ведь классика неисчерпаема. А может, и не надо откладывать поиск этих
глубин на послезавтра. Перед нами современный вариант древней легенды об
искусственном разумном существе, восставшем против создателя. Этот
бродячий сюжет всегда преломляется применительно к своему времени, не
утрачивая первородного философского подтекста, скажем, в романе М.Шелли
"Франкенштейн", в "Големе" Г.Мейринка, в чапековских роботах... Легенды
предупреждают, что к некоторым сокровенным тайнам бытия человечеству,
земной науке следует подступаться с большой осторожностью, дабы не
пересечь невидимой границы, за которой оскорбленная природа начинает
мстить нарушителям. Создатели искусственных мозгов, перечитайте повесть
Булгакова, прежде чем сесть за компьютер или микроскоп.
И тут мы волей-неволей приходим к мотивам поведения создателя Шарикова.
/Мы еще будем говорить о неопределенности позиции беляевского Сальвадора/.
Для чего Шариков понадобился автору - понятно, а профессору-то для чего?
Исключительно для удовлетворения научного тщеславия. Нравственные вопросы
Преображенского не занимали. Его не интересовало, например, как может
чувствовать себя ублюдочное существо, которое возникнет в результате его
операции. Конечно, столь сногсшибательного эффекта он не ожидал. Однако
опыты над человеческим мозгом - крайне деликатная область, можно и нехотя
ввергнуть подопытных в неслыханные страдания. Жестокое наказание, которому
подверг своего создателя сей редкостный гибрид, отчасти заслужено ученым.
Да, научные результаты эксперимента чрезвычайно ценны. Однако они не могут
быть получены любой ценой - еще и такая мысль сквозит в подтексте
"Собачьего сердце". Конечно, эта мысль попутная, главными для автора были
обличительные, а не научно-этические проблемы, но - опять-таки - как ко
всякой оригинальной фантастической композиции и к этой нетрудно подыскать
параллели в жизни. Казалось бы, абсолютная выдумка: нельзя же в самом деле
смешать собачье и человечье естество. Но в газетах мелькает сообщение о
том, что некоторые ученые на Западе пожелали слить яйцеклетки обезьяны и
человека. И как в случае с героем рассказа, инициаторов этой затеи больше
всего, видимо, волновала ее сенсационность, а этические императивы вряд ли
принимались во внимание. Но что за существо может родиться от
красавца-мужчины и симпатяги-шимпанзихи? Можно ли с уверенностью
утверждать, что оно будет лишено проблесков разума? А если они все-таки
появятся, эти проблески? Не усилят ли они звериных, агрессивных
наклонностей, как это и произошло с креатурой Преображенского? Что будем
делать потом - изолируем в каменной одиночке или сразу удушим в газовой
камере?..
Поистине - возвращение науке незапятнанной нравственности становится одним
из главных условий прогрессивного развития человечества, а может быть, и
его существования.
Феномен Андрея Платоновича Платонова, может быть, наиболее труден для
нашего рассмотрения. Не говоря уже о том, что он вообще писатель нелегкий
даже для квалифицированного читателя, дело еще и в том, что граница
соприкосновения его прозы с фантастикой чаще всего не отмечена никакими
межевыми знаками; очутившись в платоновском мире мы будем долго вертеть
головой в недоумении: где мы находимся, что это? Быль или выдумка?
Реальность? Условность? Утопия? Очеркистика?
Заводя здесь речь о Платонове, мы приходим в противоречие с общепринятым
мнением: главная отличительная черта фантастики - ее массовость,
общедоступность. При чтении Платонова требуется работа мысли, расшифровка
ухищренных эстетических ходов, а этого как раз читатель Беляева и
Казанцева не любит, не умеет и не хочет. Но тут уж ничего не поделаешь.
Силком мыслить не заставишь. Требуется долгое и вдумчивое воспитание и
самовоспитание. И, конечно же, оно может быть осуществлено только на
высших образцах, а не на рекомендуемой стоматологами жвачке "Дирол" без
сахара.
Речь идет вовсе не о трех его и вправду научно-фантастических, жанрово
обозначенных рассказах 20-х годов - "Потомки Солнца", "Лунная бомба",
"Эфирный тракт". Авторское указание не позволяет их обойти совсем.
Наиболее интересен "Эфирный тракт", оставшийся в рукописи и увидевший свет
лишь в 1968 году. В отличие от произведений, о которых речь впереди,
возможно, запоздание произошло потому, что "Эфирный тракт", печатающийся
сейчас под рубрикой "Школа мастеров", не удовлетворил самого автора;
видимых причин, препятствовавших его публикации, как-то не наблюдается.
Это был первый период в творчестве писателя, когда к своим постоянным
героям - чудакам, первопроходцам, энтузиастам, даже фанатикам он относился
всерьез, даже восторженно, пока еще веря или хотя бы надеясь, что эти
грубоватые, нетребовательные, мужественные люди и вправду смогут
переделать мир к лучшему. А ежели дать им еще в руки умные машины и
электричество... Платонову принадлежит затрепанная советской критикой
фраза о "прекрасном и яростном мире". Но вскоре Платонов углядит, что их
незаурядная энергия приводит к результатам, к которым они вовсе не
стремились, а громкие определения надо поставить в скептические кавычки.
Грозовая атмосфера заметно надвинулась уже в первой части романа
"Чевенгур", в "Рождении мастера" /1929 г./. И совсем уж сгустилась в
остальных частях "Чевенгура", полностью опубликованных за рубежом в 1972
году, а у нас лишь в 1988-ом. Мы обнаруживаем в "Чевенгуре" такой сгусток
философских раздумий, переживаний, боли, страданий, что Платонов
автоматически перемещается на уровень писателя даже не с всероссийским - с
мировым именем. Те же настроения в еще более художественно совершенной
форме мы найдем и в "Котловане" /1929-30 г.г., опубликован в 1987 году/ и
в "Ювенильном море" /1934 г., опубликовано в 1986 году/. Сосредоточивая
внимание на этих трех произведениях, необходимо иметь в виду, что
фантастико-утопические элементы можно отыскать и в других рассказах и
повестях Платонова, бессмысленно их даже перечислять; просто здесь они
наиболее рельефны.
Вероятно, "Чевенгур", "Котлован", "Ювенильное море" можно назвать
утопиями. /Или антиутопиями, что в данном контексте одно и то же/. Другого
жанрового определения все равно нет. Перед нами явно не отображение жизни
в формах самой жизни. Но очень странные это утопии, не похожие ни на что
другое в мировой литературе. /Само по себе - быть непохожим ни на кого -
чуть ли не главный определитель подлинного таланта/.
Вопреки мнению одного литературоведа перед нами отнюдь не "эксперимент в
условном социальном пространстве". Как раз социальное пространство самое
что ни на есть натуральное в отличие от гриновского мира. А вот люди,
населяющие у Платонова совсем не условные города и села, пастушьи станы
или парткабинеты, как голографический объект, оторваны от реального фона,
хотя и не отделимы от него.
Вроде бы ничего не изменилось. По-прежнему горят "энтузиазмом труда"
платоновские герои, по-прежнему активно вершится вокруг "революционное
творчество масс". И все же это другие герои, и другой писатель,
осознавший, что если средства для достижения возвышенных целей кровавы и
бесчестны, то разговоры об их возвышенности - подлый обман, в лучшем
случае - самообман. Не знаю другого писателя, который с такой же
художественной силой продемонстрировал бы пустоту, никчемность громких,
якобы революционных фраз, которых сами произносящие чаще всего не
понимают, или - что хуже - делают вид, что понимают. /"Мы с тобой ведь не
объекты, а субъекты, будь они прокляты, говорю и сам своего почета не
понимаю"/. Фразы эти пусть и бессмысленны, но не невинны. Популярные
ярлыки - "оппортунизм", "мелкобуржуазная психология" навешиваются на
любые, даже самые невинные поступки, ломают судьбы, а то и заставляют
объярлыченных расставаться с жизнью.
Дотошные исследователи нашли в "Чевенгуре" связи с русским сектантством,
со средневековым милленаризмом, учением Иоахима Флорского, идеологией
чешских таборитов, книгой А.В.Луначарского "Религия и социализм", трудами
К.Каутского, философией Н.Ф.Федорова и так далее. Все это тонко подмечено,
но в ворохах цитат и имен растворяется сам Платонов. Хотел ли он
изобразить - как и полагается всякому уважающему себя утописту - некое
Царство Божие на Земле, пусть вначале суровое, аскетичное, несовершенное,
но от создания которого хоть одному обездоленному, хоть одному лишенному
детства ребенку стало в этой жизни лучше. Или наоборот - всей силой
таланта он бил в колокола: Опомнитесь! Что вы делаете! Перестаньте
впрыскивать идеологические наркотики в вены этих темных людей, ведь
человек, пораженный наркотиками, перестает быть человеком.
Достаточно прочесть любую страницу про чевенгурскую коммуну, как ответ
приходит сам собой. Правда, нельзя не почувствовать, что Платонов,
несмотря ни на что, жалеет своих героев. Да они и достойны жалости, они
несчастны - у них отнято все: простые радости жизни, удовлетворение своим
трудом, ощущение пользы, которую он приносит, красота природы, нежность
женской ласки, - словом, все, что скрашивает человеческое существование,
заменено сухой, гремящей, жестяной догмой. Но жалеет он их точно так же,
как мы жалеем несчастных пенсионерок, которым с октябристского возраста
промывали мозги, а сегодня они агрессивно и вдохновенно маршируют по
улицам с портретами Ленина-Сталина, мечтая вернуть комсомольское прошлое.
И того глядишь - вернут, с жестокостью старческого эгоизма не желая
подумать: а может, нынешней молодежи оно вовсе ни к чему...
Но жалея Платонов не перестает и обличать своих героев за то, что они
покорно и добровольно позволили превратить себя в роботов, в нелюдей.
Ответственность за совершенные злодеяния несут обе стороны. Мы любим
подчеркивать, что в кровавой вакханалии 30-х годов виноваты Сталин, Берия,
Вышинский, чекисты, а вот народ, наш богоизбранный народ вроде бы и не
причем. Как будто чекисты были не тем же народом, жили не в том же народе
и как будто не было беснующихся толп, требовавших уничтожить "бешеных
псов".
"Чевенгур" был написан задолго до 1937 года. Но с чего начали вдохновенные
строители коммунизма? С расчистки места под стройпощадку светлого
будущего. А именно: они вывели на площадь и уложили выстрелами в упор
местную буржуазию, за которую посчитали всех домовладельцев. Казнимые
настолько искренне осознали беспредельную вину перед трудящимися, что не
сопротивляются, не плачут, не проклинают, не молят о пощаде. Не
предвосхитил ли Платонов невиданных успехов гигантской пропагандистской
машины, под влиянием которой ни в чем неповинные признавались в немыслимых
преступлениях, а жертвы старались поспособствовать трибунальщикам в
обличительстве себя самих? Но ведь и чевенгурские "крестоносцы" тоже уже
не люди. Они не дрожат, не пылают от гнева, не испытывают угрызений
совести, даже не вспоминают об учиненной бойне.
Это только начало коммунистического царства на Земле. Полоснув напоследок
по изгнанным из города "полубуржуям", то есть по домочадцам казненных,
истинные пролетарии вовсе не поспешили занять освободившиеся особняки или
растащить содержимое. Их потомки, которые в октябре 1993 года штурмовали
московскую мэрию и тащили из нее все, что плохо лежало, не были столь
щепетильны. Должно будет пройти известное время, прежде чем члены партии
осознают: коммунистическое строительство не препятствует интенсивному
потреблению материальных благ. Пока они еще в большинстве идеалисты,
созывающие под свои знамена сирых и бездомных в соответствии с русской
религиозной традицией.
Что можно возразить против такого, чуть ли не святого бескорыстия? Тут
Платонов делает еще один диалектический поворот в развитии действия. Борцы
дружно улеглись на пол в общем бараке и стали дожидаться наступления
коммунистического рая, ничего не делая. Подведена и идеологическая база:
любая работа - уступка разгромленному миру капитализма, потому что она
создает имущество, а имущество влечет за собой эксплуатацию. Кормиться
надо "без мучения труда". А "коммунизм же придет сам, если в Чевенгуре нет
никого, кроме пролетариев, - больше нечему быть". Впрочем, на субботнике -
коммунисты, а без субботников? Великий почин! - они передвигали дома в
целях большего сплочения. Пролетарии, соединяйтесь! Правда, эта бурная
деятельность длилась лишь до окончания "пищевых остатков буржуазии".
Боюсь, нечто подобное произошло у нас в ходе перестройки, - Платонов
ухватил существенную черту отечественного характера. Скинув с себя
административно-командные оковы, советский народ не бросился освобожденным
трудом множить общественное богатство. В охватившем страну кризисе есть не
только объективно-экономические, но и внеэкономические причины,
антиэнтузиазм, так сказать. Свободу многие восприняли как свободу от
труда, этого проклятого наследия прошлого. Помещики заставляли,
капиталисты заставляли, коммунисты заставляли, теперь демократы
заставляют... Пора бы и отдохнуть, братцы!
Задержимся еще немного на финальной сцене нападения на Чевенгур.
Нерастолкованная самим автором сцена требует интерпретации.
Кто напал на город? С кем чевенгурцы ведут смертный бой? Действительно ли
это контрреволюционная банда, как аттестуют ее сами коммунары? Но в таком
случае эпизод лишается глубинного смысла, - случайная стычка в Гражданской
войне. Наткнулась банда на город, а могла бы и не наткнуться. И Чевенгур
продолжал бы строить коммунизм или - что то же самое - мыкать горе
горемычное; странные в нашем отечестве бывают синонимические ряды.
Более резонно предположить, что на Чевенгур напала своя же ЧК, решившая
убрать источник веяний, не утвержденных постановлением губкома. Но и такой
вариант вряд ли имел в виду автор. Больше всего это внезапное нападение
напоминает финал истории еще одного города, щедринского города Глупова.
Помните, там, на Глупов, преобразованный вдохновенным творчеством
Угрюм-Бурчеева, налетел неизвестно откуда взявшийся вихрь по имени ОНО,
который /которое?/ разметал /разметало?/ его до основания. И за тем, и за
другим финалами стоит беспощадная, но и беспомощная позиция авторов,
желающих уничтожить пухнущее, как раковая опухоль, зло, и не знающих, как
это сделать.
В отличие от "Чевенгура" действующие лица в "Котловане" заняты тяжелейшим
трудом, но он столь же бессмыслен, как и ничегонеделанье чевенгурцев.
"Котлован", может быть, самое мрачное произведение в русской литературе.
Надо же! Представить себе строительство социализма, слабо замаскированное
под строительство гигантского страннопиимного дома для пролетариата, как
копание огромной братской могилы для самих строителей. Здесь нет
положительных героев, даже как бы положительных, вроде чевенгурских.
Несчастны все. Рабочие, роющие бесконечный котлован. Кулаки, которых
грузят на плот, чтобы отправить в известном направлении. /Почему-то
приходит на память картинка из пугачевских времен: по рекам пускают плоты
с повешенными участниками восстания. И хотя на котлованских плотах виселиц
нет, аналогия все равно не исчезает/. Бедняки, насильно сгоняемые в
колхоз, у которых уже нет сил сопротивляться. Лошади, которые отвыкли
ездить. Люди, которые отвыкли жить. И опять-таки все они /кроме
бессловесных лошадей/ бодро произносят массу пустых фраз, долженствующих
изобразить их высокую сознательность и идейную стойкость. Но лозунги
мертвы, как мертвы и уста, их провозглашающие. Даже сами персонажи не
могут отличить действительно умерших от изнеможенных или спящих.
И только, когда умирает маленькая девочка, у одного из главных героев,
нет, не героев, персонажей - Чаклина - в фанфаронское бормотание врезаются
проникнутые подлинным чувством, подлинным горем слова. "Где же теперь
будет коммунизм на свете, если его нет смысла в детском чувстве и в
убежденном впечатлении? Зачем ему теперь нужен смысл жизни и истина
всемирного происхождения, если нет маленького, верного человечка, в
котором истина стала бы радостью и движеньем". Чудовищный котлован
становится всего лишь огромной могилой для ребенка.
Кто-то предположил, что в этой символике заложено возрождение языческих
обычаев старой Руси. Что правда, то правда, христианского во всем, что
происходит вокруг, маловато. Но мне, читателю, нет дела ни до какого
язычества, мифологических архетипов и прочих философско-филологических
корней. А символ действительно есть, высеченный из самого твердого
вещества, несокрушимый, как монолит, хотя физически он представляет собой
пустоту, оставленную на месте вынутого грунта... И если бы, как говорится
у Гумилева, слово было Богом, то после того, как Платонов произнес слово
"котлован", строительство сталинского социализма должно было бы
прекратиться. Но на Руси слово Богом не было.
Критик М.Золотоносов нашел в "Котловане" ряд прямых откликов на статьи
Сталина 1929 - 30-х годов, целый, как он говорит, "диалог", в котором
пародируются сталинские идеи. /Надо обладать незаурядной смелостью, чтобы
решиться на такой "диалог"/. Но, как и все остальные параллели к
платоновской прозе, и эти остроумные сопоставления имеют все же
второстепенное значение, сводя очередной раз произведение к злободневному
фельетону. Исследователи все время пытаются найти конкретное и
сиюминутное, а не общее и вечное. Читатель может ничего не знать о
параллелях, но не может не почувствовать самостоятельности концепции
Платонова. И в этом смысле платоновские повести встают в ряд с великими
антитоталитаристскими творениями века, может быть, даже превосходящие
"головные" романы глубиной проникновения в народную душу, хотя и не
общедоступностью.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг