обнаглевшего Ельцина. А теперь сидит, подкаблучник, в Форосе и ждет...
- Это кто же тебе сказал? - полюбопытствовал Олег Трудович.
- Вадим Семенович.
- А он-то откуда знает?
- Он историк.
Это слово - "историк" - было произнесено по-особенному, с
благоговением, причем с благоговением, распространяющимся не только на
профессиональные достоинства Катиного педагогического сподвижника, но и на
что-то еще. Однако тогда Башмаков на подобные мелочи внимания не обращал.
В ту первую ночь путча, разогретый выпитым, он придвинулся к Кате с
супружескими намерениями и получил усталый, но твердый отпор.
- Почему?
- Потому.
- Потому что демократия в опасности?
- При чем здесь демократия? Я устала...
Жена уснула, а Башмаков еще долго лежал и вспоминал про то, как они с
Ниной Андреевной однажды собирались "поливать цветы" и вдруг объявили по
радио, что умер Андропов. Это было в самом начале их романа, и с утра
башмаковское тело нежно ломало от предвкушения долгожданных объятий. Но
Чернецкая вызвала его в беседку у доски Почета и сказала:
- Знаешь, давай не сегодня...
- Почему? Тебе нельзя?
- Неужели не понимаешь? Такой человек умер...
И самое смешное: он согласился с ней, даже устыдился своего неуместного
вожделения. Золотой они все были народ, золотой! ...В ту переворотную ночь,
разволновавшись от бессонных воспоминаний, Олег Трудович встал с постели,
пошел на кухню, осторожно открыл холодильник и шкодливо съел сырую сосиску.
Когда он возвращался под одеяло, то услышал странный лязгающий гул,
доносившийся со стороны шоссе.
В Москву входили танки.
На следующий день, к вечеру, в квартиру вломился возбужденный Каракозин
и, задыхаясь, сообщил, что сегодня ночью обязательно будут штурмовать "Белый
дом", а отряд спецназа ищет Ельцина, чтобы расстрелять. Докукин с
Волобуевым-Герке заняли омерзительно выжидательную позицию, но у него в
багажнике "Победы" два топорика, которые он снял с пожарных щитов в
"Альдебаране".
- Ну и что? - пожал плечами Башмаков.
- Как что? Пошли!
- Зря ты волнуешься. По-моему, они уже опоздали в гастроном, - заметил
Олег Трудович, имея в виду гэкачепистов.
- Какой еще гастроном? Олег Трусович, ты зверя во мне не буди! Пошли! Я
тебе дам топор.
- К топору зовешь? - Башмаков, покряхтывая, поднялся с дивана и покорно
потек спасать демократию. Шел дождик. "Победу" бросили возле зоопарка.
Завернув топорики в ветошь и натянув куртки на головы, друзья побежали к
"Белому дому". Миновали серые конструкции киноцентра. Свернули с улицы
Заморенова на Дружинниковскую и помчались вдоль ограды Краснопресненского
стадиона. Вокруг оплота демократии щетинились арматурой баррикады. Темнели
угловатые силуэты палаток. Горели костры. Только что с козырька здания
выступал Станкевич, и народ еще не остыл от его пламенной речи. Друзья
потолкались в толпе и набрели на кучку, собравшуюся вокруг плечистого парня,
который объяснял защитникам, что в случае газовой атаки следует тотчас
повязать лицо тряпкой, намоченной в содовом растворе.
- Говорят, еще мочой хорошо? - спросил кто-то из толпы.
- Мочой очень хорошо! - кивнул инструктор.
Дождик затих. Потом сидели у костра. Юноша в кожаной куртке и майке с
надписью "Внеочередной съезд Союза журналистов СССР" включил транзисторный
приемник и поймал "Голос Америки". Диктор с задушевным акцентом сообщил, что
на сторону народа перешел автомобильный батальон под командованием капитана
Веревкина. Знакомым ворчливым голосом Веревкин сообщил, что выбрал свободу
исключительно по личным убеждениям и еще потому, что трижды писал в ГЛАВПУР
о злоупотреблениях своего непосредственного начальника подполковника
Габунии, а в результате сам получил выговор...
- Скажите, господин Веревкин, армия вся с Ельциным? - спросил диктор.
- Конечно. И с народом тоже...
- Врут америкашки, - засомневался работяга в нейлоновой ветровке. Он
сидел, подставив ладони теплу, и пламя рельефно высвечивало его широкие
бугристые ладони.
- Нет, врут. Они с нами! - объяснил журналист, махнув тонкопалой
лапкой.
- А зачем им с нами-то? - удивился работяга.
- А затем, что они хотят, чтобы у нас тоже была демократия!
- А зачем им, чтобы у нас тоже была демократия?
- Они хотят, чтобы во всем мире была демократия.
- А зачем им нужно, чтобы во всем мире была демократия? - не унимался
работяга.
- Глупый вопрос! - пожал плечами журналист.
- Нет, не глупый!
- Да что ж ты, дядя, такой бестолковый! - взорвался Джедай, с
возмущением слушавший этот диалог.
- А вот ты, толковый, скажи мне: когда во всем мире демократия победит,
кто главным будет?
- Никто!
- Не бывает так, - возразил работяга.
- Да пошел ты...
- Нет, погодите, надо человеку все объяснить! - заволновался журналист.
- Вы хоть понимаете, что будет, если победит ГКЧП?
- Что?
- Прежде всего не будет свободы слова. Вам ведь нужна свобода слова?
- Мне? На хрена? Я и так все прямо в лицо говорю. И начальнику цеха
тоже...
- А на партсобрании вы тоже говорите то, что думаете?
- Я беспартийный...
- Так чего же ты сюда приперся? - снова взорвался Джедай.
- Надоел этот балабол меченый со своей Райкой! Порядок нужен, - угрюмо
сказал работяга. - Порядок!
- Это какой же порядок? Как при Сталине? - взвился журналист.
- Как при Сталине. Только помягче...
- Да ты... Ты знаешь, что возле американского посольства наших ребят
постреляли? - окончательно завелся Каракозин. - Знаешь? Ты хочешь, чтобы
всех нас к стенке?!
- Ничего я не хочу. А ребятам не надо было БМП поджигать. Ты где
служил?
- В десанте, - ответил Джедай.
- А я танкист. И когда у тебя броня горит, ты от страха в маму родную
стрельнешь!
- Вот я и чувствую, что вы в маму родную готовы стрелять ради порядка!
- с каким-то непонятным удовлетворением объявил журналист.
- А ты маму родную заживо сожрешь за свою хренову свободу слова! -
скрипучим голосом ответил работяга.
- А вот за это ты сейчас... - журналист поднялся с ящика, расправляя
девичьи плечи и взглядом ища поддержки у Джедая.
- Э, мужики! - вступился молчавший все это время Башмаков. - Кончайте,
мужики!
Но драки не получилось. Взлетела, ослепительно осыпаясь, красная
ракета, запрыгали, упираясь в низко нависшие тучи, белые полосы прожекторов.
Усиленный мегафоном голос потребовал, чтобы все отошли на пятьдесят метров
из сектора обстрела. Появился инструктор в камуфляже. Он собирал бывших
десантников и тех, кто говорит по-азербайджански.
- А почему по-азербайджански?
- Азеров на штурм погонят. Чуркам ведь все равно, кого резать.
- Да здравствует Россия! - громко крикнул журналист.
- Ну, началось! - радостно объявил Джедай.
Он развернул ветошь и протянул Башмакову пожарный топорик. Олег
Трудович взял его в руки и внутренне содрогнулся оттого, что топорик был
весь красный, будто в крови. Он, конечно, тут же вспомнил, что на пожарном
щите все инструменты, даже ведро, выкрашены в красный цвет, но все равно не
мог отделаться от тошнотворной неприязни к топорику.
Через несколько минут дали отбой. Журналист и работяга после всей этой
предштурмовой суеты к костру больше не вернулись. Зато возник чахлый юноша с
исступленным взором. Он стал жаловаться, что его не взяли в группу
переводчиков. А зря! Ведь он в минуты особого вдохновения, выходя мысленно в
мировое информационное пространство, может говорить на любом земном языке и
даже на некоторых космических наречиях.
- А сейчас можешь? - спросил, заинтересовавшись, Джедай.
- Могу.
- Скажи что-нибудь!
Чахлый выдал несколько странных звуков - что-то среднее между
тирольской руладой и русской частушкой.
- И где же так говорят?
- Если бы сегодня было звездное небо, я бы показал! - вздохнул юноша.
Вообще, в толпах защитников попадалось немало странных людей. Какая-то
старуха металась меж костров с плакатиком, на котором была написана группа
крови Ельцина, Хасбулатова и генерала Кобеца. Она записывала доноров на
случай, если кого-то из вождей ранят. А исступленный юноша ближе к утру,
подремав, смущенно сознался в том, что он - инкарнация академика Сахарова, и
предсказал, заглянув в общемировое информационное пространство, неизбежную
победу демократии.
Еще несколько раз объявляли тревогу и давали отбой. Прошла вереница
людей со свечками. Это был молебен за победу демократии. Разнесся слух,
будто какой-то банкир прямо из кейса раздает защитникам "Белого дома"
доллары. Пока Джедай бегал искать банкира, появились кооперативщики и
принялись раздавать не валюту, конечно, но бесплатную выпивку с закуской.
- Много не пейте! - предупреждали они. - А то руки трястись будут, как
у Янаева! Прошли и медики в белых халатах:
- Больных, раненых нет?
- Откуда раненые? А что, есть и раненые?
- Пока, слава Богу, нет... Алкогольные отравления. Ну, обмороки и
нервные припадки, в основном у женщин...
Снова посыпался мелкий дождь. Где-то запели: "Из-за острова на
стрежень..." Еще дважды объявляли, что к "Белому дому" движется колонна
танков и прямо вот сейчас начнется штурм. Раздали даже бутылки с
зажигательной смесью.
- У тебя есть спички? - спросил Башмаков.
Джедай кивнул, достал из кармана и проверил зажигалку. Мимо прокатили
коляску с Верстаковичем. Председатель Народного фронта узнал Джедая и послал
ему почему-то воздушный поцелуй. Потом был отбой и через пять минут новое
страшное сообщение о бронеколонне, движущейся к "Белому дому".
- Колонна слонов из зоопарка к нам движется! - пошутил Джедай. Среди
ночи помчались к набережной смотреть на приплывшую баржу. Это профсоюз
речников перешел на сторону Ельцина. По пути наткнулись на совершенно пьяных
журналиста и работягу. Обнявшись, они невразумительно спорили о том, кто
будет самым главным, когда победит демократия.
Баржа была старенькая и проржавевшая.
- Смотри, Олег Термитыч, что твои коммуняки за семьдесят лет с
"Авророй" сделали! - сказал громко Джедай.
И вся набережная захохотала.
Ближе к утру откуда-то примчалась инкарнация академика Сахарова и,
задыхаясь, рассказала, что путч провалился, а ГКЧП в полном составе улетел в
Ирак к Саддаму Хусейну.
- К Саддаму? Он их к себе в гарем возьмет! - подхватил Джедай.
К рассвету демократия окончательно победила. Кричали "ура!". Прыгали от
радости. Скандировали: "Ельцин! Россия! Свобода!" Размахивали флагами, среди
которых, к удивлению Башмакова, почему-то преобладали украинские
"триколоры". Снова появились кооперативщики - с ящиками шампанского. Молодые
парни в стройотрядовской форме танцевали у костра "семь сорок".
- Ребята, вы что - сионисты? - весело спросил Джедай.
- Нет, мы просто евреи! - радостно смеясь, ответили они.
Красная джедаевская "Победа", вся в дождевых каплях, стояла возле
зоопарка.
- Ты хоть понимаешь, что случилось, Олег Турбабаевич? - спросил он,
убирая в багажник красные топорики.
- Не понимаю, - искренне сознался Башмаков.
Он и в самом деле толком ничего не понял. Зачем Горбачев запирался в
Форосе, а потом, как погорелец, обернувшись в одеяло, со своей всем
осточертевшей Раисой Максимовной спускался по трапу самолета? Неясно было и
с путчистами: почему не послушались Федора Федоровича? Чего они боялись? И
почему ничего не боялись их супротивники? Потом, когда по телевизору крутили
наскоро слепленные победные хроники, Башмакова поразил один сюжет: на танке
стоит Ельцин в окружении соратников и призывает сражаться за демократию, не
щадя живота своего. И у всех у них, начиная с самого Ельцина и заканчивая
притулившимся сбоку Верстаковичем, отважные, веселые, даже озорные глаза.
Они говорят о страшной опасности, нависшей над ними, но сами в это не верят.
Не верят: у них веселые глаза! А у тех, кто стоит в толпе и слушает, глаза
хоть и с отважинкой, но все же испуганные. Даже у бесшабашного Каракозина,
попавшего в кадр и очень этим гордившегося. Все это было странно и
непонятно...
- А что говорит ваш великий Вадим Семенович? - спросил Башмаков Катю.
- Вадим Семенович смеется и говорит, что это не путч, а скетч! Вскоре
после путча неутомимый Джедай придумал "Праздник сожжения партийных
билетов". Возле доски Почета сложили большой костер из собраний сочинений
основоположников да разных отчетов о съездах и пленумах, зря занимавших
место в альдебаранской библиотеке. Пока бумага разгоралась, с речью выступил
специально приглашенный по такому случаю Верстакович. Сидя в своей коляске,
он говорил о том, что этот вот костер во дворе "Альдебарана" символизирует
очистительный огонь истории, сжигающий отвратительные и позорные ее
страницы. Тоталитаризм - мертв. И это счастье, потому что тоталитаризм не
способен по-настоящему освоить космическое пространство. Лишь теперь, с
победой демократии, в России настает поистине космическая эра! В заключение
Верстакович предложил всем собравшимся дать клятву на верность демократии.
- Повторяйте за мной: клянусь в эти трудные для Отечества времена не
жалеть сил, а если потребуется - и самой жизни ради утверждения на нашей
земле свободы, равенства, братства и гласности! Его лицо выражало в этот
торжественный момент особое, безысходное вдохновение, какое в кинофильмах
обычно бывает у наших партизан, когда им на шею накидывают петлю. Закончив
клятву, Верстакович не удержался и куснул ноготь.
Костер разошелся. Клочья пепла, похожие на угловатых летучих мышей,
петлисто взмывали в небо. Каракозин, закрывая от жара лицо рукой, первым
приблизился к пламени и бросил в пекло свою красную книжечку. Следом ту же
процедуру повторил Докукин - лицо его при этом было сурово и непроницаемо.
Третьим вышел Чубакка. Выбросив билет, он даже несколько раз потер ладони,
точно стряхивал невидимые глазу коммунистические пылинки. Потом повалили
остальные: членов партии в "Альдебаране" было немало. Волобуев-Герке
отсутствовал по болезни, но прислал жену со своим партбилетом и кратким
заявлением о полном слиянии с позицией коллектива. Башмаков на всякий случай
кинул в пламя досаафовский документ, издали чрезвычайно напоминающий
партбилет. Потом Докукин отвел его в сторону и очень тихо сказал:
- Ты правильно сделал, что сжег. Горбачев предал партию. Ельцин -
американский шпион. Говорю тебе это как коммунист коммунисту. Уходим в
подполье.
Праздник набирал силу. Народ выпил, стал водить хороводы вокруг огня и
петь:
Взвейтесь кострами, синие ночи.
Мы пионеры, дети рабочих...
Когда костер догорел и стемнело, принялись прыгать через слоистую
огнедышащую груду пепла. Жена приболевшего Волобуева-Герке даже подпалила
подол платья и очень смеялась. Настроение у нее было как на Ивана Купалу, и,
выпив, она стала вешаться на Каракозина, но Джедай давно уже ко всем
женщинам, кроме своей Принцессы, испытывал брезгливое равнодушие. Тогда она
начала приставать к Верстаковичу, но ей дали понять, что женщинами он по
инвалидности не интересуется. В конце концов активная дама увлекла в ночь
Чубакку. И долго еще из-за стриженых кустов доносились ее опереточное
хихиканье и его оперное покашливание.
Вскоре к ним заехал Петр Никифорович - он был раздавлен. Во время путча
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг