Но Чистяков не вслушивался в завязавшийся спор, он, рискуя нажить
косоглазие, старался получше разглядеть новую аспирантку: у нее было смуглое
лицо, нос с горбинкой и странная манера прикусывать нижнюю губу для того,
чтобы скрыть ненужную улыбку.
Надя тем временем изобразила на страничке запутанный лабиринт со
множеством коридоров и одним-единственным выходом. Чистяков настолько
увлекся этим рисунком, что забылся и совсем уж неприлично уставился в ее
тетрадь. "Вас как зовут?" - спросила она и повернула тетрадь так, чтобы ему
удобнее было разглядеть рисунок. "Валерий Павлович..."- ответил Чистяков,
уже отравленный академическими церемониями. Надя почтительно посмотрела на
него, прикусила губу и объяснила: "Это тест. Нужно выбраться из
лабиринта..." "Зачем?"- тупея от непонятного волнения, спросил он. "А это,
Валерий Павлович, я вам потом объясню..."
Чистяков немного подумал и твердо проложил авторучкой путь к
единственному выходу, только возле одной развилки он малость замялся и
двинулся, ожидая подвоха, не короткой дорогой, а наоборот - самой длинной.
"М-да,- нахмурилась Надя, что-то прикидывая.- Значит, так: вас, Валерий
Павлович, ждет блестящая научная карьера, но в личной жизни, боюсь, не
повезет". "А если бы я пошел другим путем?" - заволновался Чистяков. "Ну-у,
тогда бы у вас была роскошная личная жизнь и большие трудности в науке! -
сообщила Надя и добавила: - Но первое слово дороже второго!.."
Услыхав это трогательное детское присловье, он, наконец, решился и
посмотрел ей прямо в глаза - большие, светло-карие и абсолютно несерьезные.
"...А вы знаете, что говорил мне Шульгин на прощанье? - вдруг возвысил
голос профессор Заславский и ревниво обратился к новой аспирантке: - Вы,
голубушка Надежда Александровна, тоже послушайте! Он сказал мне, что во
избежание будущих смутных времен нужно в СССР ввести наследование
политической власти. Династию!.." "Мифологическое мышление!" - усмехнулся
Желябьев. "Мышление!" - со значением ответил профессор Заславский.
"Мышление...- вполголоса согласился доцент.- Мышление старого склеротика..."
Поскольку направленность этих слов, как выражаются ученые, была
амбивалентна, вся кафедра тревожно замерла, ожидая взрыва...
"Апофегей!" - наклонившись к Чистякову, доверительно прошептала Надя.
"Что?" - не понял Валера. "Я говорю, у вас здесь всегда так?" "Почти
всегда..." "Полный апофе- гей!"
Томительное беспокойство, поселившееся в душе после того памятного
заседания, Чистяков, полагавший себя достаточно опытным мужчиной,
квалифицировал как легкое влечение к новой хорошенькой аспирантке. Это была
ошибка: он жестоко влюбился.
Потом почти полгода они встречались на лекциях, заседаниях кафедры, в
институтской столовой, которую называли "тошниловкой", в Исторической
библиотеке... Входя в большой читальный зал ь 1, Валера почти сразу
отыскивал среди десятков склонившихся над книгами голов ее перетянутый
аптечной резинкой хвостик, усаживался поближе, как бы невзначай встречался с
ней глазами, потом они вместе шли в буфет или курилку и разговаривали - обо
всем: о полном маразме профессорско-преподавательского состава, о явных
переменах в интимной жизни студентов (на последней лекции они сидели не в
той комбинации, как прежде), о стрельбе по-македонски, об уморительной
оговорке, которой порадовал общественность на недавнем пленуме державный
бровеносец... Надя ко всему на свете, включая собственные неприятности,
относилась иронически. "Надо быть большим пакостником,- говорила она, имея в
виду Бога,- чтобы в конце до слез забавной жизни поставить такую несмешную
штуку, как смерть... А может быть, это тоже юмор, только черный?!"
Аспирантам второго года обучения родина иногда доверяла ведение
семинарских занятий. Однажды, когда Чистяков, изнемогая от чувства
собственной значимости, выяснял, что же осталось от лекций в головах
студентов третьего курса, доцент Желябьев зачем-то привел в аудиторию
нескольких аспирантов и среди них - Надю. Потом, в "исторической" курилке,
она как бы между прочим сообщила, что, по ее наблюдениям, на Валерия
Павловича "запала" студентка Кутепова, дочка крупного партийного босса. Надя
настоятельно советовала воспользоваться ситуацией и прорваться поближе к
кормушке, которую в 17-м отняли у помещиков и капиталистов, но потом как-то
забыли передать рабочим и крестьянам.
С грустью и бессилием наблюдал Чистяков, как его отношения с Надей
приобретают оттенок необратимого товарищества.
В те баснословные года во дни торжеств народных на кафедре устраивались
праздничные посиделки: сдвигались столы, из шкапа извлекалась зеленая
скатерть, та самая, что использовалась и во время защит. Кафедральные
мужчины доставали из портфелей водочку и коньячок, женщины - пирожки,
огурчики, банки с салатами собственного приготовления. Во главе стола
садился профессор Заславский, он и провозглашал первый тост за советскую
историческую науку и ее подвижников - надо понимать, всех присутствующих.
Правда, в конце гулянья, неизменно набравшись, он впадал в черную меланхолию
и бормотал, что нет у нас никакой исторической науки - одна лишь лакейская
мифология. Эта фраза являлась общеизвестным сигналом - и самый молоденький
аспирант мчался ловить такси, потом происходил торжественный вынос
профессорского тела и бережная укладка оного в автомобиль. А посиделки
продолжались до тех пор, пока не вваливался комендант здания, отставной
подполковник, и заявлял, что пора, дескать, и честь знать, что даже кафедра
научного коммунизма уже по домам разошлась; ему наливали стакан, он выпивал,
давал еще полчаса на "помывку посуды и приборку помещения", после чего
грозился опечатать кафедру со всеми ее сотрудниками.
Тогда, в апреле, все произошло по этой, раз и навсегда укоренившейся
традиции. Сначала коллектив кафедры, дружно вышедший на субботник, жег
прошлогоднюю листву и разбирал завалы мусора, оставленные строителями,
которые осенью всего-навсего подкрасили фасад флигеля, где располагался
исторический факультет. Потом появилась зеленая скатерть- самопьянка, как
называла ее Надя, и профессор Заславский поднял первый тост... После того,
как комендант пообещал опечатать помещение и еще почему-то вызвать милицию,
доцент Желябьев предложил Печерниковой и Чистякову поехать к нему в гости,
"на холостяцкое пепелище..." и продолжить праздник!
Доцент поймал частника, по пути они заскочили в детский сад, там,
оказывается, тоже был субботник, и прихватили с собой юную воспитательницу.
В недавнем прошлом супругой Желябьева состояла самая молодая в республике
докторша наук, ушедшая от него к члену- корреспонденту, выступавшему
оппонентом на ее защите. С тех пор, по мнению Нади, доцент получил какой-то
чисто фрейдистский комплекс и теперь мог общаться исключительно с женщинами
элементарных профессий. Воспитательница, ее имя Чистяков давно забыл,
смотрела своему ученому другу в рот и громко прыскала в ответ на каждую его
шуточку или даже обычно сказанное слово.
Трехкомнатное "холостяцкое пепелище" располагалось в большом сером доме
на проспекте Мира. Валера, до окончания школы теснившийся вместе с
родителями и сестрой в пятнадцатиметровой комнате заводского общежития, где,
дабы поутру попасть в уборную, нужно было потоптаться в очереди, потом два
года живший в казарме, затем пять лет занимавший койку в четырехместном
номере студенческой общаги, а теперь вот сибаритствовавший в аспирантском
общежитии, имея под боком всего одного соседа, попадая на такую необъятную,
по его представлениям, жилплощадь, начинал мучиться страшной завистью и
самой настоящей классовой неприязнью.
Желябьев происходил из потомственной профессорской семьи; в комнатах
стояла хорошая красная мебель с завитушками, на стенах висели картины в
золоченых багетах и старинные фотографии в деревянных рамочках, а над
бескрайней гостиной нависала огромная люстра, хрустальная, почти такая же,
как и в актовом зале их родного педагогического института, где до революции
располагался пансион благородных девиц.
"Это - Мурильо! - кивнул Желябьев на одну из картин, изображавшую
мадонну с озорничающим богочеловеком.- А это - мой дед, приват-доцент
Московского университета"."Какого? - съязвила Надя.- В Москве было два
университета..." "Имени Патриса Лумумбы,- меланхолично пошутил доцент и
по-кошачьи махнул ручкой. Потом он открыл бар, внутри которого тут же
зажглась лампочка и заиграла музыка.- Расширим сосуды и сдвинем их разом!"
Болтали о кафедральных делах, травили анекдоты, Желябьев рассказал
смешную историю о том, как во время защиты его бывшей жены комендант привел
в актовый зал команду тараканоотравителей в белых халатах, марлевых повязках
и с опрыскивателями в руках. Кто-то что-то перепутал. Слабенькая
воспитательница внимательно слушала, хихикала и безуспешно старалась
подцепить с тарелки скользкий маринованный гриб, после очередной неудачи она
удивленно подносила к глазам и недоверчиво рассматривала вилку.
Потом доцент, писавший докторскую о гражданской войне на Украине, ни с
того ни с сего сообщил, что, по его глубокому убеждению, Нестор Иванович
Махно напрасно повернул тачанки против Советской власти, осерчав на
нехорошее отношение комиссаров к крестьянам. Если б не этот глупый шаг,
батька так и остался бы легендарным героем, вроде Чапая, кавалером ордена
Красного Знамени, а Гуляй Поле вполне могло называться сегодня Махновском.
"А тамошние дети,- подхватила Надя,- вступая в пионеры, клялись бы: "Мы,
юные махновцы..."
Отсмеявшись, Желябьев посерьезнел и сообщил, что все это, конечно, так,
но время для подобной информации еще не пришло и вообще народное сознание не
сможет переварить всей правды о гражданской войне. "Во-первых,- без тени
улыбки возразила Надя,- народное сознание - не желудок, а во-вторых, не
нужно делать из народа дебила, который не в состоянии осмыслить то, что сам
же и пережил!" Доцент в ответ только покачал головой и выразил серьезные
опасения по поводу научных перспектив аспирантки Печерниковой. Потом с
галантностью потомственного интеллигента он предложил совершенно одуревшей
от алкоголя и светского обхождения воспитательнице пройти в другую комнату и
взглянуть на уникальное издание Энгельса с восхитительными бранными
пометками князя Кропоткина. Они удалились в библиотеку.
Надя, прикусив губу, разглядывала фамильный серебряный нож с ручкой в
виде русалки, а Чистяков, потея от вожделения и смущения, вдруг придвинулся
к ней и неловко обнял за плечи. "Мне не холодно",- спокойно ответила она,
удивленно глянула на Валеру и высвободилась. Они посидели молча. В
библиотеке что-то тяжко упало на пол. "Полный апофегей!" - вздохнула Надя.
"Что?" "Это я сама придумала,- объяснила она.- Гибрид "апофеоза" и "апогея".
Получается: а-по-фе-гей..." "Ну и что этот гибрид означает?" - спросил
Чистяков, непоправимо тупевший в присутствии Печерниковой. "Ничего. Просто -
апофегей..." "Междометие, что ли?"- назло себе же настаивал Валера. "До чего
же доводит людей кандидатский минимум!" - вздохнула Надя и пригорюнилась.
Чистяков почувствовал, как по всему телу разливается сладкая обида. В
соседней комнате разбили что-то стеклянное.
"Ты думаешь, я не умею врать?! - вдруг горячо заговорила Надя.- Умею!
Знаешь, как роскошно я врала в детстве? Меня почти никогда не наказывали -
всегда отвиралась. Однажды я была на дне рождения у подружки и сперла
американскую куклу, такую потрясающую блондинку, с грудью, попкой - не то,
что эти наши пластмассовые гермафродиты. А когда меня застукали, я снова
отовралась: сказала, будто бы кукла сама напросилась ко мне в гости...
Теперь-то я понимаю, родители боролись за сохранение семьи и я была их
знаменем в этой борьбе. А как выпорешь знамя? Но ведь так вели себя родители
по отношению ко мне, глупой соплячке. А когда то же самое делается по
отношению к взрослым, серьезным людям! Ты что-нибудь понимаешь?" "Не
понимаю",-- сказал Чистяков и положил на ее колено свою ладонь. Надя
терпеливо сняла неугомонную руку, определила ее на собственное чистяковское
колено, потом, покосившись на дверь, из-за которой доносились теперь
голубиные стоны, сообщила, что у Валерия Павловича нездоровое чувство
коллективизма.
Вернулись сладострастники. Воспитательница озиралась расширенными
глазами и неверными движениями поправляла растрепавшуюся прическу, а у
Желябьева был вид человека, очередной раз проигравшего в лотерею.
Глубокой ночью Валера провожал Надю домой. Шли пешком по проспекту
Мира. Ночные светофоры мигали желтыми огнями, и, казалось, они передают по
цепочке некое спешное донесение, может быть, о том, как аспирантка
Печерникова поставила на место неизвестно что себе вообразившего аспиранта
Чистякова.
По дороге Надя рассказывала, что живет в Свиблово, в однокомнатной
"хрущобе", вместе с мамульком (почему-то именно так она называла свою мать).
Отец, нынче директор здоровенного НИИ, ушел от них очень давно, мамулек
многие лета изображала из себя эдакую свибловскую Сольвейг, но теперь у нее,
наконец-то, начался ренессанс личной жизни, кватроченто... В этой связи
планы у Нади такие: выдать мамулька замуж за образовавшегося поклонника, а
уж потом и самой заарканить какого-нибудь потомственного доцента, вроде
Желябьева, и обеспечить себе человеческую жизнь в этом идиотском обществе,
которое рождено, чтоб Кафку сделать былью; подарить мужу наследника, а затем
уже заняться настоящей личной жизнью - изменять с каждым стройным, загорелым
мужиком, катающимся на горных лыжах или, на худой конец, играющим в большой
теннис...
Чистяков слушал Надину болтовню и чувствовал в сердце холодную оторопь.
Он-то, за свои двадцать семь лет знавший девиц и жен без числа, прекрасно
понимал: весь этот легкомысленный попутный щебет - на самом деле вполне
серьезное признание в дружбе и одновременно объяснение в нелюбви.
В сентябре, как обычно, поехали "на картошку" в Рамен-ский район,
студенты - работать, аспиранты и молодые преподаватели - надзирать за ними.
Жили в типовых щелястых домиках, построенных специально для сезонников и
прозванных почему-то "бунгало". Каждое утро, в восемь часов, после завтрака,
о котором можно было сказать только то, что он горячий, полтораста студентов
под предводительством десятка бригадиров- аспирантов плелись на совхозное
поле, чтобы выковыривать из земли и сортировать "корнеплод морковь" - именно
так значилось в нарядах. Чистякову поручили руководить ватагой грузчиков -
крепких парней-первокурсников, поступивших в институт сразу после армии. Они
разъезжали по полю на полуторке и втаскивали в кузов гигантские "авоськи",
набитые "корнеплодом морковь", вызывавшим почему-то у греющихся на солнышке
спозаранку пьяных совхозных аборигенов исключительно фаллические ассоциации.
А вечером собирались на ступеньках какого-нибудь "бунгало" и пели под
гитару замечательные песни, от которых наворачивались сладкие слезы и жизнь
обретала на мгновения грустный и прекрасный смысл.
Чистяков умел играть на гитаре. Давным-давно, когда Валера учился в
школе, к ним в класс заявился мужичок с балалайкой. Он исполнил русскую
народную песню "Светит месяц, светит ясный" и призвал записываться в кружок
струнных инструментов, организованный при Доме пионеров. Валера записался,
походил на занятия около года и немного выучился играть на
балалайке-секунде, а когда через пару лет началось повальное увлечение
гитарами, успешно применил свои балалаечные знания к шестиструнке. Правда,
собственного инструмента выцыганить у родителей так и не удалось, но сосед
по заводскому общежитию имел бренькающее изделие Мытищинского завода
щипковых инструментов, при помощи которого они разучивали и исполняли разные
песни:
В белом платье с по-яс-ко-ом Я запомнил образ тво-ои...
Потом, на первом курсе педагогического института, Валера посещал
театральное отделение факультета общественных профессий, руководимое
каким-то отовсюду выгнанным, но очень самолюбивым деятелем. Этот
режиссер-расстрига бесконечно ставил "Трех сестер" и постоянно грозился
сделать такой спектакль, что "все эти творческие импотенты из разных там
мхатов сдохнут от зависти". Чистяков должен был играть Соленого, а Соленый,
в свою очередь, должен был появляться с гитарой, напевая жестокий романс.
Соленого Валера так и не сыграл, потому что режиссера погнали за освященное
многовековой традицией, но не уважаемое законом влечение к юношам. Зато
жестокие романсы петь выучился.
Там, "на картошке", Чистяков не уступал одетым в штормовки, бородатым и
хрипатым под Высоцкого первокурсникам. "Валерпалыча на сцену! - кричала
студентка Кутепова.- Валерпалыч, миленький,- "Проходит жизнь"! Ну,
пожалуйста!" Чистяков обреченно вздыхал, поднимался на крылечко "бунгало",
брал гитару с еще теплым от чужих рук грифом, пробовал струны, хмурился,
качал головой, начинал было настраивать инструмент, а потом вдруг -
несколько резких аккордов, и:
Проходит жизнь, проходит жизнь, Как ветерок по полю ржи, Проходит явь,
проходит сон, Любовь проходит, проходит все... Но я люблю. Я люблю. Я
люблю...
А для аспирантки Печерниковой, совершенно не отличавшейся от студенток
в своем длинном, почти до колен свитере и модном, по-селянски повязанном
платке, Валера каждый божий вечер пел ее любимую вещь:
Молода еще девица я была, Наша армия в поход куда-то шла, Вечерело. Я
стояла у ворот - А по улице все конница идет...
"Потрясающая точность деталей! - совершенно серьезно, без обычной
иронии восхищалась Надя.- Огромная русская армия, растянувшись, ползет через
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг