как ее совершенно напрасно разыскивает
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг