по всему городу милиция. Андрей никому не сообщает об этом, зачем
вмешиваться в чужую жизнь? Иногда он видит, как Лера вылезает через узкое
окошко на крышу и садится на скат, поджав под себя худые длинные ноги. Она
сидит долго, очень одинокая и печальная в своем детском одиночестве.
Каждый месяц на глазах меняя свой облик. И именно здесь совершая стадию
полового созревания, превращаясь из подростка в женщину, которую,
возможно, не признают уже и родители. Зимой они согреваются теплом
дымоходов, проходящих через чердак. Невидимые потоки теплого воздуха,
окутывающие их выходы, постоянно колеблясь и дрожа, искажают, преломляют
дальнюю панораму.
Помечтав на крыше, Лера осторожно заползает внутрь, штаны уже едва достают
ей до щиколоток, и Андрей напоминает себе, что обещал подобрать ей
какую-нибудь одежду. Платья Лера не признает, никакие. Находясь как бы в
промежуточной стадии. Когда особенно усиливается протест. Иногда, увидев,
что свет в его окошке зажегся не поздно, она приходит к нему послушать
музыку, и они долго болтают о разных пустяках. Лера показывает новые
синяки и никогда не поясняет, откуда они. Молча покажет и так же молча
затянется сигаретой. Андрей догадывается, что таким способом, возможно, ее
жилец пытается ускорить ее затянувшееся половое созревание, чтобы вступить
наконец в свои мужские права. Но природа оберегает Леру, и созревание
длится неимоверно долго, бесконечно.
Спустившись с лестницы с оттягивающей плечо сумкой, Андрей заметил в
окошке с любопытством глядящее в мир Лерино полудетское лицо. Приветливо
махнул ей рукой, и лицо испуганно исчезло. Что поделаешь, днем ей нужно
хорониться.
Переполненный превратностями чужих жизней, Андрей вступил в нетронутый еще
никем снег и почувствовал, как в узком горлышке холодящего грудь сосуда
зашевелились, поползли вверх, щекоча его, чьи-то образы, мысли, желания.
"Я пытаюсь выплыть против течения", - догадался Андрей причине их
смятения. Он шмякнул рукой по щекочущему кожу крохотному сосуду и, засунув
руки в карманы, передвинув тяжелую сумку себе на спину, быстро дошел до
нужного места.
До того места, где, стоя в продуваемой ветрами подворотне, он ощутил на
плече чье-то тяжелое ледяное прикосновение. И, словно примороженный им к
земле, не шелохнулся, когда открылась входная дверь дома и, запахивая на
ходу пушистый белый полушубок, из него вышла женщина и, нервно взметывая
фирменными сапожками снежную невесомую пыль, быстро пошла вдоль линии
фасадов.
Одна! В темноту! Из своего дома! Стряхивая с себя оцепенение, подхватив
сумку, Андрей запоздало подхватился за ней, пересек освещенное фонарями
пространство и, с трудом волоча свою ношу, напряженно высматривая белый
силуэт сквозь едкую темень, поплелся следом. С сумкой женщины было ему уже
не догнать, он только видел, как периодически в желтых кругах оброненного
с фонарей света возникает ее одинокая фигура, он жадно глотает, всасывает
ее глазами, стремясь в эти краткие мгновения ухватить, облечь в понятные
формы какое-то неясное ему томление, вызванное то ли обидой, усталостью,
раздражением, то ли чем-то еще, но не успевает, женщина вновь ныряет в
темноту, и он плетется следом бездумно и потеряно до следующего светового
всплеска.
Потом, в одном из промежутков слышит гул заводимого мотора, печальными,
потухающими в бесконечности глазами мелькают перед ним две красные фары, и
он обессилено опускает аппаратуру в снег, отдаваясь во власть усталости и
сомнению. Машина так далеко от дома? Зачем? Кто она, мнимая
женоненавистница, сделавшая его вором против желания? Отказавшая показать
себя и увидеть его? Канувшая в темноту легким призраком. Из боязни быть
узнанной им? Из страха оказаться в его власти?
Зачерпнув пригоршней снег, Андрей отправил в рот несколько порций. Снег
был безвкусным и пресным. Лишенным во рту скрипучести и рассыпчатости.
"К черту!", - подумал Андрей, еще ощущая на себе неизвестное ледяное
прикосновение, причину которого не решился определить. К черту!
* * *
"В подъезде пахло мышами. Лестница была свежевымыта, и по ней, в
высыхающих местах, тянулись разводы стирального порошка. Клеенчатая,
намеренно скрывающая богатство дверь. Белая кнопка звонка как горловина
пупа, связующего утробу квартиры с наружным несовершенным и жестким миром.
И в этот пуп Андрей засовывает палец и нажимает, слыша в ответ мягкую и
мелодичную музыку.
Какой-то тип, с полотенцем через шею, пуча на него глаза, удивленно
спрашивает:
- Вам кого?
- Мне женщину, - поясняет Андрей.
- Какую женщину?
- Которая тут живет. Мы с ней позавчера имели некоторую беседу. Случайно.
Надо бы договорить.
- Не наговорились, значит, - улыбнулся мужчина, пропуская Андрея внутрь. -
Ты заходи, я сейчас позову ее, она у соседки. А о чем, собственно, вы
беседовали тут?
- Я тогда пошутил, я все принес, - сказал Андрей.
- Это хорошо, - ответил мужчина очень спокойно. - Лена так и думала. Ну, я
мигом.
Он шмыгнул за дверь, а Андрей погрузился в ароматы домашнего тепла, кухни,
дезодорантов, занимающих в ванной целую полку. Уют окутал, втянул его в
себя, и, рухнув в кресло, не думая совершенно ни о чем, Андрей обмяк.
И резким окриком был поднят на ноги.
- Вот этот? Сам, говоришь, пришел? Тянет, значит, на место преступления?
Это нам знакомо. Особенно, между прочим, развито у дилетантов, - рослый
лейтенант, стоя над ним, с удивлением глядел на него, как на редкого
ископаемого. На нем был милицейский полушубок, кирзовые сапоги и огромные
кожаные рукавицы. Рукавицы он вскоре снял и, обнажив голову, слегка
подмигнул Андрею.
- Ну что, попишем маленько?
- Где Лена? - сипло пробормотал Андрей.
- Лена? - удивился милиционер. - Тут еще и Лена была? Целая шайка, значит?
Запишем и про Лену, не переживай.
Андрей еще ничего не понимал. Мысли никак не созревали в его голове, он
тронул ногой сумку, пытаясь отодвинуть ее подальше от себя, куда-нибудь
под кресло, но лейтенант насмешливо погрозил ему пальцем.
- Сиди, где сидишь, - предупредил он его. - Не обременяй дополнительной
работой. И так целый день из-за вас набегаешься, ноги отваливаются.
- О, да это старый знакомый, - обрадовался Андрею входящий в комнату
участковый с сержантом. - Год назад, прикинь, на него сам тесть подал за
тунеядство и спекуляцию, а также за растление своей дочери. Так он с женой
развелся, а работать - не стал. Во характер! Так где жена твоя сейчас,
тунеядец?
Андрей сидел, вжавшись в кресло, как в пульт космического корабля. "Сейчас
нажму кнопку, - думал отрешенно, - и меня выплюнет в пространство. Воздух
будет плотным, почти твердым, и если я не расшибусь об него, если смогу
протолкнуть сквозь себя, высажусь на своей планете, где разум вытеснил
инстинкты, и начну все сначала".
Участковый, нагнувшись, открывал его сумку.
- Ничего не понимаю, - удивился он. - Тут все на месте. Акт добровольной
сдачи будем оформлять?
- Зачем? - прогудел лейтенант. - Он же не добровольно, он к сообщнице
своей вострил лыжи. Да с перепою, видать, не туда забрел, ноги занесли.
- А мы организовали поимку, - сообразил участковый, - с засадой.
- Конечно, - подтвердил лейтенант, поддувая себе в усы, - ты его на
лестнице валил, а он тебе под дых заехал. Ведь болит?
- Еще как, - скорчился участковый. - Ну, гад!
Он замахнулся на Андрея, но лейтенант остановил его.
- А тогда уж и я подоспел, к стенке его прижал, сумку из рук вышиб. И вот
гляди, что из кармана извлек, - лейтенант порылся за пазухой и вынул
блестящий пятипалый кастет, - помнишь?
- Конечно. Там что-то еще, кажется, было.
- Хватит и этого, - остановил его лейтенант, - и так прилично накрутит.
Одна кража тысяч на сто чего стоит! Тертый жучок, словом.
- А с месяц назад, - вспомнил участковый, - ювелирный грабанули, так,
может...
Лейтенант, подняв глаза от бумаги, долгим взглядом смерил Андрееву
застывшую в кресле фигуру.
- С этим подождем, - сделал вывод из своего осмотра. - Пускай за это
отпашет. Иди сюда, - позвал он Андрея, - подмахни вот тут.
- Не буду, - отказался Андрей от подписи. - Как хотите.
- А мы хотим, - уверил его лейтенант, скрипнув стулом, - как тогда?
- А никак.
- А никак - так дурак, - рассмеялся лейтенант. - Давай подмахивай, пока я
добрый. А то ведь и поболе можно накрутить.
- А откуда столько тысяч-то? - спохватился вдруг Андрей. - Даже по самой
базарной цене не натянет столько.
- Натянет, - усмехнулся лейтенант, следя, как Андрей медленно выводит
подпись. - Еще и как. Стереосистема, считай, тысяч двадцать сразу возьмет,
пятачок на магнитофон и кассеты накинем, да бриллианты все восемьдесят
потянут, как бы еще и не больше. И догадаться же еще надо было, что они в
клозете среди туалетной бумаги хранятся, в рулоне. Наверняка кто-то из
своих навел.
- Бриллианты я не брал, - наивно возразил Андрей.
Лейтенант вздохнул.
- Ох, и тяжело с вашей публикой работать. Ну с поличным взяли - чего тебе
еще надо? Или уже пропить успел?
"Молодец, девчонка, - подумал Андрей, - не что-нибудь - бриллианты сперла.
И ведь задумано было, что я сюда вернусь, потому и не включала свет, чтобы
избежать опознания. А все на меня и свалить. Умница". Ему показалось, что
он узнал женщину, что знает ее давно и, может быть, даже любит, но все его
томление оказалось всего лишь предугадыванием плутовства, и это было
скучно.
- Ну так что? - потирая руки, зашел в комнату хозяин, изнеженным розоватым
лицом напоминая ласку. - Вещи, надеюсь, в порядке, ублюдок?
Он нагнулся, рассчитывая извлечь из сумки дорогую его сердцу систему, но
лейтенант мягко отстранил его.
- Это мы пока заберем с собой. Надо составить опись и, потом, еще
доказать, что они действительно ваши.
- Что за чушь? - возмутился пухлым ртом хозяин. - А кого же вы тогда
поймали? Ведь если это не мое, то тогда, выходит, товарища надо отпускать.
- Возврат краденых вещей в наши прямые обязанности не входит, - ушел от
ответа лейтенант. - Наше дело - ловить преступника, а вещи будете через
суд возвращать.
Хозяин с досадой глянул на Андрея, сожалея, что не договорился в самом
начале с ним сам, без вмешательства доблестных органов. Но мысли Андрея
проскользнули мимо него и мимо выведенной им подписи в конце листа в виде
поломанного гитарного грифа, достигли окна и, подчиняясь им, Андрей встал
и выглянул на улицу. Шел снег, и не было видно, куда он падал, так густо
заполнил он пространство. Медленно Андрей приоткрыл окно, так медленно,
что все, подняв головы, не шевелясь, смотрели на него, будто вирус
медлительности проник и в них. Они смотрели, а он открывал. Морозный
воздух ворвался в помещение, зовя с собой и маня недостижимостью, свежий,
как дыхание ребенка и, может быть, как последний вздох умирающего,
вобравший в себя лучшее, что было у человека. Снежинки посыпались на пол,
подоконник, голову. От холода мысли потекли ровнее, и Андрей подумал
отвлеченно, что свобода - это выбор и она вовсе не желанна, но она есть
способ самоутверждения человеческой гордыни; человек никогда от свободы не
бывал счастлив, но он к ней всегда стремился.
Прыжком Андрей впрыгнул на окно и шагнул в сотканный из снега воздух.
Высота была небольшой, но ему казалось, что падал он неимоверно долго.
Снег роился вокруг него, почему-то падая вверх, с земли на небо. Краешком
сознания он понял, что мир вокруг действительно красив, но он красив
только для двух категорий людей: для влюбленных и для умирающих.
Но ни первым, ни вторым в нем нет места. Ему было немного жаль
недорисованных комиксов и невыкуренных сигарет, но дожалеть он не успел,
потому что нечто огромное и необыкновенно плотное вонзилось в него снизу,
переламывая кости, затем расступилось, и он стал погружаться в неведомую
черную пучину колоссальной глубины, и имя ее было - небытие".
* * *
- А ничего, - сказал Обрыдлов, вновь перелистывая рукопись, - довольно
сносно. Хотя можно при желании критикнуть. Вот органы, например, у тебя
слишком уж схематично представлены.
- Половые? - поддал с дальнего места Дионис, уже успевший оценить перед
сбором вкус некоторых местных вин.
- Правоохранительные, - строго метнул в его сторону взгляд покровителя
культуры Гефест, единственный, которого в силу необходимости знали по
фамилии.
Собирая раз в месяц свой пантеон, он думал о том, что все его похвалы и
обещания кого-то где-то наконец пропечатать ничего не стоят, но они как
воздух нужны в этой задернутой красным комнате, как ее необходимый
аксессуар, как декорация, без которой миф перестанет быть мифом. Он
придумал игру в богов, чтобы оградить этот маленький мирок от всяких
неожиданных внешних вмешательств и мировых катаклизмов. Здесь каждый
переставал быть собой, в эти краткие мгновения наделяясь всесильной мощью
и этим успокаивая растревоженные миром страсти. Никто никому не мог
сделать пакости, на которую бывают столь склонны люди, насолить из зависти
или нечаянной болтливости. Каждый был открыт в литературу и мир без
обратных связей. "Я создаю чистое искусство", - думал Гефест-Обрыдлов,
следя за тем, чтобы никакие более тесные связи не завязывались между
членами группы, чтобы каждый вышел из помещения отдельно, сам по себе и
отправился по своим житейским делам в мир, как в подполье, в котором
должен отсидеться до следующего сбора, потихоньку творя свои вселенные.
Когда-нибудь Обрыдлов надеялся эти вселенные объединить, умножить и
сильным разрядом электричества выстрелить в утопленный в глупости мир.
Запустив по давнему обыкновению руки в волосы, он считал своим долгом
поддержать каждого члена своей цивилизации, дабы охранить ее от распада,
который всегда означает смерть. А смерть, увы, бескультурна.
- Литература бывает общая и узкая, - сказала Фемида, понимая молчание
Обрыдлова как призыв к обсуждению. - Общая литература соединяется друг с
другом через времена, континенты и судьбы, преодолевая узость мира и
бренность тел и находя общее в существовании всего и везде. Она вечная,
потому что вступает в связь времен. А узкая литература создается для
конкретной прослойки, конкретного времени и конкретных чувств. И потому
она умирает, сменяя друг друга, как поколения бабочек, которые пьют нектар
и ничего не помнят. Самую красивую выписанную бабочку унесет вдаль ветер,
и мы не найдем в ее образе ответы на свои извечные вопросы или настроения.
Она не имеет следа, который должен оставаться в наших душах, она мгновенна
и непрочна. А надо присоединяться к общей литературе. Подымаясь над
обыденностью. И ценно, что у Аида мелькнула такая попытка. В самой гибели
героя. В сцене полета.
- Спасибо, - качнул ей заросшей головой Аид.
- Ерунда, - ответил Дионис, не открывая глаз, в которые словно налилась
вся тяжесть мироздания, заключенная ранее в стакане целительного вина. -
Литература - это игра, фарс, и ничего более. И ее сочиняют люди, которым
скучно. И что останется на плаву, а что уйдет - случайность. Вот Зевс
думает, что, описывая становление Вселенной, он приобщает себя к мировому
процессу. А случится война, и все исчезнет, останется уцелевшей
какая-нибудь маленькая дешевая юмореска на узкую-преузкую тему, ее найдут,
и она на правах единственного экземпляра станет обобщенной литературой, по
которой будут очень серьезно изучать всю бессмысленность и глупость нашей
жизни.
- Это исключение, - возразила Фемида, но Дионис не дал ей развить свою
мысль, а, приоткрыв один глаз, словно решившись впустить внутрь себя
несовершенство мира, продолжил:
- Или вот о моряках, заброшенных в одиночестве на острова для наказания,
разве не было написано горы книг? Но почему-то остался один Робинзон,
далеко не самый лучший, хотя им Дефо хотел увековечить себя как политика,
а не как писателя, зашифровав в сюжете свою политическую доктрину, но это
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг