обиделась, смертельно обиделась. В противном случае ничем хорошим это не
кончится. Так говорил разум. Но тело, его подлое, вышколенное бегом и
выдиетченное до юной стройности тело ныло и попрошайничало: "Ну еще один
раз. Ну что тебе стоит! Я же еще ничего не почувствовало. Я хочу
почувствовать, как ее руки научатся обнимать, губы - целовать, а тело -
содрогаться от счастья! Ну что тебе стоит!" "Хорошо, - согласился Башмаков с
телом, - еще один раз. В крайнем случае - два..."
В субботу утром раздался телефонный звонок. Катя была в ванной -
перестирывала гору белья, накопившегося за время неработоспособности
"Вероники". Башмаков сидел на кухне. Все утро телефон звонил не переставая.
Сначала он поговорил с матерью, интересовавшейся вестями от Дашки. Потом его
долго терзала подъездная активистка по поводу домофонов:
- В конце концов, нужно провести тайное голосование. И пусть
меньшинство подчинится большинству!
- Конечно, - согласился Олег Трудович, припоминая, что в истории как
раз наоборот: большинство всегда подчинялось меньшинству.
Когда раздался очередной звонок, Башмаков, раздосадованный этой
телефонной канителью, отозвался с раздражением:
- Алло!
- Это я, - сказала Вета взволнованно. - Ты можешь слушать?
- Могу.
- Я с папой улетаю на Кипр. На переговоры. Буду переводить. Вернусь в
среду. Я страшно соскучилась.
- Я тоже.
- Пока!
- Пока...
- Это кто был? - спросила Катя, вдруг появляясь из ванной. На все
предыдущие звонки она, между прочим, не обратила никакого внимания.
- С работы, - буркнул Башмаков. До среды оставалось достаточно времени,
чтобы пораздумать о том, как теперь вести себя с Ветой. После тяжелых и
продолжительных размышлений Олег Трудович решил изобразить некую невольную
вовлеченность зрелого мужчины в вихрь девичьего легкомыслия. Так бывает на
какой-нибудь офисной вечеринке, когда лихая соплюшка секретарша поднимает из
кресел пузатого чиновного мужчину и заставляет его вертеться-извиваться в
неведомых и чуждых ему тинэйджерских телометаниях. И он из вежливости, а
также из возрастной философичности не сопротивляется. В среду, едучи в банк,
Олег Трудович вдруг подумал о том, что все теперь зависит от того, какие
сегодня у Веты будут глаза. Вообще, в отношениях между мужчиной и женщиной
очень важна эта первая послепостельная встреча, а главное - первое
послепостельное выражение глаз. У падшей студентки Кати в глазах появилось
ожидание, исчезнувшее после свадьбы. У несчастной Нины Андреевны - нежный
просительный укор. (Боже, за что же ее так жизнь измызгала?) В черных глазах
Веты, караулившей Башмакова возле контрольно-пропускных стаканов, пылал
восторг любви - болезненно-яркий, как ночная электросварка.
- Я была у врача! - шепнула она и крепко сжала протянутую руку. - Мне
уже можно!
- Поздравляю.
- Знаешь, что мне сейчас хочется больше всего?
- Что?
- Поцеловать тебя у всех на глазах!
- Попробуй!
- Когда-нибудь попробую...
С утра Башмакова вызвали в Научно-исследовательский институт истории
рыночных реформ в России (НИИ ИРРР), расположенный в красивом
отреставрированном особняке ХVIII века. Когда, разобравшись с
неисправностью, он возвращал проглоченную карточку откормленному историку,
тот возмущался: мол, никогда в этой стране не пойдут реформы, потому что
даже импортную технику отладить не умеем. Да и вообще никаких реформ здесь
нет и быть не может.
- Что же вы тогда изучаете?
- А-а... - махнул рукой историк, - знаете, как мы сами институт
называем?
- Как?
- НИИ ИКРРР - Институт истории краха рыночных реформ в России... Но
платят хорошо.
Возле метро Башмаков купил рубиновую орхидею в прозрачной коробочке и
спрятал в кейс.
- Осторожно, не помните! Это серьезный цветок! - предупредила его
цыганистая продавщица.
В банк он поспел к обеду.
- Нет, вы представляете, - возмущался, хлебая суп, Гена, - Малевича уже
взяли в "Бета-банк"! Вице-президентом. Где справедливость?
- Боже мой, какая справедливость? - вздохнула Тамара Саидовна. - Ивана
Павловича увольняют.
- За что?
- Юнаков сказал, что если Иван Павлович прослушивал вице-президента, то
может и президента...
- Сволочь, - возмутился Игнашечкин. - Вета, твой отец в курсе?
- Понятия не имею. Они сбежали сразу после обеда. В розовом джипе была
автоматическая коробка передач, и правая рука Веты оказалась совершенно
свободной. Совершенно! Они еле дотерпели до Плющихи. Потом Башмаков лежал,
обессиленный, а Вета осторожно обследовала его тело, словно только что
открытый ею остывающий вулканический остров.
- А здесь что ты чувствуешь?
- Щекотно.
- А здесь?
- А зачем тебе это?
- Я выучу тебя всего-всего. Научусь всему-всему. И ты не посмотришь
больше ни на одну женщину. Хватит лежать! Я хочу учиться!
- Учиться, учиться и учиться! - согласился Башмаков.
Потом она благодарно изучала его лицо, волосы, губы...
- У тебя почти нет морщин, а волосы седые, как у папы... А знаешь, папа
спросил, что со мной случилось. Он сказал, я очень изменилась...
- А мама?
- Мама... Ах, ну конечно, ты же про меня еще ничего не знаешь!
- Так уж и ничего?
- Почти ничего. Я пока для тебя только тело. Но это пока... Тебя
когда-нибудь бросали?
- Да как тебе сказать...
- Значит, не бросали. А меня бросали. Когда отец бросил нас с мамой,
мне было четырнадцать лет. Сначала я ничего не поняла, даже почувствовала в
себе какую-то новую интересность. Вот, смотрите, идет девочка с горем! Ее
отец ушел к другой женщине. Смотрите, как печальны ее красивые черные глаза!
А потом начался кошмар. Ты представляешь себе, что такое остаться вдвоем с
брошенной женщиной?
- Наверное, нет.
- Точно нет! Мама ежеминутно сводила с ним счеты, и обязательно в моем
присутствии. Обязательно. Через меня она мстила ему насмерть. Она
вспоминала, как на свадьбу его родственники подарили столовый набор, которым
уже пользовались: на вилке был засохший томат. Она могла разбудить меня
среди ночи и рассказать, как однажды, почувствовав от него запах чужой
женщины, она решила проверить, изменял он или нет: растолкала его и
заставила выполнять супружеские обязанности. И он - подлец, подлец, подлец!
- выполнил-таки! И хорошо выполнил! Очень хорошо! Потому что не изменял. Он,
пока был бедный, вообще ей не изменял. Потом она, спохватившись, плакала и
просила у меня прощения. Но на следующий день за завтраком я ловила на себе
ее ненавидящий взгляд, и она вдруг говорила: "У тебя его брови! Хищные и
жестокие..." Учиться я не могла. Вместо того чтобы идти в школу, слонялась
по улицам. Однажды я поехала к отцу в офис, сказала, что я больше так не
выдержу... Он повел меня в очень дорогой ресторан и за обедом долго убеждал,
что я должна оставаться с мамой и поддерживать ее в это трудное время, а он
будет со мной часто встречаться. И дал мне пятьсот долларов. К тому времени
он был уже богат. А ведь даже я еще помнила, как он, чтобы сэкономить
семейные деньги, рисовал цветными фломастерами на картонках единые
проездные... Когда билеты потом вкладывались в пластмассовые футлярчики, а
плексигласовые прозрачные корочки специально чуть-чуть затирались мелкой
наждачкой, отличить их от настоящих проездных было невозможно. Но больше
двух билетов он никогда не рисовал, хотя мама много раз просила, для
родственников. Он говорил: "Строго карается!" Отец был обыкновенным
программистом. Он разбогател на компьютерах. У него неожиданно обнаружился
родственник в Бельгии, торговавший подержанной оргтехникой. Родственник сам
разыскал отца и предложил ему быть посредником. Тогда вдруг разрешили
переводить безналичку в живые деньги - и все как сумасшедшие бросились
накупать первым делом компьютеры. Отцу звонили со всей страны, и я, засыпая,
слышала эти телефонные разговоры, состоявшие в основном из двух слов: "нал"
- "безнал". За год инженер, хмуро заглядывающий в пустой кошелек,
превратился в другого человека - богатого, веселого, щедрого. Он много лет
мечтал о подержанном "запорожце" и вдруг приехал домой на черной "волге" с
шофером. Потом он принес тюк с тремя дубленками - мне, маме и себе. У нас
никогда до этого не было дубленок. Дальше - в нашей двухкомнатной квартире
начался ремонт. Настилался паркет, клеились необыкновенные финские обои, а
новые ванна, раковина и унитаз оказались одного цвета - нежно-салатового.
Однажды он притащил домой целый чемодан денег, и они с мамой всю ночь их
пересчитывали. Уже началась инфляция, но все равно это была очень большая
сумма. В другой раз мы услышали шум и крики на лестничной площадке, открыли
дверь и увидели отца, окровавленного и в разодранном костюме. "Конкурирующая
фирма! - успокоил он. - Не волнуйтесь!" - "Я звоню в милицию! - объявила
мама. - Как это - не волнуйтесь?" - "Ни в коем случае! Сами разберемся..."
Вскоре у него появились телохранители - Миша и Сергей. Сергея потом убили,
когда обстреляли папину машину на Минском шоссе. Он тогда уже был
заместителем у Кивилиди. Об этом много писали...
- Я, кажется, читал, - кивнул Башмаков.
- Это были настоящие телохранители - огромные парни, с пистолетами под
мышками. Но он называл их "папкохранителями", потому что тогда по закону
человек имел право нанимать людей только для охраны денег и документов... Он
даже смеялся и говорил: "Вы думаете, они меня охраняют? Нет, они охраняют
мою папку с документами!" И я их тоже называла "папкохранителями". Потому
что они охраняли моего папу... Дома он теперь почти не бывал, даже ночевал в
офисе. Он объяснял: "Первичное накопление. Сейчас каждая минута стоит
миллион!" - "Зачем мне деньги, если у меня нет мужа?" - сердилась мама. "Как
зачем? Купишь себе нового!" Летом он отправил нас в Испанию, в Кадис. Мы
жили в роскошном отеле прямо на берегу моря, возле старинной крепости, и у
нас было очень много денег. Хозяева магазинчиков словно чувствовали это и,
увидев нас через витринное стекло, радостно выбегали навстречу,
перегораживали нам дорогу и кричали заученной скороговоркой:
"Русский-Горбачев-перестройка-спасибо-пожалуйста-хорошо-заходить-купить!" А
ведь еще два года назад в Сочи мама каждый вечер в столбик подсчитывала
расходы за день, чтобы, не дай Бог, не выйти из сметы, и предупреждала:
"Завтра не обедаем. Купим фрукты". - "А пиво?" - "Никакого пива". - "Есть,
товарищ староста!" Они учились на одном курсе. Мама была отличницей и
старостой. А папа был веселым прогульщиком и всегда упрашивал ее не ставить
ему в журнале пропуски. Он говорил, что женился на ней на четвертом курсе,
потому что устал ее упрашивать... Мама очень педантичная. И тогда, в
Испании, она все боялась потратить деньги, потому что кто-то ей сказал,
будто в конце месяца будет грандиозная распродажа и цены упадут вдвое. Но
цены не упали. В последний день мы как сумасшедшие метались по магазинам и
скупали все, что попадалось на глаза, а потом, уже в Москве, разбирая
чемоданы, недоумевали: зачем накупили столько совершенно ненужного барахла?
В Шереметьево нас встретили "папкохранители". Я заподозрила недоброе, когда
они, поставив чемоданы на пороге квартиры, заспешили к лифту. Мама хотела
напоить их чаем, но они торопливо отказались. Когда мы вошли, стало ясно,
что дома весь месяц никто не жил. Даже пахло не жильем, а паркетным лаком.
Отец в этой квартире больше никогда не появлялся. Никогда. С мамой они
объяснились где-то в офисе, она вернулась заплаканная и лежала два дня не
вставая. Из ее полубредовых выкриков я поняла, что отец сошелся с какой-то
телевизионщицей, которая брала у него интервью. "Она красивая?" - спросила
я. "Красивая? У нее пластмассовые зубы и нос, как у вороны!" Я не ходила в
школу и кормила маму с ложечки, потому что у нее не было сил добрести даже
до кухни. На третий день она вдруг вскочила и с нечеловеческой силой
принялась рвать его рубашки. Потом вывалила на кровать все семейные
фотографии и ножницами отрезала его изображения, а если он был в центре, то
она просто изничтожала снимок. И на кровати выросла целая горка клочков,
похожих на мокрый пепел. Они любили вместе фотографироваться. У нас не
осталось ни одного их свадебного снимка... Потом она вдруг объявила, что
прямо сейчас отправится на улицу и найдет себе мужчину. Мужика. Прямо
сейчас. Только вот приведет себя в порядок. Она села перед трюмо и сидела
всю ночь - старательно красилась, а потом стирала макияж с такой яростью,
словно хотела стереть свое лицо. Потом снова красилась... А я вышла на
балкон, посмотрела вниз и впервые подумала о том, что если прыгнуть вниз, то
все сразу закончится - и мама больше не будет мучиться, потому что этих
мучений я не увижу. Когда я вернулась, она вытряхивала из пузырька таблетки
снотворного. Я еле отняла... Когда я сделала то же самое - никто у меня не
отнял таблетки. Никто!
Вета замолчала, прижалась щекой к башмаковской груди и посмотрела на
него так, будто именно он мог отнять у нее страшные таблетки, мог, но
почему-то не отнял.
- Может быть, не надо больше рассказывать? - тихо спросил Башмаков.
- Надо, милый, надо! - грустно улыбнулась она. - Мама ни с кем не
хотела разговаривать. Уволилась с работы. Ей теперь это было не нужно: раз в
две недели приезжал кто-то из "папкохранителей" и отдавал толстый конверт с
долларами. Но потом моя классная руководительница, с которой мама
отказывалась разговаривать, дозвонилась отцу в офис, чтобы выяснить, почему
я не хожу на занятия. Он в ярости позвонил и сказал маме, что если она не
возьмет себя в руки, то денег больше не получит. И тут с ней что-то
случилось. Она обежала всех моих учителей, надарила им кучу подарков, стала
встречать меня после занятий возле школы - было даже стыдно перед подругами.
Тогда старшеклассникам как раз разрешили ходить в школу в любой одежде. И
она накупала мне лучшие наряды. А летом отправила в языковую школу в
Сассекс. Когда я вернулась, то поняла: у нее кто-то появился... Через год
мама вышла замуж за своего однокурсника. Оказывается, он всегда был в нее
влюблен и сначала она встречалась с ним, а потом вдруг влюбилась в папу. Он
тоже женился, но неудачно. Они столкнулись в магазине. И он просто сошел с
ума, таскал ей огромные букеты, а меня закармливал, как девчонку, пирожными.
Я уже ходила на подготовительные курсы. Однажды преподаватель заболел, я
вернулась домой раньше времени и застала их в постели. Мать накинула халат,
отвела меня на кухню и сообщила, что они с Виталием Григорьевичем решили
пожениться. На следующий день она отправила бедного Виталия Григорьевича к
отцу объясняться. Наверное, она хотела сделать отцу больно. Но папа обнял
бывшего однокурсника, благословил и даже предложил ему хорошее место в своей
фирме. Но мама не разрешила. У них теперь сын. Сначала я жила с ними.
Поступила в "Плешку". Потом ушла к отцу. Он к тому времени разбежался с
телевизионщицей и завел манекенщицу от Славы Зайцева. После второго курса я
перевелась на заочный, и папа отправил меня на два года в Чикаго, в школу
бизнеса. Школа дорогая, а в таких заведениях главное - не обидеть клиента,
даже если он дебил. Но язык я выучила. Там мне очень нравился один
преподаватель, Джонатан Граф. Ему было тридцать восемь лет, и с ним я
училась играть в теннис. Но он всем девушкам смотрел только в глаза. Там
жуткие нравы! Одна студентка пожаловалась, будто профессор, когда она идет
от доски к столу, всегда смотрит на ее попку. Подруги подтвердили. И
профессора уволили...
- Что же тогда сделали бы со мной? - вздохнул Башмаков.
- Четвертовали... - Вета четырежды дотронулась до него губами. - Когда
я вернулась, жила у отца на Рублевке. Потом он мне купил эту квартиру и
устроил в "Лось-банк". Полгода я оформляла в бэк-офисе сделки, а потом пошла
к нему и сказала, что хочу работать в дилинге! Папа поговорил с Юнаковым, и
тот разрешил. И у меня сразу стало получаться. Я сделала несколько удачных
покупок. Отец все время справлялся, как у меня идут дела. Меня хвалили. У
него уже был сын от телевизионщицы, и манекенщица тоже ждала ребенка.
Казалось, она проглотила арбуз. И мне вдруг захотелось доказать ему, что я
не просто его старшая дочь от первого брака. Нет, я - лучшая. Первая! Было
восьмое марта, и я все утро ждала от него звонка с поздравлениями. Я ждала,
а он не звонил. Тогда меня вдруг подхватил какой-то вихрь и понес, помнишь,
как девочку в Страну Оз... И никто меня не остановил. Никто, никто, никто...
- Ты мне это уже рассказывала, - тихо сказал Башмаков и поцеловал Вету
в плечо.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг