Николай Полунин
(Москва)
Дождь
"Я боюсь дождя, потому что иногда мне кажется, что я умру в дождь".
Эрнест Хемингуэй
("Прощай, оружие!")
1
Я немного еще полежал, не открывая глаз, чтобы не видеть потолка над
собой - со считанными-пересчитанными пятнышками, отвалившимися корочками
побелки, волосками паутинок. Сколько времени, я не знал. Восемь? Девять? Я
открыл глаза и в серой мгле комнаты за плотно задернутыми шторами понял,
чего мне не хватает: не шли часы. Взял с тумбочки будильник, он показывал
без минуты четыре и молчал. Все равно пора вставать. Не суетясь - потому
что на работу я так и так опоздал... Откину одеяло - на правую сторону, как
обычно; потом сяду, и ноги сами собой попадут в тапочки, старые дырявые
тапочки с надорванной лгткой на правом; потом я зевну, потом прошлепаю в
ванную, но по пути включу на кухне плиту под чайником; все - не зажигая
света, потому что я еще не проснулся; потом шипящая струя ударит в
подставленные ладони, плеснет в лицо, на грудь, на живот, и сверк ее будет
подобен... подобен... ну, чему?..
Я постучал по крану. Из него хрюкнуло, но воды не выползло ни капли.
Вообще-то странно, чтобы ни горячей, ни холодной. Городская вошь, подумал я
про себя. Но умыться-то надо. Собственно, не так уж и надо. Вспомни, в
детстве золотом ты вполне обходился и без умывания, а струя воды из крана
была потребна лишь для создания радужных мыльных пленок между пальцами,
переливающиеся купола которых ты очень любил. А грелась вода в той квартире
газовой колонкой, которую ты тоже очень любил, но еще и очень боялся.
Не было равно и электричества. Я щелкал выключателем, размышляя о
превратностях судьбы. Такое мне явилось меланхолическое определение:
превратности судьбы. Прошел обратно в комнату, натянул трусы и штаны,
набросил курточку на молнии. Надо было осмотреть пробки. В последний момент
поднял телефонную трубку. Без всякой мысли - мне просто вдруг захотелось
узнать точное время. Трубка молчала. Вообще-то у меня есть сосед, телефон у
нас спарен, но он обыкновенно спит до полудня. Он мог спать и до двух, и до
трех, но в полдень ему звонит его подружка и они болтают час-полтора. Еще
он всегда занимает телефон по ночам, каждую ночь чуть не до утра, но мне
телефон ночью не нужен, я ночью сплю. Где мой сосед работает, я не знаю.
Трубка молчала. Я было решил, что сейчас ночь, но рассвет, серенький,
осенний, мокрый, тихонько, но настойчиво лез в окно. Ничего не понимаю. По
ногам дуло, шторы вытянулись парусом. Я надел носки, ногам стало теплее.
Пошел на кухню, потрогал чайник. В холодильнике у меня был томатный сок,
была ветчина. Почему-то расхотелось идти на лестницу. Я жевал холодное
мясо, запивал холодным несоленым соком и все еще ничего не понимал. На миг
подумалось: война, - в груди екнуло и сжалось, но тут же я вспомнил про
тишину. Слава богу, нынешняя война не началась бы с тишины.
Когда я съел последний кусок и выпил остатки сока, мне сделалось
совсем холодно. Не хватает начать икать, подумал я. Отчего-то мне
показалось это очень важным, и я даже задержал дыхание и досчитал до
одиннадцати, хотя вовсе не икал. Какого черта! Я побежал в комнату. Что
творится, может мне кто-нибудь объяснить? Раздернул шторы. Над крышей
соседнего дома уже просветлело до золотизны, разорванные облака уползали
рябью вверх и вниз - за ночью. Березка облетела совсем, тонкая, черная.
Вода на мокром асфальте больше не текла, она собиралась в лужи, широкие
лужи, обширные лужи, и небо отражалось в них с облаками и ветками деревьев,
со всем.
Я увидел.
Черные окна, серые окна. Окна с бликами от занимающегося неба. В доме
напротив, в доме слева, в доме справа.
Пустые окна.
Распахнул настежь балконную дверь. Чистое утро толкнуло меня в грудь,
я свесился через перила и огляделся. Желтые листья в лужах. Высоко в небе
проплыли крестики птиц. От дома к дому пробежала длинная кошка. Ах, вот
как... Вот даже как. Значит, вы остались. Значит, все они остались...
Каркнула ворона, ей ответила другая - теперь, я это слышал. Я бросился
обратно.
Удивительно, чему я испугался. Сразу как-то поняв сообразив, нет,
скорее почуяв, что могло произойти, я исугался лишь возможной ошибке,
сейчас все кончится, паутинка видения лопнет, по улице за домами реактивно
просвистит троллейбус, ударит дверь парадного, заиграет радио... Я кружил
по комнате. Рубашка, плащ, пиджак (пиджак оставить), майки, не то, не то! Я
переоделся в свитер, сверху кожаный пиджак. На мне были почти новые джинсы,
носки я натянул шерстяные, а на ноги решил, что лучше всего подойдут
кирзовые сапоги. Пошвырял в сумку еще носки, смену белья, мыло - господи,
мыло-то зачем? - где ж он... полез на антресоли, Терпеть не могу быть таким
суетливым. Жаль, сок весь вышел, сейчас бы его... С антресолей я достал
единственное имевшееся у меня серьезное оружие - эсэсовский кортик.
Почему-то сразу и бесповоротно я решил, что при себе надо иметь оружие.
Обкладки истлели, орел обломан, но лезвие, тяжелое и мощное, я наточил как
только мог острее. Кортик достался мне случайно, я отобрал его у малышни во
дворе.
Стоп. Я остановился с кортиком в руках посреди развороченной квартиры.
Что я? Куда собираюсь, кого искать? Я снова взял трубку, и она снова
молчала. Нет, не может быть. А чем ты все это объяснишь? Не знаю. Я
посмотрел в проем штор. День начинался. Надо идти. Надо идти, чтобы все
увидеть своими глазами. Надо идти.
Становилось жарко одетому. Я уложил кортик поверх всего, застегнул
молнию. Прибрался, как будто от этого что-то зависело. С порога оглядел
комнату и себя - краем - в зеркале. Перед уходом всегда надо посмотреться в
зеркало, чтобы была удача. Ничего, я недалеко, к вечеру вернусь. Если не
раньше. Если не сейчас же. В зеркале я был бледным и потным.
Внизу, прямо от двери, брызнули две кошки. Стелясь по земле, отбежали
на несколько шагов и обернулись, пугая глазищами. Рядом сидела еще одна.
Много их, оказывается, как. Вот кому раздолье теперь. Я оглянулся на свои
окна и окна соседей. Строго говоря, мне сейчас следовало бы пройти,
стучась, по дому, но это было бесполезно. Я и так видел, что никого нет.
Одни кошки. Почему - я не знал. Я видел только, что никого нет.
А вдруг была эвакуация? Не война, нет, - эвакуация. Тихая, ночная,
поголовная. Обнаружена бомба или грозит взрывом паро-газо-чертечегопровод?
...сине-белый свет фар бронетранспортеров, дико выглядящих рядом с
обычными автобусами; автобусы трогаются одни за другими, их место тотчас
занимают следующие; твердые подбородки, охваченные ремешками касок; твердые
руки, твердые взгляды; "Граждане, повторяем, полное спокойствие", -
бархатный репродукторный баритон; строгая очередность при посадке, по
мгновенно появившимся спискам, а в списках - по алфавиту, и женщины с
детьми - первыми; "...спокойствие..."; а группы идут по квартирам, а группы
идут по подвалам, по замершей стройке, чтобы никто, никто, чтобы всех,
всех, всех...
И только меня забыли.
Нет, это, конечно, чушь. Эвакуацию я тем более бы услышал. Потому что
репродуктор будет не мягко вещать, а кашлять и проглатывать окончания -
серебристый облупленный колокольчик. Кого-то обязательно придавят в толпе,
откуда-то вылезет бессмысленный пьяный, буйный, - когда осатаневшие патрули
станут заламывать ему локти. Автобусы сгрудятся смрадным стадом, двое-трое
с мегафонами, тщась переорать друг-друга, полезут в самую кучу, и их там
чуть не расплющит, толстые женщины в пальто поверх ночных рубашек потащат
узлы и чемоданы, и сонные детишки будут визжать и ныть. И
бронетранспортеров не будет.
Но замечательнее всего, что даже и так все успеют и погрузятся, и
захватят вещи. Нет, ну кого-то, конечно, забудут, а кто-то останется сам -
старая карга в своей плесневелой норе или алкоголик-психопат, или желчный
упрямец-дурак. И когда грохнет то, что должно грохнуть, они, наверное,
погибнут, и с ними погибнет какой-нибудь отчаявшийся член эвакокомиссии,
потный, с заходящимся сердцем, самолично пытавшийся увещевать их. А
председатель той же комиссии, в десятке километров отсюда, в прочном
здании, в бетонном бункере, предложит почтить вставанием, и все поднимутся,
кроме одного, который спит в углу. Заблестят тускло погоны и шевроны, и
значки на лацканах. Тренькнет "вертушка", председатель снимет трубку и
доложит коротко и дельно и обязательно упомянет... А остальные успеют, и их
разместят, и всем детишкам будет молоко, а взрослых обеспечат горячей
пищей, и оказывается, можно и так, ты просто не знал, а теперь
придумываешь, а придумываешь ты потому, что вся твоя минутная суета
улетучилась, и тебе уже страшно.
Я прошел мимо трансформаторной будки с выцарапанными вечными словами,
завернул за угол. Запах, слышный уже давно, усилился, и, выйдя к мостовой,
я увидел его источник. Шагах в пятидесяти легковушка сцепилась с трейлером,
у кого-то из них выплеснулся, вспыхнул бензин, и машины наполовину сгорели.
Это, видимо, случилось еще ночью, сейчас остовы дотлевали посреди неровного
черного пятна, источая горькую отвратительную вонь. Дождь потушил их. Я
представил, что может находиться внутри перекореженного железа, и не пошел
смотреть. Ноги сами понесли меня в противоположную сторону.
В остальном улица была пустая и очень тихая, и я вспомнил, как любил
ранние утра за их пустоту и тишину, когда та или иная причина выгоняла меня
из дому в рань. Но всегда, даже над пустынной улицей, висел ровный шум, гул
города, а сегодня его не было. Несколько машин, омытых ночным дождем,
стояло по обочинам. Стеклянные стены магазинов темно сверкали. Внутри их
все, кажется, пребывало без изменений. Некоторое время я брел по осевой,
это было непривычно и ново, и опять дорогу мне перебегали кошки. Они
направлялись в лесопарк, что располагался по левую руку. Я подумал о
десятках и сотнях собак и кошек, запертых в обезлюдевших квартирах. В
ближайшие три-четыре дня они умрут от голода и жажды. У моих соседей жил
кот.
Я приостановился было, но решил, что сперва все-таки следует
окончательно выяснить положение. Следует быть здравым. А пока бросить эту
сумку, ну что мне в ней? Я вытащил и прицепил к поясу кортик, а сумку
оставил посреди мостовой. Она будет очень понятным знаком кому-нибудь. Если
он остался, этот кто-нибудь. В глубине души я, оказывается, еще очень верил
в это. Ни о чем не буду больше думать, а пойду в центр. Добираться мне часа
три, вот, значит, к вечеру и обернусь. А там посмотрим.
Миновав кинотеатр, я вышел на проспект с недействующими светофорами.
Два голенастых крана застыли средь полувозведенных корпусов, которым уже
никогда не быть достроенными. Неужели никогда? Солнце припекало уже не
по-осеннему, я взмок от быстрой ходьбы. Стащил пиджак, повесил его на
ограждение. Плохо, что часов нет, и теперь не будет, наверное. Если
городская сеть не работает, то все электрочасы остановились. Придется
ставить наобум, а это уже не то. И куранты, небось, стоят, у них ведь вряд
ли сохранилась механика, тоже на электричестве. Надо же, куранты не будут
бить. Зачарованный мир. Ты об этом так мечтал, правда?
2
Вчера, восьмого октября сего года, вечером, я четыре минуты подряд, с
17.18 до 17.22, страстно желал, чтобы род людской в единый миг исчез с лица
земли.
В тысячу восемьдесят седьмой раз я прослушал звонок, возвещающий об
окончании рабочего дня в конторе, где я служил. Собрал свои карандаши и
разложил их по секциям в пенале - буква к букве, цифра к цифре. Сказал "до
свидания" тому сослуживцу, которому всегда говорю "до свидания", и сказал
"привет" тому, которому всегда говорю "привет", и сказал "чао" - своей
нынешней, и "Всего доброго, Н. Н." - шефу (у меня недавно сменился шеф,
прежнему я говорил "Всего доброго, М. М."). Затем я закрыл глаза и ярко,
образно, всем существом своим возжаждав, представил, как я проснусь завтра,
а никого, никого, никого из них нет, и вообще никого нет.
...финнов, зулусов, американцев, португальцев, тасадай-манубе,
французов, англичан, китайцев, сирийцев, евреев, шотландцев, армян,
японцев, исландцев и ирландцев, русских, шведов, чехов, басков, бушменов и
австралийских аборигенов; подлых, честных, трусливых, великодушных,
ласковых, беспринципных, благородных, тупых, возвышенных; гетеро- и
гомосексуалистов, нимфоманок, лесбиянок, троттеров и зоофиличек;
республиканцев и демократов, коммунистов и неофашистов, зеленых,
неприсоединившихся и правых христиан; горных спасателей и индонезийских
пиратов, умных и дураков, эгоистов и альтруистов, богатых и бедных,
знакомых и незнакомых, никого...
Потом я отнял руки от лица и пошел домой, и по пути заходил в магазин
за продуктами и купил то, что было в магазине, и заходил в другой магазин
за сорочкой и купил ту, что была в магазине, и смотрел то, что показывали
по телевизору, и звонила та, которой я сказал "чао", и я отказался, и лег,
и уже в темноте поправил на полу тапочки, чтобы сразу попасть в них ногами
утром, и, три часа пролежав в одной позе, наконец уснул.
И настало утро.
Повертев в руках кортик, я подумал, что безлюдье безлюдьем, а не
мешает обзавестись чем-нибудь посерьезнее. Не мешает. Хотя в общем оружия
не люблю. Не нахожу как-то в себе никаких симпатий ни к сверкающим клинкам,
ни к затейливости инкрустаций на прикладах. Ни тем более к танкам
каким-нибудь. И ядерных бомб не люблю, хоть и не видел их никогда.
Однако чем дальше, тем больше охватывало меня желание быть более
защищенным в этой дикой ситуации, а кроме как раздобыть пистолет, я не
знал, как еще это сделать. Конечно, это было из страха, я совершенно
отдавал себе отчет о своих мотивах, но чего-чего, а особенного геройства я
в себе не наблюдал. Как и до сего дня, впрочем.
Поразмыслив таким образом, я направился к отделению милиции, благо оно
находилось неподалеку. Железные ворота были заперты, но я толкнул
калиточку, и она поддалась. Двор, занятый несколькими машинами с мигалками,
подальше - микроавтобус. В клетках исходили хрипом две или три овчарки.
Покамест я решил повременить с их освобождением. В рухляди между забором и
глухой задней стенкой я откопал лом и, войдя, принялся вскрывать все двери
подряд. Сперва, разумеется, всюду прошел так, всюду стучался, кричал,
поднимал телефонные трубки, но никто мне не ответил.
Ни в комнатах, ни в столах я оружия не нашел, а сейфы были мне не по
зубам. Я долго ломал дверь, обитую железом, но за ней оказалась решетка,
которая тоже была мне не по зубам. Через час, грязный, злой, я вернулся в
дежурную часть, расколотил в сердцах плексигласовый экран, выдернул
незапертый ящик стола, и на пол под ноги мне вывалилась тяжелая кобура с
застегнутым хомутиком и запасной обоймой в кармашке. Вдоволь насмеявшись
над собой, я проверил пистолет. Выдернул и вставил обойму, выбросил
затвором все патроны, пощелкал курком, набил обойму вновь, вдвинул в
рукоятку, поставил на предохранитель. Лихо у меня это получилось, хотя
последний раз держал оружие... да, пять лет назад, - военные сборы, три
месяца после института. В одной из комнат я нашел ремень с портупеей,
перепоясался поверх свитера. Здесь же стоял графин с несвежей водой, она
отдавала жеваной бумагой, но я слишком хотел пить. Остатком воды умыл лицо
и руки.
Нужно было еще придумать, что делать с собаками. Я разломал замки (псы
кидались, как бешеные), но двери заклинил щепочками - и дал деру к калитке.
Ее завязал тонкой проволокой, чтобы этак болталась и от долгих наскоков
отвалилась. Вовремя: собаки уже были тут как тут. Привет, голубчики, дальше
сами выбирайтесь, вы, надо думать, учены.
Я шагал по проспекту и все ждал, когда же посетит меня чувство
уверенности и силы от обладания килограммом железа в виде
смертоубийственной машинки.
Искал и никак не мог найти я никакого логического объяснения
происходящему. Как могло оказаться, что город пуст? Я поправил себя: район,
ведь я видел пока что только его, и то частью. Но все равно. И неработающий
водопровод, и молчащие телефоны, и отключенное электричество? Это же факт.
И факт, что люди не могли уйти так неслышно, не успели бы, да и пистолет в
столе. Пистолетов не забываю.
Встретились три аварии. Перевернутый грузовик занимал половину полосы,
кабиной лежа на газоне; вмявшееся в столб такси; жучок-малолитражка,
беспомощно упертый в придорожное дерево, с тускло светящимися фарами и
работающим мотором. Создавалось впечатление, что это произошло глубокой
ночью, когда жизнь в основном замирает и движение ограничивается. Машины
продолжали ехать, покуда не встречали препятствия - смертельного или
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг