можно увидеть Раду Александрову, обдумывающую за чашкой кофе новое
стихотворение. На улице Ангела Кынчева можно встретить Любена Дилова,
похожего на движущийся монумент преуспевающего писателя (всегда при
монументе будет деталь его барельефа - Агоп Мелконян). В кафе у подземного
перехода можно услышать старый спор. Кто-то будет кричать, что Никола
Вапцаров и Антон Попов погибли не как болгарские герои, а как носители
македонского национального сознания, а кто-то пустит в ход пивную кружку,
доказывая, что все это совсем наоборот.
Короче, я ничего не хотел от инженерш-электронщиц.
Но их глаза изумленно округлились.
Я обернулся, прослеживая направление их взглядов.
По лестнице мимо бара медлительно спускались вниз два очень
иностранных писателя в черных глухих пиджаках, непредставимых при такой
духоте.
Аолкахол, алкахол, и артистки.
Настоящую книгу делают отчаяние и вина.
Как ни прискорбно.
Мучаясь от бессонницы, чувствуя, что уже не усну до утра, я несколько
раз пытался дозвониться до Ивана Цанева, но что-то где-то заклинило, -
поднимая трубку, я все время нарывался на взволнованный нервный разговор
мужчины и женщины.
Мне в этом разговоре не было места, но почему-то разговор мужчины и
женщины меня огорчал.
Это был чисто ночной разговор. Я их слышал, они меня не могли
слышать. Они не слышали меня, даже когда я начинал кричать в трубку.
Что-то, повторяю, где-то заело.
Женщину звали Искра. Боюсь, сейчас ее, наверное, перименовали. Она
отвечала мужчине нетерпеливо, иногда резко, но трубку все равно не
бросала. Особенно, когда мужчина цитировал стихи.
Рагарбили, рагарбили... Съботни автомобили... Хайде, юноша немити и
момичета немили, да му мислим няма смисъл, да се силям няма Сили!..
Една лягат във окопи. Други ходят на кохили. Ний живем във рагарбили.
Существумаме във мили...
Башев.
Владимир Башев.
Дальше там еще лучше.
Крихме се в костюми тесни... Пред перални и котлони тлеем като пред
икони...
Ночь. София. Дальние голоса.
Скоро я понял, что неизвестный мужчина всю жизнь добивается Искры. Во
всех смыслах добивается. Наверное, когда-то они были вместе, потом
разошлись. А мужчина из бывших рокеров. Похоже, он всегда был небогат, но
на хороший мотоцикл сумел накопить. Каждую ночь с приятелями гонял на
мотоциклах по ночной Софии, предварительно сняв глушитель. Известное дело.
"Хайде, юноши немити и момичата немили..."
Когда-то Искра была с ним, но что-то такое там случилось. Теперь он
снова хотел быть с Искрой. А она отвечала: в Калькутте. Только в
Калькутте! Если возьмешь меня, то в Калькутте.
Смеясь, она требовала: в Калькутте!
Не знаю, о какой Калькутте она говорила. Может, так называли какую-то
виллу? Или пустырь? Или бар, на худой случай?
Не знаю.
В какой-то момент связь восстановилась, долгие гудки отрезали от меня
взволнованные нервные голоса.
"Возьми меня в Калькутте".
Неплохое название для фантастической повести о негодяе Люхе,
спрятавшем чужие серпрайзы на каком-то очень уединенном коричневом
карлике.
В ту ночь я нашел фразу, с которой должна была начаться будущая
повесть. Ведь даже Миша Веллер утверждает: "Первая фраза - это камертон,
задающий звучание всей вещи". Не он придумал, но сказано верно.
Вытащив блокнот, я записал:
"Привет, старина! Мне уже сорок лет. Хрен знает, как я очутился на
Земле, но если встретишь ублюдка У, скажи ему, пусть не мыслит жизни без
осложнений."
Так у меня должен был заговорить Люха. А если его спросят, кто такой
У, он уклончиво ответит - один приятель. А если его спросят, бывают ли на
свете такие имена, он только уклончиво усмехнется: смотря на каком свете.
И правильно.
Я например, вырос в провинции. В провинции много случается такого,
чем в большом городе и не пахнет. А Люха он тоже из провинции. Пусть из
галактической, но провинции. Люхе обязательно понравится в Домжуре. Он
полюбит, выпив, садиться напротив бармена Сережи. Вдвоем они должны
неплохо смотреться, особенно к закрытию бара, когда многие условности
отпадают сами собой. Они будут сидеть друг против друга и негромко тянуть:
"Есть по Чуйскому тракту дорога, много ездит по ней шоферов". Многие
считают эти слова народными, но сочинил их сибирский фантаст Михеев.
Впрочем, решил я, Люху такие детали не должны трогать. Это не его
тоска. Он, скажем, будет дивиться совсем другому. Тому, например, что
журналист Ре много курит. Ну и рожа, скажет Люха при первом знакомстве с
журналистом Ре. Люхе резонно возразят: почему рожа? Лицо. Такая вот форма
жизни. И вообще, резонно возразят Люхе, никогда не оскорбляй человека,
пока не выпьешь с ним первые сто грамм. Этот Ре, он на самом деле мастер.
Кореец по происхождению, в журналистике он не одну собаку сьел.
Так он правда кореец? - удивится Люха.
А вот об этом не надо!
Короче, решил я, Люха станет у меня завсегдатаем бара. Ведь это
только я, автор, знаю, что он человек не бедный. На очень уединенном
коричневом карлике он заблаговременно припрятал на старость большую часть
похищенных им серпрайзов.
Далеко, конечно.
А пока Люха бедует, живет от крошечного гонорара до другого
крошечного гонорара, выпивает с писателем Петровичем и дружит с издателем
М. Издатель М., кстати, человек милый, беззлобный. Он только раз в жизни
участвовал в коллективвной драке. Но именно он что-то там не то дернул,
что незамедлительно привело к гибели около тридцати бутылок хорошего
армянского коньяка.
И так далее.
Ближе всего Люха сойдется с компанией молодых фантастов и поэтов,
людей достаточно свободных. Он даже прочтет некоторые их книги. Его
потрясет особенная образность, присущая молодым фантастам.
"Моралов проснулся, подвигал ногой, запутавшейся не то в сбившемся
пододеяльнике, не то в не до конца снятых штанах, и хмуро, привычно
выглянул из тающего ночного мира в залитую серым светом комнату. По его
пробуждающемуся мозгу медленно, как дождевые черви, поползли первые
утренние мысли - они касались окружающего беспорядка..."
Такие описания напоминали Люхе покинутую им сферу Эгги.
Ладно, не будем.
В конце концов, сейф с серпрайзами Люха грабанул именно для того,
чтобы однажды где-нибудь на самом краю Галактики, на самом дальнем ее и
тихом краю поставить собственный кабачок, в котором можно, никого не
боясь, часами спорить о свободном искусстве.
Другими словами: петь песнь.
Петь песнь - это буквальный термин. Люха вынес его из сферы Эгги, из
тех прошлых времен, когда он еще не был землянином Люхой, имел много
псевдоподий и жвал, и активно бегал от галактической полиции, одно время
даже прятался на Марсе, приняв форму красного мыслящего камня. В его
кабачок, думал Люха, без спроса не сунется ни одна полицейская крыса, к
какой бы цивилизации она ни принадлежала. А сам Люха займется настоящим
делом, начнет, к примеру, составлять бедекер по всем питейным заведениям
города. Он даже чертежик к бедекеру учинит и снабдит его подробной
легендой. И издаст чертежик у издателя М. Такой чертежик может разойтись в
миллионах экземпляров. Кому не интересно пройтись от тайного погребка,
скрывшегося в недрах железнодорожного вокзала, до ресторана "Поганка",
криво поставленного совсем в другом углу города. Естественно, в бедекере
будет точно указана широта и долгота каждой питейной точки. Вкус выпивки
не зависит от широты и долготы, но это придаст изданию респектабельность.
Ночь.
Я был доволен первой ночью в Софии.
Растет, но не стареет.
И правильно.
5. НАЙТИ НЕПОТЕРЯННОЕ
Когда поезд прибыл в Шумен, прозаик П. и поэт К., вселившись в
удобные номера, ненадолго исчезли. Наверное проводили закрытое партийное
собрание. Ненадолго, но я остался один.
Впрочем, именно ненадолго.
Уже через полчаса комнату под завязку забили молодые шуменские поэты,
уже знавшие о нашем прибытии. Самым шумным оказался эссеист Веселин
Соколов, самым молчаливым философ Карадочев.
Банду возглавлял поэт Ганчо Мошков, человек крепкий и темпераментный.
Он совершенно замечательно комментировал собственные стихи. Это не было
попыткой спасти неудачные строки, вовсе нет, это был некий самостоятельный
жанр.
С чем-то подобным я тоже, впрочем, когда-то сталкивался.
Ну да! Томский поэт Михаил Карбышев.
Писать стихи Михаил Карбышев начал в пятьдесят лет, зато это были
настоящие стихи. Карбышев тут же заказал визитку: "Поэт Сибири и всея
Руси". Вот он-то всегда комментировал свои стихи.
"Вот, - говорил он, восторженно повышая и повышая голос, - сейчас
прочту свое замечательное стихотворение о женщине. Ведь как написалось? На
улице! В снежный день подхожу к почтамту, а по ступенькам почтамта вверх
плавно, легко, ну совсем легко поднимается женщина..."
Вот так, объяснял Карбышев, толпа течет, вот так стоят колонны, вот
тут, значит, ступеньки почтамта, ну, помнишь, частые, частые, а по
ступенькам - женщина!.. Плавно!.. А над нею - снег...
Все заметелено, все заметелено от главпочтамьта до площади Ленина...
Впрочем, эти стихи как раз не принадлежат Карбышеву.
Но это неважно.
Ганчо Мошков, задыхаясь, читал:
- "Край Божица, във Тузлука, име дол като подкова. Ах, край златната
Божица, денем куковица куха, нощтем се обажда сове..."
Все блаженно молчали.
- "Светел дол, поляне тъмна. Йове, Кате, как е страшно! Ах, до
златната Божица мълкнали пътеки стремни, като празни патронташи..."
Почти без перехода (можно ли считать переходами небольшие чашки
вина?) Ганчо прочел "Божицу", "Камчийскую элегию", а еще "Прощание с
капитаном". Каждому стихотворению предшествовал поэтический комментарий.
Скажем, перед стихотворением "Хляб", состояшим всего из одиннадцати
строчек, Ганчо сказал:
- Геннадий! Сибиряк буден! Плыл в море однажды. Играл с Черным морем,
плыл легко на спине, бездна над головой, бездна снизу. Плыл и попал в
мертвую зыбь, в мертвое волнение, проклятое, темное. Ноги отказались
работать, руки устали. Знал - тону, но кричать страшно. Волна меня
поднимала, вдруг видел берег, всегда как в последний раз. Очнулся на
песке...
Странно, в стихотворении "Хляб" не было этого мертвого ужаса, так
отчетливо отражавшегося на лице Ганчо Мошкова..
Впрочем, что это я? Ведь Миша Веллер писал: личное потрясение.
Этот вечер стал переломным.
Ганчо и Веселин, философ Карадочев и светлая поэтесса, за весь вечер
не сказавшая ни слова, повлекли всех в корчму. К ужасу прозаика П. и поэта
К., составившим нам компанию, к нам присоединились две шведских студентки,
интересовавшиеся искусством Средиземноморья. До приезда в Болгарию они
интересовались искусством конкретно Кипра и Греции, теперь их интересовало
искусство конкретно Болгарии. Прозаик П. и поэт К. смотрели на шведок с
подозрением, слово искусствовед было им хорошо знакомо. Но больше они
следили за мной, сколько я наливаю? Они явно боялись, что в компанию
давным-давно втерся какой-нибудь Мубарак Мубарак, или того хуже - Хюссен.
Поведение прозаика П. и поэта К. было замечено Ганчо Мошковым. Он
встревожился. Негромко, что стоило ему определенных усилий, он спросил:
"У твоих известных коллег совсем нет слабостей?"
Я негромко ответил:
"У них есть некоторые слабости, но они стесняются."
"Скажи, - попросил Ганчо. - Я хочу помочь твоим коллегам."
Я честно сказал:
"Они любят выпить, они хотят выпить, они мечтают выпить со всеми
вами, но стесняются. Они не могут выпивать просто так, им нужна серьезная
причина, им нужен повод для выпивки. Хотя бы официальные тост. Это их
сразу раскрепощает. Ведь в искусстве они люди официальные."
Ганчо Мошков понимающе кивнул.
Повинуясь незримому приказу, молодые шуменские поэты густо сбились
вокруг прозаика П. и поэта К. "Ваши книги, - услышал я взволнованные
голоса, - учат жить! Мы выросли на ваших книгах! Мы собираемся и дальше на
них расти. Давайте выпьем за книги, которые вы уже написали, за книги,
которые вы пишете, за книги, которые вы еще будете писать."
Эти слова произвели волшебное впечатление.
Прозаик П. и поэт К. охотно подставили свои фужеры под непрерывно
бьющую струю вина. Поэт К., впрочем, заметил:
"Но вы, болгары, должны помнить..."
- Дружба навсегда! Дружба завинаги!
"Но вы, болгары, должны помнить..."
Вечером следующего дня, вернувшись из Мадары, я увидел поэта К. и
прозаика П. на завалинке нашего высотного отеля. Их окружала толпа
молодых, совсем не уставших молодых поэтов. Впрочем, может быть, поэты
менялись, приходя на встречу с П. и К. как на дежурство.
Я услышад:
- Дружба навсегда!
- Но вы, болгары, должны помнить...
- Дружба завинаги!
- Но вы, болгары, должны помнить...
Для меня день закончился в номере беловолосых шведских студенток,
интересующихся искусством Средиземноморья. Я пил коньяк "Метакса" и
печально играл на шотландской волынке. Бесстыжие беловолосые студентки
занимались любовью. Любовь для них была крайне важной деталью, входящей в
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг